Для "денежной" работы, для "хроники 1905 года в стихотворной форме" Пастернак избрал, впрочем, достаточно неординарную форму. Поэма с "технической" точки зрения представляется весьма изощренной, вопреки утверждению самого автора, считавшего: "Я писал в одном размере, стало скучно, по-моему, невозможно читать" (письмо Ж. Л. Пастернак, 6 февраля 1926 года). "Девятьсот пятый год" обильно уснащен паронимиями, каламбурами, разнообразными аллитерациями. Один из первых рецензентов И. Поступальский, процитировав строки "И уродует страсть, / И орудуют конные части" и "И с каждой / Пристяжкою / Падал престиж", именно в этой особенности поэмы видел ее связь с предшествующим творчеством автора.
Взявшись перечислять все подобные примеры, нам бы пришлось переписать почти всю поэму целиком. Сам Пастернак, в последние годы не любивший своих ранних вещей, судя по воспоминаниям В. Шаламова, и к стихам, "где много находок связаны, подчеркнуты аллитерацией и, может быть, ею рождены", относился неодобрительно. В то же время ряд примеров из "Девятьсот пятого года" наводит на мысль, что обилие аллитераций в поэме несет и чисто смысловую нагрузку. Известно, что в поэтических текстах, где фонетическая сторона становится доминирующей, она сама, в свою очередь, нередко стремится к "вторичной" семантизации. В этом смысле может быть показателен пример из главы "Детство", где в 8-й и 10-й строфах движение демонстрантов "пронизано" слоговой аллитерацией ОРО/ ОР/РО (<…> к воротам, / Под хоругви, / От ворот – на мороз, / На простор <…> / На Каменноостровском <…> / Разорвавших затвор / Перекрестков <…> / Демонстранты у парка. / Выходят на Троицкий мост…"), а в 9-й и 11-й строфах, когда демонстранты попадают под обстрел, появляется аллитерация АЛ/ЛА ("Восемь громких валов / И девятый, / Как даль, величавый <…> / Передаточная к[а]лея <…> / Восемь залпов с Невы / И девятый, / Усталый, как слава…").
Своеобразная "нейтрализация" происходит в 15-й строфе: "Проясняется. / Утром – / Громовый раскат <…> / Сергей Александрыч… / Я грозу п[а]любил / В эти первые дни февраля".
Аллитерации, граничащие с анаграммами, встречаем в главе "Отцы": "Двадцатипятилетье в п[а]дпольи. / Клад – в земле <…> / Чтобы клад откопать <…> / Спускаемся сами в п[а]дкоп". Появляющиеся в следующей строфе Д[А]стоевский и противопоставленный ему "п[А]Дпольщик Нечаев" (отметим, что использование полных и "частичных" палиндромов в "Девятьсот пятом годе" не редкость) отсылают нас к роману "Бесы" (с поисками "клада" – закопанной Шаговым типографии). Еще более насыщены "АД" ом 12-я, 13-я и 14-я строфы "Москвы в декабре": "<…> п[а]дошвы лизал / Переулок. / Р[‘а]дом сад хол[а]дел <…> / Крепнет осада. / В обручах канонады <…> / П[а]д деревья горящего сада / Сносит крышу со склада <…> / Бесноватый снар[‘а]д <…> / Сунься за дверь – с[а]дом <…> / Топот, ад, голошенье котла" и позже "Ад дымит позади…". При этом баня, котел, горящий, бесноватый, содом и т. д. здесь еще дополнительно подчеркивают смысловую нагрузку "анаграммной" аллитерации.
Хорошо известна фраза Пастернака из "Людей и положений" (1956) о Маяковском: "Он не любил "Девятьсот пятого года" и "Лейтенанта Шмидта" и писание их считал ошибкою". Л. Флейшман отметил определенное "лукавство" этого утверждения. Действительно, в чрезвычайно интересном письме к Ж. Л. Пастернак от 6 мая 1927 года Пастернак писал: "У меня будет трудный год. Само собой и неизбежно произойдет у меня разрыв с истинными моими друзьями, Асеевым и Маяковским, главное – с последним. Их чувства особенно теплы были ко мне весь этот год, в особенности со стороны Маяковского, у которого представленья о "905-м годе" просто преувеличенные". (В другой работе мы подробно разбираем возможные причины подобного изложения точки зрения Маяковского на пастернаковские поэмы.) Скорее всего, "негативная" оценка Маяковским поэм Пастернака функционально дублирует "негативное" же отношение Пастернака к послеоктябрьскому Маяковскому и лишь подчеркивает функциональное тождество фигур Маяковского и автора внутри пастернаковских автобиографических текстов. Для нас важно отметить, что поэма Пастернака встречала искреннее одобрение тех читателей, чье мнение ему не могло быть безразлично.
Что же касается отношения самого Пастернака к своей поэме, то и оно вовсе не было столь однозначно отрицательным, как могло показаться из приводившихся цитат. Так в конце 1925 года в письме Ф. К. Пастернаку читаем: "Я захвачен работой о 1905 г. и очень увлечен". Почти тогда же, в январе 1926 года он пишет Ж. Л. Пастернак о первой революции: "Высокий и героический период, радостно узнавать в нем корень настоящего". Правда, ей же 6 февраля 1926 года Пастернак писал, что "увлеченье работой (о 1905 г.) у меня спало", очевидно, в это же время он окончательно оставляет идею о переделывании готовых кусков, об их дописывании. Но уже после этого появляются чрезвычайно важные строки в письме к родителям, касающиеся обращения к историческим темам в поэмах 1920-х годов: "<…> круг тем и планов и собственных эмоций, пройдя от революции через чутье истории или себя в истории, сердечно отождествимый для меня с судьбою всего русского поколения <…> Я выражу не все, но очень многое о себе, если скажу, что отличительная моя черта состоит во втягивании широт и множеств и отвлеченностей в свой личный, глухой круг: в интимизации – когда-то мира и теперь истории; в ассимиляции собирательной, сыпучей бесконечности – себе" (письмо от 17 июня 1926 года).
Обозначенное здесь понимание Пастернаком своей работы с историческим материалом позволяет нам увидеть, сколь узловое место занимала работа над темой 1905 года в переходе от "Сестры моей – жизни" к "Охранной грамоте" и "Доктору Живаго". Напомним, что все три книги в разные годы автор склонен был рассматривать как важнейшие достижения своей литературной деятельности.
Политический аспект биографии Пастернака. 1920–1930-е годы (На материале новейших документов)
В последние годы стали известны многочисленные материалы 1920– 1960-х годов, документирующие политическую картину эпохи, механизмы взаимодействия партии и государства с писательскими объединениями, издательствами, журналами и отдельными литераторами. Подготовленные и осуществленные, к несчастью, без всякой системы, а часто и просто безграмотно, публикации документов из "партийных" архивов и прежде секретных единиц из формально открытых хранилищ тем не менее дают возможность с большой степенью подробности восстановить обстоятельства взаимоотношений Пастернака с властями, понять, какие стимулы в разные годы определяли те или иные поступки поэта и что стояло за внешними проявлениями отношения к нему противоположной стороны в моменты официальных признаний или, наоборот, равнодушия и травли. Нельзя сказать, что названный аспект биографии прежде оставался вне поля внимания пастернаковедов. Напротив, в книгах Лазаря Флейшмана "Борис Пастернак в тридцатые годы", "Boris Pasternak. The Poet and his Politics", в его же статьях "Пастернак и Ленин" и "Pasternak and Bucharin in the 1930-s", а также в книге сына поэта Евгения Пастернака "Борис Пастернак: Материалы для биографии" и ряде других солидных исследований именно политическая биография Пастернака была проработана достаточно тщательно. Однако ряд недоступных прежде источников, не меняя концептуально общую картину, значительно корректирует в отдельных моментах предшествующие работы.
Внимание к политическому аспекту биографии писателей не являлось и не является лишь данью прежде "диссидентской", а позже "перестроечной" моде. Во-первых, ясное и полное представление обстоятельств жизни писателя любой эпохи служит важным фоном для прочтения его творчества, во-вторых, политические условия, в которых протекали судьбы русских писателей XX века, нередко служили и непосредственным стимулом к появлению тех или иных текстов (вовсе не выделяя это как специфику России XX века, вспомним хотя бы стихи Пастернака "Русская революция" (1917), "Художник" (1935) или "Нобелевская премия" (1959)). Не следует также забывать, что в нашем столетии биография писателя часто воспринималась и читателями, и им самим как едва ли не важнейшее его литературное произведение. Естественно, что художественное "строительство" жизни-биографии осуществлялось и в области взаимодействия художников и власти (по модели "поэт и царь" или "поэт и палач"). Возникавший у писателей советской эпохи соблазн занять "вакансию поэта" неизбежно должен был ориентироваться на литературную модель – поэта, говорящего истину "царям с улыбкой" (излишне объяснять, что и за сто лет до Пастернака и Булгакова эта позиция была больше художественным конструктом, чем фактом общественной или политической реальности). Также и позиция поэта – "обличителя" или "молчаливого отшельника" имела богатую и древнюю культурную традицию, плодотворно питавшую конкретные решения жизнетворческих задач. Не следует упускать из виду и то, что вожди революции и государства были детьми той же эпохи и восприемниками тех же традиций. Таким образом, дружба Сталина с А. Фадеевым, его визиты к М. Горькому и многое другое можно воспринимать в рамках той же культурной модели, внутри которой оказываются возможными желание Пастернака обсуждать с вождем проблемы "жизни и смерти" (легендарный телефонный разговор 1934 года в связи с арестом О. Мандельштама) и надежды М. Булгакова на уже нетелефонное продолжение апрельского 1930 года разговора все с тем же собеседником.
Рассматривая политическую позицию того или иного писателя в первые послеоктябрьские десятилетия, мы реконструируем на основе разного рода источников его восприятие Февральской и Октябрьской революций, отношение к разгону Учредительного собрания, к ликвидации большевиками свободы печати, к красному террору, введению НЭПа, к личностям вождей революции и государства и прежде всего к Ленину и Троцкому, анализируем реакцию на важнейшие проявления культурной политики новой власти – ленинскую высылку интеллигенции в 1922 году, резолюцию ЦК ВКП(б) 1925 года "О политике партии в области художественной литературы", кампанию травли Б. Пильняка и Е. Замятина в 1929 году, резолюцию ЦК "О перестройке литературных организаций" апреля 1932 года и т. д. В этом контексте оказывается чрезвычайно значимой и позиция писателя в отношении литературных организаций – как боровшихся за лидирующее положение в советской культурной жизни или организовывавшихся при непосредственной поддержке партии и государства, так и "допускавшихся" ("терпевшихся") до поры до времени – от всероссийских союзов писателей и поэтов до объединений типа "Никитинских субботников" или кружка издательства "Узел". Наконец, в собственно творческом плане позиция писателя выявлялась в обращении или уклонении от "общественно" маркированных сюжетов – изображения новой жизни, нового человека, нового общества, а также историко-революционных сюжетов, особенно в периоды юбилеев, годовщин и т. д.
Практически по всем пунктам подобной "анкеты" мы располагаем данными для определения пастернаковской позиции, хотя ответы на пункты-вопросы и оказываются на первый взгляд достаточно противоречивыми и сложными. Так, основываясь на стихотворении "Русская революция", казалось бы, можно было вывести однозначные "плюс" и "минус" в отношении соответственно Февраля и Октября, однако внимательное рассмотрение других источников вынудит нас отказаться от столь прямолинейных выводов. Достаточно показательно отношение Пастернака к Ленину – так, как его реконструирует в уже называвшейся работе Лазарь Флейшман, соотнося изменение отношения со сдвигами в оценке поэтом "революционной и послереволюционной реальности": "Включение в понятие русской революции не только "марта", но и "октября" повлекло за собой отказ от первоначально демонического изображения руководителя большевистского переворота. Стремление к восприятию современности sub specie aeternitatis в исторической перспективе привело к включению Ленина в круг интимно важных для поэта тем. Революционный вождь стал неотъемлемой составной частью понятия интеллигенции, с ее "музыкою мысли" и одним из ее непреодолимых мотивов – мотивом "сыпучего самоизверганья". Пересматривая свою оценку Ленина, Пастернак, однако, оставался верным исконной идеализации революционной стихии и коренным этическим ценностям, обусловившим тот энтузиазм, с которым он эту стихию встретил весной 1917 года. Новая характеристика Ленина, далеко уйдя от инвектив, появившихся в ответ на Октябрьский переворот, сохраняла внутренне нестабильную, "движущуюся" природу, Как и в большинстве других случаев у поэта, перед нами не проповедь, отлитая в твердые формы, а "фигура недоумения", непрекращающаяся, неотвязчивая импровизация, сводящая воедино потенциально несовместимые смыслы. Чем больше размышлял Пастернак о Ленине как о конечном источнике наблюдаемых в современности процессов, тем более последний выступал в качестве противовеса негативно оцениваемым ее аспектам".
Отметим, что, согласно Флейшману, здесь позиция Пастернака сближается с сохранявшимся на протяжении десятилетий "наивным" противоположением Ленина и всего дурного, что повлекли за собой революция и годы большевистского режима.
В контексте нашего рассмотрения оказывается принципиально важной и позиция Пастернака в "Лефе", которая также тщательно проанализирована Флейшманом в связи с историей взаимоотношений Пастернака и Маяковского в книге "Борис Пастернак в двадцатые годы". Флейшман, отмечая, казалось бы, парадоксальную готовность Пастернака признать позицию Чужака при невозможности для него консолидации с Асеевым и Маяковским в момент одной из многочисленных внутрилефовских разборок, делает вывод о принципиальной неприемлемости для поэта непоследовательных "промежуточных" линий в политической жизни и литературной полемике; позиции тех, кто был пусть и враждебен ему лично, но более соответствовал духу (по удачному выражению Флейшмана) "крайностей эпохи", всегда оказывались Пастернаку ближе. Иллюстрацией подобной приверженности крайностям может служить отзыв Пастернака об одном из "допускавшихся" на протяжении 1920-х годов объединений – Союзе Поэтов (СоПо). В 1929 году, когда осуществлялась "коллективизация" мелких объединений, ОГПУ потребовало ликвидации Всероссийского союза поэтов, "состоящего из реакционного элемента", тогда же отдел Наркомпроса Главискусство информировал НКВД (естественно, "секретно" и "срочно") – 2 ноября 1929 года в ответ "на предложение от 4 октября 1929 года № С 4401/6168 дать заключение о целесообразности дальнейшего существования находящихся в ведении Главискусства общественно-художественных организаций":
"Всероссийский Союз Поэтов
Цели и задачи Союза Поэтов: 1) развитие и укрепление поэтической общественности: 2) культурно-просветительская работа; 3) изучение творчества путем систематизации творческих материалов и поэтического к ним подхода; 4) изучение соответствующих литературных проблем.
Союз объединяет 150 членов; социальный состав – подавляюще интеллигентский, с уклоном к "литературной богеме". Дальнейшее существование Союза Поэтов допустимо при условии пересмотра и перерегистрации членов. Ввиду сказанного Союз Поэтов будет обследован специальной комиссией".
Но уже и до 1929 года Союз Поэтов вызывал неоднократные нападки и нарекания. Кажется, в поле зрения исследователей еще не попадала анкета газеты "Вечерняя Москва" "Что же такое "Сопо"?" Знающего пристрастие Пастернака к "крайностям эпохи", впрочем, едва ли особенно удивит его ответ, опубликованный 10 апреля 1924 года: "Я Союз Поэтов знать не знаю, в малой степени интересуюсь им и отношусь к нему абсолютно индифферентно. Учреждение это я абсолютно игнорирую, считаю его абсолютно бессмысленным и, признаться, решительно никаких чувств к нему не питаю".