Власть – очень умная женщина. Она ухаживает за собой и так сильно себя любит, что ей плевать на окружающих. Ей настолько все безразлично... безразлично все – ты, я, мы с тобой, эта книга. Власть производит лишь разочарование. Когда она выходит, красивая, ухоженная, довольная собой, она заставляет тебя, жителя этого городишки по имени Москва, Тула, Владивосток, Калининград, чувствовать себя распоследним говном. Власть генерирует ежедневную квоту безнадеги. Вопрос в количестве. Хотя не все ли равно? Фабрики власти всегда работают в полную силу.
Власть бывает очень красива. Она похожа на мясную тушу с мордочкой хорька, но чаще она другая. Ее волосы туго зачесаны назад. Без макияжа, морщины выдают годы. Но ее "гусиные лапки" в уголках глаз кажутся несказанно прекрасными. Что-то вроде почетной тяжести. Наличие духа самой себя – власти.
Власть одевается с элегантностью международного мафиози.
Власть – это женщина с мужским характером. Она может вести разговор на три-четыре стороны, а потом попросить тебя заткнуться и дать ей хоть слово вставить. А затем после пятичасового чая набить тебе морду новыми налогами.
Сказать, что власть очень жестока, все равно что сказать, что серийный маньяк переходил улицы в неположенном месте.
Как любая женщина, власть ненавидит стариков и обожает дееспособных членов общества. Неожиданный каламбур.
Обыкновенный человек в общении с властью теряет философскую ориентацию. Множество путаных мыслей соединяются в одно общее ощущение, кажется, что ты уже добрался до корней зла. Зла, в которое никогда не верил. Изменчивого и многообразного зла. Торжествующего от понедельника ко вторнику и так до нового понедельника. Мир начинает как-то с глумливой поспешностью делиться на черное и черное, на зло и зло.
Но хуже дезориентации и боли чувство унижения. Человек ежедневно начинает выигрывать конкурс дураков. В этом его убеждают СМИ.
Маленькая душа человеческая таращится в телевизор, ерзает и ворочается, словно у нее жмут трусы. И ничего понять не может. Ведь все эти картинки противоречат здравому смыслу. Ему каждый день с утра до вечера показывают танцы-пляски, жрачку-убийства. Озвучивательницы новостей, всевозможные теледурищи, погодные девушки, которые про циклоны-антициклоны – хором говорят об одном: Тот, Кто Принадлежит К Сильным, не больший псих, чем акула, или лев, или любой другой хищник на вершине лестницы добывания корма. Тот, Кто Принадлежит К Сильным, намного выше тебя и всего остального мира, потому что знает, чего хочет, и знает, как это добыть.
Призывы власти дружить с ней столь же абсурдны, как приглашение отобедать в Мавзолее.
Однажды человек устает от всего, и наступает необратимое: по мере возрастания-угасания общения с обществом, человек научается имитировать публичные эмоции, так чтобы не выделяться. На самом деле он ощущает себя наблюдателем в неведомом мире, хамелеоном, который может слиться с окружающей средой, но не является и не желает являться на самом деле ее частью.
Спрашивается: как человечку родить в себе энтузиазм? Как еще не удержаться от желания взвыть? Или выпить? Или куда-нибудь убежать? Но куда убежишь, если власть – неотъемлемая часть нашего русского мира...
Эти вольнолюбивые русские
Н. О. Лосский рассуждает, рассуждает, а потом приходит к парадоксальной мысли – именно потому и сложилась в России абсолютная, а подчас и деспотическая монархия, что "трудно управлять народом с анархическими наклонностями". Ему вторит Бердяев: "У народа анархического по основной своей устремленности было государство с чудовищно развитой и всевластной бюрократией, окружавшей самодержавного царя и отделявшей его от народа".
Кто же такие русские – покорные рабы или анархисты? Откуда анархизм в этих смиренных душах и не они ли беспрекословно повинуются своим царям-богам?
Н. А. Бердяев считал, что анархизм – русское главным образом изобретение: "Интересно, что анархическая идеология была по преимуществу создана высшим слоем русского дворянства. Таков главный и самый крайний анархист Бакунин, таковы князь Кропоткин и религиозный анархист граф Л. Толстой".
Вспоминаются строки Некрасова:
В Париже сапожник, чтоб барином стать,
Бунтует – понятное дело!
У нас революцию сделала знать -
В сапожники, что ль, захотела?
Речь шла не только о знати. Н. А. Бердяев так описывал русскую жизнь и преобладающие умонастроения: "Наряду с низкопоклонством и рабством обнаруживается бунтарь и анархист. Все протекало в крайних противоположностях. И всегда есть устремленность к чему-то бесконечному. У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть".
Между прочим, Адам Олеарий (напоминаем, это XVII век) в своих оценках "московитов" был достаточно тонок: он считал, что они "не знают свободы" и в то же время "хотят полной воли". Едва ли не первым из европейцев Олеарий почувствовал разницу между понятиями svoboda (приведенным им в транслитерации и переведенным им как libertas) и volia (voluntas). Подобную "неоформленность понятий" Олеарий приписывал всем "варварам". Да нет, ошибся голштинец! Не в "неоформленности понятий" тут дело! Русские различают эти понятия, но решительно предпочитают волю.
Русские песни – тоже исключительно о воле.
Вот и писательница Надежда Тэффи, чуткая к своеобразию русской души, также разграничивала понятия свободы И ВОЛИ:
"Свобода законна.
Воля ни с чем не считается.
Свобода есть гражданское состояние человека.
Воля – чувство".
И далее: "Мы, русские, дети старой России, рождались с этим чувством воли".
Однако надо заметить, что слово "воля" имеет, по выражению Анны Павловской, "оттенок беспорядка". Даже разгула. В фольклоре есть устойчивое выражение "гулять на воле". Разночинец Белинский, знавший мужика лучше, чем его друзья из дворян, высказывался на эту тему достаточно прямо: "В понятии нашего народа свобода есть воля, а воля – озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дворян, которые бреют бороду и ходят в сюртуках, а не в зипунах".
И в момент преобладания здравого смысла русский понимает, что ни к чему хорошему такая воля привести не может.
О современной российской свободе – или воле? – говорят примерно следующее: "У русских свобод больше, чем обязанностей, но их беда не в этом – они своими личными свободами постоянно ущемляют свободы окружающих людей и тиранят друг друга на азиатский манер. В России люди душат друг друга свободами и правами".
Один кричит: "Имею право!" Второй лезет в драку: "Что хочу, то и делаю!" Третий пугает: "Возьму, что могу!" Сплошная азиатская вольность. В России нужно не защищать права человека, а отбирать у него право на вседозволенность. Один из западных парламентариев справедливо заявил: "Моя свобода размахивать руками кончается в пяти сантиметрах от вашего носа".
А. Д. Шмелев в своем труде "Широта русской души" отмечает: "Свобода (слобода) означает свод цеховых правил и признание того, что твой сосед имеет не меньше прав, чем ты. Русская "слобода" допускает несколько более вольное обращение с чужим носом. Но все равно главное в том, что десять или сто персональных свобод вполне уживались в ограниченном пространстве ремесленной улочки. "Свобода" – слово городское.
Иное дело воля. Она знать не желает границ. Грудь в крестах или голова в кустах; две вольные воли, сойдясь в степи, бьются, пока одна не одолеет.
Тоже очень по-русски. Не говорите воле о чужих правах – она не поймет.
Божья воля, царская воля, казацкая воля... Подставьте "казацкая свобода" – получится чепуха. Слово степное, западному менталитету глубоко чуждое".
"Что есть свобода гражданская? Совершенная подчиненность одному закону, или совершенная возможность делать все, чего не запрещает закон", – писал В. А. Жуковский. Он, безусловно, был европейцем. Звучит как-то бедно. "Такая ли своя воля бывает?"
Показательно сравнения понятий о свободе Радищева и Пугачева. Как известно, Радищев требовал для народа гражданских свобод и равенства. Но сам народ мечтал о другом. В пугачевских манифестах самозванец жалует своих подданных "землями, водами, лесом, жительством, травами, реками, рыбами, хлебом, законами, пашнями, телами, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали. И пребывайте, как степные звери".
Вот это житье! Вот это настоящая народная воля – воля степных зверей, не руководствующихся ничем иным, кроме собственной природы. А при этом еще иметь деньги, жилье и законы. Только к чему тогда законы?
"Радищев пишет о свободе, – отмечают П. Вайль и А. Генис, – Пугачев о воле. Один хочет облагодетельствовать народ конституцией; другой – землями и водами. Первый предлагает стать гражданами; второй – степными зверями. Неудивительно, что у Пугачева сторонников оказалось значительно больше".
Отмена крепостного права большинством крестьян не была понята. Их освободили, а земли-то не дали! При таких условиях воля превратилась в несчастьем. Эхом распространенного мнения стал старый слуга Фирс из чеховского "Вишневого сада". Он вспоминает, что "перед несчастьем и сова кричала, и самовар гудел бесперечь". Его спрашивают: "Перед каким несчастьем?" – "Перед волей".
Николай Лосский называет свободолюбие (не отделяя его от вольнолюбия) одной из главных черт русского национального характера. Он приводит слова немецкого мыслителя Вальтера Шубарта: "Русскому и вообще славянам свойственно стремление к свободе, не только к свободе от ига иностранного народа, но и свободе от оков всего преходящего и бренного". Вот она, самая праведная русская воля – свобода в философском понимании этого слова. Свобода, которая не зависит от внешних условий.
Вспомним слова Александра Блока:
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
В ранней пушкинской оде "Вольность" есть строка "хочу воспеть свободу миру". Поэт говорил о европейской, политической свободе. В одном из поздних стихотворений – "На свете счастья нет, но есть покой и воля". Воспета свобода творчества. Свобода от вранья, от угождения сильным и слабым мира сего. Внутренняя свобода, тайная свобода. И любой деспотизм ей не помеха.
Пушкин! Где ты?
Русский бунт
Для многих вещей Пушкин нашел единственно верные слова. Вот, например, о русском бунте: "Бессмысленный и беспощадный". Многим пришлось убедиться в этом лично.
Еще Астольф де Кюстин (проницателен был француз!) предчувствовал, что русский бунт может быть ужасен: "Вот бедствие, постоянно угрожающее России: народная анархия, доведенная до крайностей, – в том случае, если народ восстанет, месть народа будет тем более ужасна, что он невежествен и исключительно долготерпелив". Не народ осуждает маркиз, а властителей: "Здесь всякий бунт кажется законным, даже бунт против разума". Резюме звучит так: "Россия – котел с кипящей водой, котел крепко закрытый, но поставленный на огонь, разгорающийся все сильнее и сильнее. Я боюсь взрыва. И не я один его боюсь!"
Ивану Бунину довелось увидеть все, предсказанное Кюстином, своими глазами: "...встретил на Поварской мальчишку солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал:
– Деспот, сукин сын!
Говорят, матросы, присланные к нам из Петербурга, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от своеволия. Пьяные, врываются к заключенным в чрезвычайке без приказов начальства и убивают кого попало. Недавно кинулись убивать какую-то женщину с ребенком. Она молила, чтобы ее пощадили ради ребенка, но матросы крикнули: "Не беспокойся, дадим и ему маслинку!" – и застрелили и его. Для потехи выгоняют заключенных во двор и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно делая промахи".
Зародыши русской революции, по мнению Бунина, прячутся в глубине столетий: "В том-то и дело, что всякий русский бунт (и особенно теперешний) прежде всего доказывает, до чего все старо на Руси и сколь она жаждет прежде всего бесформенности. Спокон веку были "разбойнички" муромские, брянские, саратовские, бегуны, шатуны, бунтари против всех и вся, ярыги, голь кабацкая, пустосвяты, сеятели всяческих лжей, несбыточных надежд и свар. Русь классическая страна буяна. Был и святой человек, был и строитель, высокой, хотя и жестокой крепости. Но в какой долгой и непрестанной борьбе были они с буяном, разрушителем, со всякой крамолой, сварой, кровавой "неурядицей и нелепицей"".
Агитаторы, брошюры и листовки сделали свое дело. Русский человек попытался воплотить анархический идеал в общественную жизнь. Подарить волю всем. Собственно, пытались переменить жизнь и раньше – чего стоит смута или пугачевщина! – но все прежние бунты никогда не ставили под сомнение монархию и государство как таковое. И даже самые заядлые бунтовщики считали, что вся беда в том, что эта монархия плохая, а нужна другая, хорошая. Царь ненастоящий, а поставим настоящего – и все пойдет как по маслу.
Идея о том, что царя вовсе не надо, распространилась лишь в XX веке, и произвела действия самые разрушительные, приведя в конце концов к новой тирании. Это, кстати, было Буниным предсказано: "Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя? Главарями наиболее умными и хитрыми вполне сознательно приготовлена была издевательская вывеска: "Свобода, братство, равенство, социализм, коммунизм!" И вывеска эта еще долго будет висеть – пока совсем крепко не усядутся они на шею народа".
А еще часто русский бунт напоминает нам строчку Грибоедова: "...поспорят, покричат и разойдутся". Известен анекдот. Крестьяне бунтуют, идут с дубьем и кольем к помещичьему дому. Барин в халате выходит на крыльцо: "Ну, чего вам?" Все сразу затихли и начали расходиться. И только на другой день зачинщик бунта Ермолай, обедая, ударил ложкой по столу и закричал: "А ничего!"
Взгляд на историю России – это чаще всего взгляд на шторм, который налетел и скрылся; ураган, который, все разметав, постепенно растерял всю свою силу, растаял, как весенний снег. Убытки так и не подсчитали, ущерб не ликвидирован. И все это досталось в наследство последующим поколениям. В виде мифов. Часто торжественных. Нередко низких. Чаще – обидных.
Имперские амбиции
Нам, русским, нравится мысль, что Россия – великая и многонациональная. Мы гордимся имперским прошлым. Мы помним о том, что большинство народов вошли в состав Российской империи по доброй воле, никто их не завоевывал.
Образованные слои населения в большинстве получили интернациональное воспитание. Тем не менее в последние годы растет и русский национализм.
Прислушаемся к мнению Н. А. Бердяева: "Важнейшее свойство характера русского народа – терпимость к инородцам". Философ развивает мысль: "Россия – самая не шовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какой-то неметчины. Немцы, англичане, французы – шовинисты и националисты в массе, они полны национальной самоуверенности и самодовольства.
Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже – увы! – чуждо национальное достоинство.
Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им как нечистью... Национален в России именно ее сверхнационализм, ее свобода от национализма; в этом самобытна Россия и не похожа ни на одну страну мира. Россия призвана быть освободительницей народов. Эта миссия заложена в ее особенном духе".
Эти качества русского народа – среди тех, которым грозит вымирание. В России появляется все больше националистических организаций, которые становятся привычной деталью социального пейзажа. В качестве лозунга большинство этих движений охотно взяли бы "Самодержавие, православие, народность". Однако не совсем ясно, что сегодня понимать под народностью. Да и президентам нашим корона не к лицу. Остается православие, но и с ним не совсем все ясно, поскольку это религия кротости и прощения, которая призывает любить своих врагов. Националистам это не очень-то подходит. А потому некоторые наиболее экстремистские движения выдвинули лозунг возвращения от православия к язычеству.
Историк культуры Виктор Живов сомневается в существовании имперского сознания в современной России: "У нас есть имперская ностальгия. Это да. А имперское сознание предполагает стройную организацию имперской жизни. Это, вообще говоря, исключает национализм. Все империи основаны на имперском гражданстве, а не на национальной идентичности". Националисты, ратующие за империю, противоречат сами себе: "Когда в Москве убивают таджика, это антиимперское действие, которое показывает, что вот "эти сюда понаехали" – наехали чужие люди. А для империи это свои люди: она основана на том, что мы разные, зато мы такие громадные и сильные".
Еще Николай I – жестокий, но отнюдь не глупый человек, – любя все русское, гордился имперским интернационализмом, с гордостью указывая Кюстину на окружающих людей самых разных национальностей.
"У нас же каким-то странным образом, – продолжает Живов, – имперская ностальгия сосуществует с национализмом. Власть маневрирует в этих двух направлениях. Судя по росту преступлений на национальной почве, это у нее получается плохо".
Тем не менее русские имперские амбиции до сих пор пугают впечатлительных иностранцев. Они с ужасом замечают, что "русские хотят жить только в мировой державе, хотят, чтобы о них говорили со страхом, чтобы Россия обладала военным могуществом и делала "большую" историю".
В нашей русской душе действительно живет удивительное существо, которое сложно понять иностранцу. Русский способен многое выдержать – бедность, голод, холод, изоляцию, одиночество, – он способен приносить себя в жертву, умирать. Что не может стерпеть большинство русских, так это ощущение незначительности своей страны в мире. В этом есть определенный комплекс, мания величия. Мы по-прежнему непредсказуемы и противоречивы. Что-то постоянно доказываем сами себе.
Быть может, лучше бы нам, русским, взять в качестве лозунга тезис Достоевского о "всемирной отзывчивости"? Или прислушаться к мыслям Бердяева: "Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации.
Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других.
В русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие..."