В то же время популярные ники остаются на слуху, их произведения пользуются любовью нестяжательского народа. Сегодня неплохо налажен и процесс обратного перевода, когда тексты, впервые появившиеся в подвеске, переводятся с ленточных носителей на электронные, издаются приличными тиражами и сами становятся своего рода классикой. Можно вспомнить недавний успех таких "авторов", как Николай Нидвораев, Нина Аляска и Чеширский Пес, – авторство приходится ставить в кавычки, поскольку носители этих ников не предъявили себя широкой общественности. Но, наверное, самый яркий пример – это основатель неокинизма монгольский философ Долгодумал Дубадал. Тексты, подписанные этим ником, впервые мелькнули в подвеске Е-бурга пару лет назад, сегодня же они изданы многотысячными тиражами, переведены на множество языков (возможно, даже и на монгольский), цитируются профессорами философии, при том что физически блистательного киника-нестяжателя вообще никто не видел…
Впрочем, благодаря устоявшейся практике очистительных обрядов и прежде всего всесожжению имени автора, многие современные абоненты крупнейшего в мире агентства "Желтая лента" искренне полагают, что Сократ, Платон, Эшер и Магритт – это такие же ники, как Колесо или Нина Аляска (и в отношении Платона они совершенно правы). Довольно часто персонализация духовных посылок связывается не с первым отправителем, создавшим произведение когда-то и для кого-то, а с тем, кто реализовал свои культурные предпочтения здесь и сейчас, проявив определенный вкус и сумев на нем настоять. Именно таков случай с Кубинцем – в библиографических ссылках московских бланкистов он вводится соответствующей отсылкой: "А помнишь те стишата, которые в "Грдличке" снял Кубинец? Там как раз последней строчки не хватало. Здорово тогда оттянулись…" В некоторых ситуациях на свою долю "авторского гонорара" может претендовать и инициатор уместного припоминания.
Когда-то Гегель, размышляя о происхождении собственности, о ее, так сказать, первых зацепках в душе, заметил: "Подобно тому как у детей право владения достается тому, кто говорит: "Я это первый увидел" или "Это я нашел", так и современное право собственности сохраняет следы своего происхождения из непосредственного отношения наблюдающего сознания" ("Йенская реальная философия"). Последующее укоренение идеи собственности в природе человека, сначала посредством "естественного права господина", а затем через легитимацию трудовой теорией стоимости, оттеснило непосредственную реакцию владения далеко на задворки сознания. И лишь подвеска восстановила в правах принцип "кто первый увидел, того и вещь". Этот базовый принцип зачастую дополняется столь же легкой формулой расставания: с глаз долой – из сердца вон. Персонализированные обмены-дарения тоже содержат в себе здоровую долю ребячества. Одна из таких форм, введенная в оборот питерскими бланкистами ("махнёмся не глядя?"), во всем нестяжательском мире так теперь и называется – russian change.
Нет ничего удивительного в том, что общие правила обменов распространились и на духовные (символические) послания. Ситуативное авторство гораздо лучше согласуется с принципом трансцендентальной беспечности, чем пожизненная признательность, отравляющая чистоту бытия в мире как для благодарящего, так, особенно, и для благодаримого. Что же касается новаций, то любая контркультура предоставляет для них эксклюзивный материал, на котором кормятся целые стаи авторов-стяжателей, руководствующихся все тем же принципом "я первый увидел". Дезертиры с Острова Сокровищ относятся к таким "заимствованиям" с полным равнодушием. В одной из "Желтых орхидей", входящих в "Малую гирлянду", помещен небольшой очерк, написанный, видимо, на самой заре нестяжательского движения.
Поводом для сопоставления послужила случайная встреча в метро – в сущности, пустячок. Я обратил внимание на парня, поднимавшегося на эскалаторе в обнимку с девушкой. Запястье его руки было перевязано (как мне показалось) бинтом, и сквозь перевязку явственно проступало пятно крови, указывая на совсем недавнюю попытку свести счеты с жизнью. Другой рукой парень обнимал девушку за плечо, и, когда он ее убрал, я заметил, что и на этой руке был точно такой же бинт. Хотел подстраховаться?
Между тем парочка разговаривала оживленно и весело, в их поведении не было ничего похожего на экзистенциальную тоску. Поднявшись на ступеньку вверх и присмотревшись, я обнаружил, что повязки представляли собой искусно изготовленные браслеты…
Достаточно трудно описать возникшее при этом ощущение, даже его эмоциональный знак, плюс или минус. Но мне показалось, что я имею дело с оригинальностью в чистом виде. Вполне возможно, конечно, что такие браслеты уже давно в ходу, просто я их увидел впервые – для эмоциональной реакции это никакой роли не играло. Кроме того, совершенно очевидно, что "повязки первой помощи" относились к китчу – если что-то вообще можно назвать китчем. Но принадлежность к китчу в то же время только подчеркивала характер оригинальности, в силу самой особенности этой сферы, не допускающей никаких полутонов. Поразившее меня зрелище явилось своеобразным подтверждением излюбленного тезиса Бориса Гройса о том, что подлинным источником новаций в искусстве может быть только профанное.
Возьмем какую-нибудь навороченную дизайн-студию, не испытывающую недостатка в заказах. Признанные дизайнеры, сотрудничающие в ней, способны предлагать самые изощренные разработки: например, ими может быть найдено исключительно удачное решение того, каким образом вписать овал в ромб. Допустим, руководствуясь критерием вкуса, коллеги-художники единодушно одобрят одно из таких решений. Но при всем уважении речь будет идти лишь о стилизации, о разного рода нюансах, уточнением которых и занимается среда профессионалов. Стилеобразующий прорыв в подобных занятиях не возникает. Сама идея нового стиля во всей ее радикальности (и простоте), скорее всего, будет подсмотрена и схвачена, выхвачена наметанным взглядом из потока профанного. Не исключено, что этот жест выхватывания, в свою очередь, представляет собой высшую степень профессионализма. Как тут не вспомнить столь любимое когда-то советскими критиками выражение Михаила Ивановича Глинки: "Создает музыку народ, а мы, художники, только ее аранжируем".
В этом отношении мало что изменилось и сегодня. Так, хотя сфера китча и представляет собой результат непрерывной инфляции высокого искусства, но редкие обратные заимствования "окупают" все затраты и заставляют усомниться в истинности бесконечных претензий и жалоб представителей "подлинного творчества" по отношению к эпигонам массовой культуры. Неясно, смогло ли бы вообще существовать "настоящее искусство" без массовой культуры, но совершенно очевидно, что в этом случае оно, прежде всего, утратило бы свою оригинальность.
"Мало что изменилось и сегодня" – говорится в тексте. Что ж, сегодня изменения уже заметны: резко сузилась сфера персональной атрибуции, а первичное авторствование с его наивной претензией на полный цикл художественного производства перестало оказывать существенное влияние даже на трансляцию "высокой" культуры. Тенденция к вытеснению автора из производственной цепочки в ряды передовых потребителей наметилась еще в конце ХХ столетия в некоторых художественных авангардах, что проницательно подметил упоминаемый в очерке Гройс:
"Художник сегодня – это не столько производитель, сколько образцовый, эксклюзивный потребитель анонимно произведенных вещей, циркулирующих в нашей культуре. Можно утверждать, что в современной художественной системе производятся уже не новые продукты, а исключительно новые способы, образцы потребления и желания. В современном искусстве изобретается потребление, которое затем еще раз потребляется обществом. Искусство стоит сегодня уже не в начале художественного производства, а в его конце. Это уже не изготовление вещи, а ее эксклюзивное употребление, хотя такое употребление, конечно же, может включать в себя художественную обработку и преобразование вещи. Подпись художника означает уже не то, что он произвел определенный предмет, а то, что он этот предмет использовал, причем каким-то особенно интересным образом" ("Язык денег").
Все отмеченные здесь тенденции действительно нашли воплощение в практике перпендикулярной культуры, хотя, как это обычно и бывает, в неузнаваемом для пророков виде. Акт "эксклюзивного художественного потребления" вполне может рассматриваться сейчас как вторичное авторствование, но нанесенное поверх очищенных продуктов культуры взамен штрих-кода первичного авторствования. По этой причине все симптомы воспаленной воли-к-произведению оказываются устраненными, а художественный эффект потребления практически не зависит от цвета подвески.
* * *
Желтая ленточка стала сопроводительным знаком духовных посылок – и осталась единственным устойчивым цветоразличителем практически на всех нестяжательских территориях. Предпринимались, и не раз, попытки добиться однозначного соответствия между означаемым и означающим, но они не увенчались успехом – во многом благодаря принципиальной позиции бланкистов.
Когда Колесо, друг и сподвижник Бланка, приехал в Берлин, он обнаружил, что беспечные бродяги этого города отнюдь не расстались с немецкой основательностью. Под руководством Дункеля, авторитетного сквоттера, его партайгеноссе развили бурную деятельность по упорядочиванию своего перпендикулярного бытия. Кое-что произвело должное впечатление на гостя: прекрасное состояние веревочных лестниц и других "средств индивидуального жизнеобеспечения", организованность и оперативность в проведении flash-mobилизаций… Массовые акции по уничтожению лицензионных дисков и вывешиванию плакатиков с символом "копирайт" на туалетных кабинках произвели ожидаемое впечатление. Однако начавшееся в Берлине "упорядочивание подвески" решительно не понравилось петербургскому гостю.
Немцы, конечно, исходили из вполне рациональных на первый взгляд оснований. Предположим, человеку требуется что-нибудь из одежды – зачем же ему терять время на перемещения вдоль подвесной трассы, ему достаточно, например, увидеть синюю ленточку, и он почти у цели. Почти, потому что между штанами, курткой и ботинками тоже есть некоторая разница. И тут ему на помощь может прийти количество бантиков: один для обуви, два для рукавиц и так далее… Еда может сопровождаться зеленой лентой, выпивка и сигареты – красной, своим цветом можно обозначить и подвесной траффик легких наркотиков… Кроме того, вполне уместной представляется локализация однородных предложений в одном месте. В определенном районе будут подвешены преимущественно инструменты, в другом – как раз духовные послания…
Колесо, прогуливаясь вместе с Дункелем по берлинским джунглям, долго выслушивал пояснения и проекты практичного немца и все больше мрачнел. Наконец он спросил: "Скажи-ка мне, Дункель, а съестные припасы у вас на подвеске не снабжены ли сертификатами годности и указателями количества калорий?"
Дункель радостно подтвердил, что как раз над этим они сейчас думают, а пока подвешивающий просто указывает число. Тогда Колесо, видимо, будучи уже не в силах сдерживаться, и произнес свою получившую широкую известность речь ("Hцrst mich, Dunkel"), включенную впоследствии в "Полный Бланк". Вот она в обратном переводе на русский.
Послушай меня, Дункель. Ты ведь здесь потому, что тебя достал этот унижающий человека мир со всеми его хитростями и полезностями. Ты предпочел свободу, зная, что она бывает не такой, как ее описывают те, кто видят ее издалека и мельком, а такой, какой она бывает, не похожей на дистиллированную водичку. Без всяких страховок и подстраховок. Учти, никто не назначит тебе пенсию за свободную жизнь, а если назначат, значит, свобода была мнимой. Да, умереть на чердаке или в подвале – это страшно, и мы с тобой это знаем. Ты ведь представлял себе, каково это – смертный час без плачущих родственников вокруг, без завещания, без похоронной процессии, понимая, что ты никому не нужен…
Страшнее этого может быть только одно: умереть дома в собственной постели, в окружении плачущих родственников и всего честно заработанного – вещей, справок, наград, репутации, – все равно понимая, что ты никому не нужен. За исключением одной только смерти. В этом наше преимущество, Дункель, – мы и ей не нужны.
Ты должен это знать. Зачем же, выйдя на свободу, ты вновь пытаешься разделить мир на клеточки тюремной решетки? Не надо дешевой рационализации, не обманывай себя и тех, кто рядом с тобой. Наша сила не в том, чтобы избегать хаоса с помощью инструментов порядка, а в том, чтобы выдержать максимальную инъекцию хаоса, оставаясь при этом людьми, обладающими разумом, волей и желаниями. Другой свободы и не бывает, ведь свобода не поддается дрессировке и одомашниванию.
Не отнимай у наступающего дня его непредсказуемости, Дункель. А насчет выгод рационализации я тебе скажу вот что. Твой знаменитый соотечественник доказал, что разделение труда есть самый надежный способ приумножить труд. Разделение труда, конечно, избавляет от отдельных затруднений, но взамен превращает всю жизнь в сплошное затруднение. Труд затрудняет нашу жизнь примерно так же, как выхлопные газы загазовывают воздух. А мы ведь боремся за чистоту – за очищение вещей от товарной формы, которая их загрязняет. И за очищение жизни от труда, который ее затрудняет.
Поэтому я уже сейчас хотел бы предостеречь тебя и твоих друзей: пусть подвеска останется такой, какой она была, – случайной и управляемой сиюминутным движением души. Тогда она не оскудеет. Не жалей лишнего часа, проведенного в прогулке или в поиске. Время странствий имеет раздельный зачет, оно не создает стоимости, не приносит пользы. Оно приносит приключения, испытания и дары. Учти, насколько это от меня зависит, я буду противодействовать твоим планам. Я вижу в них угрозу нашему движению.
Колесо потом и сам удивлялся "неожиданному приходу", но слова его возымели действие. Попыток упорядочить подвеску на манер нормального товарооборота больше не предпринималось, желтая ленточка так и осталась единственным дифференцированным знаком, указывающим на содержание посылки.
Но это не исключает индивидуального стиля, так сказать особенностей почерка. Многие бродячие нестяжатели сохраняют верность лентам излюбленного ими цвета, предпочитают определенные формы узла или "фирменную" длину свисающих концов. Обитатели джунглей знают свою среду обитания так же хорошо, как Дерсу Узала знал уссурийскую тайгу, и, выйдя на охотничью тропу, они многое могут рассказать: кто здесь прошел, когда и даже в каком настроении. Лоэнгрин приводит любопытное свидетельство, как Мур, обойдя окрестности Сытного рынка (при этом временами буквально продираясь сквозь толпу), растерянно разводит руками и говорит: "Надо же, сегодня здесь никого нет".
В большинстве мегаполисов сохраняются различия уровней подвески. Различия в самом прямом смысле: высший уровень требует веревочных лестниц или по крайней мере проникновения на крышу. В силу этого на высшем уровне осуществляются в основном "близкородственные обмены" (свои для своих) – сочувствующим туда просто не добраться. Это же в какой-то степени относится и к самым трущобным районам, населенным преимущественно воинами и собирателями племен, хотя в криминальном смысле эти районы сегодня уже не представляют опасности. Важно подчеркнуть, что в целом процесс подвесного обмена остается открытым, то есть именно таким, каким он и был задуман.
* * *
Воины, радикальные бланкисты, а также вознесенные пользуются лентами еще и в других случаях – например, для передачи сообщений. Речь идет не о коммуникации внутри племени или общины – не для того ведь боролись с мобильниками и прочими средствами пустого бессодержательного общения. В этом отношении "дезертиры" единодушно полагают, что всё достойное быть высказанным можно сказать при личной встрече, а если личной встречи не требуется, то и без разговора, скорее всего, можно обойтись.
Другое дело публичные обращения – передача воззваний, призыв к flash-mobилизации, предупреждение об опасности… На обитаемых территориях есть, как правило, специальные места, где "брахманы" вывешивают свои обращения. Поскольку вознесенные соблюдают ритуальную чистоту (некоторые из них не умеют пользоваться компьютером, а другие делают вид, что не умеют), они составляют свои призывы с помощью особым образом связанных разноцветных лент. Эти призывы тут же считываются обладателями походных ноутбуков и просто сочувствующими и переводятся с ленточных носителей на электронные. Практика показывает, что в течение нескольких часов с момента вывешивания призыва можно организовать достаточно массовую акцию, причем параллельно проводимую в нескольких городах.
В целом коммуникативная функция подвески остается подсобной, но, например, в Иерусалиме, Е-бурге и Сиднее язык ленточных сообщений достиг уровня узелковой письменности индейцев майя, и эволюция в этом направлении продолжается. Появились и исследования, посвященные этому вопросу, – можно указать на солидный труд Юджина Глоусберри "The General Grammar of Ribbon Languages".
Сегодня вознесенные, следящие за чистотой эталонов нестяжательского бытия, занимают все же периферийное положение. Но они обозначают некий предел, приближение к которому доступно многим. Скажем, принцип категорического отказа от оплачиваемого труда вообще соблюдают только вознесенные, но отказ от систематических трудовых усилий исповедуют все нестяжатели, демонстрируя тем самым, что жизнь отнюдь не теряет смысла, даже если ее не положить на алтарь пользоприношения. Опять же принципиальный отказ от какого-либо удостоверения личности связан с множеством неудобств, поэтому он строго соблюдается только "брахманами". Прочие вольные бродяги и члены племен пользуются "ситуативными" документами: они откликаются на официально удостоверенное имя до тех пор, пока им не надоест, а потом подбирают себе что-нибудь другое, благо в подвеске всегда можно найти какой-нибудь подходящий документ. Разумеется, не на все случаи жизни, но на какой-нибудь из случаев.