* * *
История подвесной культуры весьма поучительна, несмотря на ее краткость. Как только были проложены первые подвесные трассы, возник настоящий бум предложения, в десятки раз превышающего спрос. Здесь, на развалинах социальности, энергия графоманства в очередной раз продемонстрировала свою способность проникать в любую нишу эскапизма. Любой посторонний наблюдатель мог убедиться, что воля к произведению осталась последней движущей силой западной цивилизации – какое-то время даже казалось, что эта сила неукротима.
Авторские послания заполонили формирующуюся сеть: каждый кому не лень норовил подбросить свой опус обитателям индустриальных джунглей. Бо´льшая часть озабоченных авторов не имела никакого отношения к нестяжательскому движению – скажем так, никакого другого отношения. Но праздные скитальцы, не располагая средствами для материального вознаграждения, да и презирая принцип эквивалентных расчетов как таковой, располагали тем не менее самым драгоценным для автора читательским ресурсом – свободным временем. Ясно, что голодные духи авторствования, учуяв такую роскошную приманку (свободные уши!), слетелись на нее как мухи на мед.
Понятно также, что для ленточных носителей угроза интеллектуально-духовного спама оказалась более серьезной, чем та же проблема в электронной сети. Причина уязвимости, конечно же, в том, что обработка ленточных носителей требует несопоставимых затрат времени, а также инвестиций личностного присутствия, без чего вполне можно обойтись в режиме быстрого просмотра электронных документов. Нетрудно представить себе разочарование открывающего посылку: он-то надеялся увидеть подержанный скейтборд, удобный складной стаканчик или, на худой конец, какой-нибудь съедобный помидор… А вместо этого – очередной "крик души". Да, крик достоин сочувствия, но сегодня он уже далеко не первый, все пытаются перекричать друг друга – а помидор такой сочный, и сигарета не помешала бы, да и баночка пива пришлась бы кстати… И вот посетитель "Грдлички" или "Пестрой ленты" в ярости топчет дискету с каким-то самодеятельным музыкальным предложением. В результате в подвешенных кафе и в так называемых "точках", где за подвеской кто-нибудь наблюдает, перестали принимать произведения. Что, впрочем, не спасло положения: коварные авторы тут же перешли к практике "вкладышей" (с чего все и начиналось, если верить Кубинцу), да и внешнюю городскую подвеску проконтролировать невозможно.
К чести нестяжателей, им удалось справиться с наваждением. В каждом регионе этот вопрос решался по-своему. В России, где тем же бланкистам в ряде отношений удалось добиться удивительной чистоты и интенсивности нестяжательства, справиться с вирусом маниакального авторствования оказалось труднее всего. А вот проблеммейкеры Нью-Йорка и аргентинские пумахос решили вопрос сравнительно легко… Тут можно лишь заметить, что особенности национальных менталитетов отнюдь не смыты волнами нового антропогенеза.
Приемлемое же решение сложилось благодаря совпадению ряда обстоятельств. С чисто технической стороны удачным ходом стала желтая ленточка, повсеместно утвердившаяся в качестве отличительного знака духовного послания. На сегодняшний день только культурные посылки имеют свой особый цвет подвески. В экзистенциальном плане сыграли важную роль тенденции, обозначившиеся уже в эпоху всемирной паутины: дискредитация позы мудрости вообще и магии печатного слова в частности (действительно, какая там магия, если каждый волен размещать в сети все что угодно). Опять же интернет если и не упразднил совсем, то все же решительно упростил церемониал цитирования и прочих библиографических расшаркиваний. Слившись с другими тенденциями, сетевые влияния внесли огромный вклад в развернувшуюся культурную революцию, сопровождающую процесс антропо– и социогенеза.
Среди участников подвесного обмена заведомо не существует привилегированных фигур, каждый может подвесить и снять то, что найдет нужным. Поскольку ни симметричность, ни транзитивность, ни тем более эквивалентность в этих обменах не соблюдаются, какая-либо персональная пометка становится совершенно излишней. И как только коллективный читатель выразил непоколебимую волю игнорировать персональную атрибуцию духовных вкладов, литподвеска тут же вошла в общее русло нестяжательских практик, заняв подобающее ей место в общем круге подвесных обменов.
Когда автор обнаруживает, что поставленная им подпись это всего лишь проявление дурного тона, когда он убеждается, что поставить свою подпись под текстом, предназначенным для подвески, и поставить себя в смешное положение это практически одно и то же, он уже легко поддается процессу внутреннего перевоспитания, а лихорадка авторствования идет на спад. "Желтая лихорадка", возникающая время от времени в том или ином очаге индустриально-урбанистических джунглей, протекает в несравненно более мягких формах, чем эпидемия маниакального авторствования, свирепствовавшая в ХХ столетии.
Тот, кто оставляет подвешенным в кафе какое-нибудь угощение, не сообщает своего имени. В частности потому, что он по опыту знает, как разочаровывает необходимость навязываемой благодарности. Мир, в котором настоятельно подчеркивается, кому и чем ты обязан, есть мир покидаемый, а не обретаемый. Подвешенные вещи экологически чисты именно потому, что их "отправитель" не рассчитывает на компенсацию даже в том смысле, что ему это когда-нибудь "зачтется", а получатель, испытывая благодарность, никак ее при этом не персонифицирует. В сущности, подвесной обмен регулируется евангельскими принципами. Почему же какое-нибудь стихотворение должно быть исключением? Почему оно должно сниматься с подвески иначе, чем божьи сливы, требуя еще какой-то эксклюзивной признательности алчному автору?
Сегодня содержимое посланий, отмеченных желтой лентой, либо вообще не содержит подписи, либо подписано ником. Ник лишен родовых пороков имени собственного (кстати, кто является действительным собственником имени собственного, хорошо знали даосы), в частности, невозможно удостоверить постоянную самотождественность соответствующего ему лица. Ну а если кто и спрятался в укрытии, чтобы понаблюдать за реакцией попавшегося читателя, так это в пределах естественного хода вещей. Ведь и оставивший связку бананов может при случае поступить так же: разве не вправе он приобщиться к резонансу причиненной нечаянной радости? Разве он не вправе убедиться, что содеянное им хорошо весьма?
Как раз отправитель символического предложения, автор произведения, оказывается в более сложной ситуации. В отличие от предложившего ласты или те же бананы его может ожидать жестокое разочарование: опус имеет все шансы не понравиться. И хотя дезертиры с Острова Сокровищ в целом снисходительны ко всем адресованным им символическим посланиям (не каждый автор – Пушкин – Изумруд), имитировать энтузиазм они тоже не будут – не для того дезертировали, оставив лицемерам их лицемерные церемонии.
Желтые ленточки как предупредительные знаки – это своего рода охранные грамоты для хрупких посылок, что-то вроде надписи "не кантовать". Цвет ленты предупреждает: здесь точно не банан (кстати, какой выгодный контраст с навязчивостью массовой культуры общества потребления), и если уж кто-то снимает послание с подвески, значит, он намерен ознакомиться с ним, и не между делом, а в полноте присутствия. Примат пищи духовной обеспечивается ее обособлением, тем самым в полной мере исполнено требование не путать божий дар с яичницей, хотя аборигенам джунглей лучше, чем кому бы то ни было, известно, что яичница – это тоже божий дар. Таким образом, счастливое совпадение ряда обстоятельств привело к тому, что анонимное, но доставшееся тебе лично культурное послание приобрело форму шанса, сравнявшись в этом отношении с дождем, завтраком на траве или внезапной смертью от сердечного приступа.
* * *
Распространение новых (вновь созданных) произведений на ленточных носителях оказало обратное воздействие и на способы усвоения классической культуры. Перевод классического наследия на ленточные носители прошел в полном соответствии с теорией Маклюэна: особенности новой медиа-среды изменили облик нетленных ценностей. Не чтобы уж до неузнаваемости, но по крайней мере так, что для внешнего наблюдателя стали вполне возможны обознатушки.
Ценность из сферы символического, отправляемая в подвеску, может быть создана самим отправителем, однако это необязательно. Допустим, что отправитель очарован чем-то помимо собственного творчества – такое возможно, и, к счастью, нестяжательская культурная революция эту возможность упрочила. Тогда предмет твоей очарованности можно передать дальше по эстафете, снабдив свое послание привычной уже желтой ленточкой и проделав определенную редакционно-издательскую работу, правила которой тоже уже устоялись и стали общепризнанными. Вот как сформулировала их содержательную сторону Ирина Бутоева:
"Редко какая книжка нравится целиком, от начала и до конца. Всегда есть любимые страницы – в них заключено то, что тебя задело, и именно этим ты хочешь поделиться. Зачем тогда понапрасну грузить другого – вырви то, что тебе понравилось, и подвесь. Или перепиши, набери на компьютере – тогда можно изменить кое-что, чтобы было совсем так, как тебе хотелось".
Сегодня именно таким образом культурное наследие и поступает в подвеску. Чтобы очистить духовный продукт от наслоений собственности, от родимого пятна буржуазности, достаточно применить элементарные очистительные обряды (поскольку главный "обряд", сама подвеска, уже предполагается). Подобно тому как с вещей смывается их товарная форма, то есть необходимость платить хотя бы персонально адресованной признательностью, с ленточных носителей "смывается" имя автора. Если книга, точнее говоря, ее текст подвешивается целиком, обложка отрывается заранее и выбрасывается. Никаких прямых директив на этот счет, конечно, нет, но получается, что осуществляющий подвеску должен так или иначе позаботиться об уничтожении следов персональной атрибуции произведений, подобно тому как врач должен позаботиться о дезинфекции своих инструментов.
Достигнутая сегодня самоочевидность очистительного обряда, совершаемого над ценностями из круга символического, отправляемыми в подвеску, является едва ли не главным поводом для обвинения новых племен в вандализме. Язвительная критика со стороны стражей духовности и состоящих на службе интеллектуалов не смолкает и по сей день. Даже авторы, во многих других отношениях сочувственно относящиеся к дезертирам с Острова Сокровищ, "не понимают", как можно допускать подобное варварство. Зато критикуемые прекрасно понимают своих критиков. Им есть на что сослаться. Даже сам Карл Маркс, великий теоретик обобществления и сторонник решительной экспроприации собственников, с поразительной наивностью пишет в предисловии к "Капиталу": "Кстати сказать, если Ф.Лассаль все общие теоретические положения своих экономических работ, например об историческом характере капитала, о связи между производственными отношениями и способами производства, заимствует из моих сочинений почти буквально, и притом без указания источника, то это объясняется, понятно, соображениями пропаганды".
Обида вождя мирового пролетариата наверняка многократно возросла бы, если бы он увидел, в какую нарезку превратились его вообще-то очень популярные, в особенности среди бланкистов, сочинения. В эту нарезку к тому же вмешался и Карло Маркс, тоже по-своему популярный "автор" и одновременно персонаж книги Керуака "On the Road". Так сводные братья Маркс, встретившись в подвеске, вынуждены теперь отвечать друг за друга. "Проколов", подобных тому, что допустил автор "Капитала", более чем достаточно в авторской культуре; в этой точке поразительной слепоты и уязвимости подставляется даже Фрейд. Самое любопытное, что рассчитывать в таких случаях на сочувствие или хотя бы на снисходительность своих собратьев не приходится, наоборот, каждый прокол встречается злорадством. Как утонченно издевается над тем же Фрейдом Жак Деррида, имея в виду ляпсус великого психоаналитика, который, "во-первых, не находит у себя никакого сходства с идеями Ницше, а во-вторых, вообще никакого Ницше не читал"! Ясно, что авторские войны находятся не просто в общем русле стяжательских войн, но еще и не знают аналогов запрещенного оружия.
К счастью, нестяжательская культура, во многом благодаря именно подвеске как господствующему способу ее дистрибуции, прекратила фратрицид. Примиряющую роль сыграл ритуал коллективного жертвоприношения – всесожжение имени автора. Правда, очистительные обряды по смыву персональной атрибуции весьма различаются в зависимости от жанра и вида искусства. Будучи наиболее строгими в отношении собственно литподвески и изобразительных искусств, они в гораздо меньшей степени касаются музыки – возможно, потому, что музыкальные группы и без того пользуются никами, да и позиция автора в современной музыке не столь жестко фиксирована – фигура диджея изначально напоминала роль отправителя в музыкальной подвеске.
Как уже отмечалось, несмотря на лишение классиков их священного сана, культурный багаж нестяжателей вмещает в себя наследие почти всех веков – от поэзии миннезингеров и теологических выкладок Ансельма Кентерберийского до философии Лакана, Вирильо и Пылькина. Разумеется, все это, как правило, в "нарезке" и в самом неожиданном соседстве. Зато эти расхожие почти в буквальном смысле слова знания не лежат на полках мертвым грузом, а висят на желтых ленточках до востребования. И востребуются ежедневно. Дезертиров с Острова Сокровищ, располагающих огромным запасом свободного времени, отличает, кроме того, чистая, не замутненная соображениями престижа и профессионализма любознательность. Как можно судить по путеводителю Лоэнгрина и другим подобным исследованиям, в джунглях существует даже "любительское естествознание". Лоэнгрин рассказывает, как искренне обрадовался Мур, когда в его руки попал подвешенный кем-то микроскоп: "Я давно хотел позаниматься кристаллографией, изучить строение ногтей. Вот теперь и займусь. Прямо сейчас". Мур не расставался с микроскопом "целых пять дней", а затем подвесил его, приложив результаты своих исследований… Логические задачи и занимательная химия пользуются в джунглях такой же популярностью, как и рок-музыка ХХ века, а макраме и другие подобные ремесла (техники изготовления фенечек) процветают. Следует, пожалуй, согласиться с выводом Евы Кукиш, что, если подвесная трасса станет господствующим способом распространения знаний вообще, дисциплинарные науки могут потерять даже импульс простого воспроизводства и тогда, к примеру, математика вернется в свою колыбель, в сферу "математической смекалки", так же как музыка композиторов уже в какой-то мере вернулась к стихии народных напевов и ритуальных гимнов. Правда, предугадывать будущее – дело неблагодарное, особенно сейчас, когда антропогенез набрал фантастическое в масштабах истории ускорение.
Если мы сегодня сравним две случайные выборки, вещеглотов и нестяжателей, на предмет погруженности в культуру и реальной образованности, сравнение будет далеко не в пользу вещеглотов. Любой непредвзятый наблюдатель без труда определит, где настоящее варварство. Ведь добропорядочным обывателям попросту некогда читать – они должны приносить пользу. А вдоволь натаскавшись пользы, то есть в "свободное время", они занимаются шопингом и строительством домика Тыквы. За исключением отдельных узкоспециализированных профессионалов, все остальные тыквы и прочие овощи потребляют "принудительную электронную подвеску", то есть то, что показывают в их "ящиках", где всем показывают одно и то же.
Что с того, если Мур, Птичник или кто-то из их друзей в большинстве случаев не могут указать источники своих знаний, впечатлений и озарений (как будто рядовые потрошители универсамов на это способны). Зато вольные странники воистину владеют тем, что знают, а не просто перетаскивают багаж знаний, как носильщики чужого имущества. Они не имеют привычки отгонять приходящие в голову мысли, предпочитая продумывать их.
Вот бланкисту, не утомленному работой и не перегруженному заботой, попадается странный текст, "извлеченный" из какой-то книжки и висящий рядом с яблоком, карманным фонариком и фляжкой очень уместного в данный момент вина. Скорее всего, наш читатель не отложит его в сторону, а внимательно прочтет, и прочитанное станет его сегодняшним материалом для размышлений. Такое ситуативное чтение (в некотором смысле чтение– поперек) органично сочетается с образом жизни в целом и представляет собой полноценный способ отклика на духовные предложения. Соответственно, уникальность нестяжательской культуры (хотя ввиду многообразия племен и общин правильнее говорить о культурах) включает в себя и моменты, связанные с подвеской как формой символических обменов. Во-первых, отсутствие "бульварного чтива", то есть общедоступной, навязываемой всем и каждому жвачки. В джунглях мегаполисов нет массовой культуры, этой духовной основы общества потребления. Тиражи "публикаций" не превышают в общем случае нескольких экземпляров (исключение составляют сакральные тексты племен, например "Полный Бланк" для бланкистов), зато практически каждая "публикация" находит своего читателя. Во-вторых, отсутствует и лицемерное почтение к "нетленным ценностям" – отчасти потому, что "подписчикам" собрания сочинений на ленточных носителях, в особенности последнему поколению, попросту неизвестно, кто классик, а кто нет (когда-то Мандельштам мечтал, чтобы так читали Данте – как последнюю новинку, только что вышедшую в свет). Вообще, встречи с искусством, происходящие в джунглях, больше привязаны к местности, чем к имени.