Глава одиннадцатая
Помещение Троицы
Вознесение - 22 июня
- Русская свеча - Пономарь Тарасий - Положение памятника - После потопа - Крестьянин смущен. (Полудницы) - Верхний день - Степная Троица - На посту -
"Русская свеча" - так называется колокольня на Елеонской горе, откуда произошло Вознесение Христа.
Тут вновь можно вспомнить Пушкина; литературное сознание России представляет именно его русской свечой : евангельская калька без труда налагается на Пушкина - он "наше все"; но календарю этой гиперболы не требуется, довольно одного дня рождения поэта: на Вознесение.
В календаре, оформленном как последовательность роста измерений света, пункт Вознесения и продолжающая его Троица представляют собой очередную характерную позицию: в этой точке года свет (веры) восходит из плоскости Москвы в пространство.
Эта календарная сцена расписана буквально: как взлет.
В каноническом Вознесении каждая фигура на своем месте: верующим преподают урок полета (воображаемого: в мир больший). Одновременно это подготовка к экзамену Троицы, до которого осталось десять дней, - когда возвыситься, "взлететь" потребуется каждому. Признать, понять пространство как "трехмерие" разума (число три здесь ключевое; Троица прямо указывает на этот код).
Это трудный экзамен для Москвы. Здесь Москва означает определенный тип сознания, с его характерными склонностями и привычными отторжениями. Москва больше читает о Христе. Как уже было сказано, ей комфортнее иметь дело с ментальными кальками, описаниями события, нежели быть вовлеченной в событие напрямую.
Власть слова для нее важнее власти очевидного.
Таково продолжение мотива Константинова задания , о склонности русского сознания к переписыванию южных и западных "римских" образцов.
*
В начале XIX века в России произошло событие одновременно важнейшее и странным образом остающееся вне нашего общего внимания. В 1809 году в Петербургской духовной академии начался перевод Священного Писания на современный русский язык. Слово о евангельском событии стало этому переводу (в восприятии России) синхронно. И неизбежно - через слово (кратчайший русский путь) - евангельское событие стало синхронно ее, России, и, в частности, Москвы, ежедневному бытию.
Это был великий переворот сознания, здесь - тот именно ренессансный (троический) шаг вовлечения сознания в пространство веры. Одним из следствий этой революции стала своеобразная легитимизация прозы, давшая решительный толчок качественно новому состоянию русского письменного языка. Феноменально быстрое и успешное развитие русской прозы в первой половине XIX века непосредственно связано с переводом Священного Писания - слово как будто вдохнуло воздуху, набралось духа .
И если в силу многих причин церковь "задержалась" на пороге опространствления русского сознания или, по крайней мере, отнеслась к нововведениям осторожно, то писательство, светское письмо, обретшее легитимность, напротив, сразу освоило "пространство страницы", в нем развилось скоро и успешно. Именно в этот момент светское письмо перехватило эстафету духовного поиска, толкования бытия в контексте духовном и сокровенном.
Главным персонажем в исследовании Москвы как поля смыслов, духовного ристалища, города, где совершается христианская история, стал писатель; первым был Пушкин.
Удивительно, насколько ясно он сам это сознавал. Или так: насколько ясно он это осознал в момент своего возвращения к вере, в тот поворотный 1825-й год, который мы рассматриваем поэтапно, от праздника к празднику.
Наступает ключевой момент в его эволюции - пушкинский сезон , где, как и должно быть в отношении фигуры подобного масштаба, человека-фокуса, сходится все, случайное и неслучайное. В эти дни календаря, на рубеже весны и лета 1825-го года Пушкин сам себе устраивает праздник - знаменитую прогулку в красной рубахе из Михайловского до Святых Гор. Он не просто идет на праздник - нет, он шагает прямо в пространство (прозы, и с нею русской истории, - разворачивая своего "Годунова"), понимает это и празднует показательным, ярким образом.
*
Обыкновенно свой день рождения Пушкин отмечал на Вознесение. Начались отмечания в те времена, когда он о пространстве не задумывался. Так говорили метрики; в них было записано, что он родился на Вознесение. Пушкину нравилось само слово, равно и то, что день рождения путешествовал по календарю, - его день был путник, он был подвижен, как был подвижен сам Пушкин.
Вознесение всегда электризовало его. Этот пункт в календаре Пушкин считал для себя счастливым. Его первая публикация пришлась на Вознесение, он женился на Вознесение, в церкви одноименной, огромной, округлой, в месте встречи бульваров у Никитских Ворот.
*
Начиная с 1825-го года в этом предпочтении появился новый смысл: Пушкин пережил в том году нечто схожее с сюжетом Вознесения, испытал (авторский) полет, ни с чем не сравнимый.
Пономарь Тарасий (озеро дыбом)
Вознесение, согласно нашему календарю, шагает прямо под облаками: пасхальная плоскость, "скатерть солнца", всходит к этому дню до небес. И еще предстоят по "бумажной" лестнице последние шаги - десять дней до края, до трамплина Троицы.
Вознесение 25-го года Пушкин отметил, ничего не сказав соседям; день рождения остался потаен, зато родился замысел другого праздника, для которого теперь нужно было только найти повод.
В десять дней он "добежал" до Троицы и со всеми домашними таскал по дому бледные березовые ветки. Девки, шаркая ногами, возили по полу траву. Миновала Троица, навалилось лето, но Александр все не успокаивался. Его первопроходческие подвиги, странствия и открытия на бумаге и в истории Москвы требовали церемонии совершенно особенной.
Через несколько дней происходит его знаменитое хождение в народ.
В 9-ю пятницу по Пасхе, в Девятник, Пушкин переоделся в красную рубаху и пошел пешком в Святогорский монастырь. Здесь пел с нищими Лазаря, мешался с народом.
Ел апельсины, по шести штук кряду.
Все бы сошло за обыкновенное представление, коим он привык пугать здешнюю постную публику, если бы не Девятник, переходящий праздник преподобного Варлаама Хутынского.
Этот необычный праздник являл собою своего рода ключ, окрестные пространства открывающий.
О Девятнике и Варлааме Хутынском ему рассказывали святогорские монахи.
Память преподобного Варлаама отмечают несколько раз в году. В ноябре, в "яме" года, где нет ни просвета, ни даже малой надежды на просвет во времени, и только внутреннее сосредоточение помогает двигаться по дну календаря, - и теперь, в июне, после Троицы, в круге праздников переходящих.
Помещение святого в круг переходящих праздников означало его особые заслуги - образно говоря, во времяустроении , достижения в области совершенного расписания жизни.
Варлаам - один из самых почитаемых в Новгороде святых. Сын богатых родителей, он раздал имущество бедным, уединился в урочище Хутынь, в десяти верстах от Новгорода, где основал монастырь. На острове он проводил время в постах и молитве, чем снискал дар прозрения. Скончался в 1192 году, был похоронен в монастыре, им основанном.
Есть легенда, что спустя много лет после смерти святого пономарь того монастыря Тарасий, пришед однажды ночью в церковь Спаса Хутынского, имел видение. Гробница преподобного Варлаама открылась, святой вышел из нее и послал Тарасия на кровлю церкви.
Взобравшись на кровлю, Тарасий увидел, что озеро Ильмень встало дыбом, поднялось вертикально и готово затопить Новгород.
Есть икона середины XVI века, изображающая этот сюжет.
Дмитрий Лихачев в молодые годы, еще до войны, поднимался на кровлю храма - и испытал схожие ощущения. Водный горизонт вздулся и навис над ним горой; Ильмень был зол и темен и готов был пролиться на город, но некая невидимая стена удерживала его. Что это была за стена?
В истории этих видений интересен сам "прием" с опрокидыванием плоского озера.
Конечно, на новгородской глади любой подъем, пусть и на кровлю Спасской церкви, может смутить ум и преломить зрение.
Об этом и речь. Буквально: о переломе плоскости в пространство. Так, образно, и вместе с тем конфликтно приходит понятие об объеме, трех измерениях (всего-то).
Варлаам Хутынский учит пономаря Тарасия пространству.
Это сложный урок. Для плоско лежащего Новгорода пространство искусственно, внешне. Ему нужно учить, взламывая исходную ментальную плоскость по принципу ступени или плотины .
В данном контексте праздник Троицы выглядит как торжество плотины , инструмента большего по числу измерений по отношению к чухонской глади здешнего мира.
Плотина Троицы (в календаре) ставит вертикально пасхальную гладь, побуждая северян к расширению мысли, к росту ее в объем. Так понукал спящего пономаря Тарасия преподобный Варлаам, загоняя его ночью на крышу храма, дабы он узрел вертикальное строение мира.
Для возведения и удержания в своей голове пространства нужно усилие - пространство являет собой продукт творческого усилия. Светлая пасхальная плоскость, столь комфортная для нас, привычных к чтению, как будто не побуждает к такому усилию; но календарь, осознанно сверстанный, диктует свое. Майский (Георгиевский) подъем возводит пасхальную плоскость, точно лестницу духа, к Вознесению и Троице. Здесь, дойдя до высшей точки, у самых облаков, у летнего порога средневековая русская плоскость исчерпывает себя, обрывается, точно трамплин.
В этом пункте открывается новый простор. Время, до Троицы покойно текшее, находит на плотину праздника и возрастает в объем.
Здесь пункт Пушкина. В своем движении по планете года, по кругу праздников - поочередно в каждом открывая следующую грань, следующий звук, - он приблизился к месту, для себя важнейшему, к зениту.
Девятник, день Варлаама Хутынского, новгородского просветителя (пространств) стал для него днем метафизического испытания. В этот день поэту потребовалось поднять над собой купол (христианского) небосвода и одновременно внизу различить пропасть, по дну которой змеятся русалки и ходит языческое чудище Василиск. Между этой землей и этим небом, в полном летнем воздухе открывается русская толща - вся целиком, не различающая племен и наций, сословий и состояний.
В этот больший воздух выставлен русский трамплин, точка обозрения троическая.
Пушкин разбежался по бумажному трамплину и прыгнул в народ.
Вышел в свет.
*
Впоследствии это чувство полета неизбежно эволюционировало в чувство отрыва, отчленения от привычной - до-михайловской, до-годуновской матрицы, от прежнего помещения стиля , с которым его привычно связывали, но к которому теперь вернуться было уже невозможно. Приехав из ссылки в столицы, Пушкин столкнулся с непониманием его "многовоздушного" достижения, с отторжением открытой им в "Годунове" внутристраничной свободы. С этого момента и далее он ощущал это отторжение постоянно.
Даже мелочи ему напоминали об этом. Есть анекдот о том, как поэт, спустя два года после выхода из Михайловского, шел однажды в Петербурге по Невскому проспекту и вдруг в витрине книжной лавки Смирдина увидел картину Брюллова "Итальянское утро" (так тогда презентовали картины). Все мы помним эту картину: девушка, собирающая виноград. Самое замечательное в ней - воздух, трехмерие, предъявленное так ясно и просто впервые в русской живописи. Как будто в витрине открылась еще одна малая витрина, в которой выставлена была Италия. Пушкин остолбенел. Вот! - закричал он, - вот, смотрите! Я так же пишу стихи. Прохожие обернулись на витрину, но стихов в ней не увидели. А он все продолжал, в большом волнении: - Я так же стал писать стихи, и теперь все так пишут. Этот господин начал так писать картины, теперь все скоро будут так писать, вот увидите. Это же так просто.
Ничего не просто. "Вознесение" в пространство непросто, особенно в России, в которой оное пространство прежде полета должно быть выдумано, возведено в голове заново.
Полет, отрыв, то просто , что совсем не просто: все о Пушкине. Его разбег от Вознесения к Троице и старт с ее площадки вверх и в свет составляют узнаваемый пушкинский жест. Жест отмечен в календаре будто бы сам собой. Конец мая, начало июня - мы вспоминаем Пушкина, не только потому что он об эти дни родился. Это его сезон: насыщения летним пространством. Это просто его дни , нами самими без труда понимаемые как пушкинские. Всё праздники пространства.
Пушкин предстает классическим вознесенским (ренессансным) персонажем, фигура которого во всей полноте смыслов и обстоятельств олицетворяет поворотный пункт в календаре (русской культуры и истории): переход из весны в лето, в пространство и свет, большие по знаку - в пространство времени.
Иначе бы в том году он не уверовал, если бы не различил этой новой просторной сцены. Здесь могут вступить в силу все привычные представления о Пушкине как бунтаре и (большей частью) безбожнике, по крайней мере опасном насмешнике над сокровенными предметами. Но все это поздние перетолкования, новое уплощение Пушкина, а не сам он.
Положение памятника
Москва не могла пропустить в своем перманентном оформлении ключевой (между весной и летом, между плоскостью и пространством) пушкинский сюжет .
Свои противоречивые ощущения от этого революционного перехода она связывает прямо с Александром Сергеевичем и соответственно обустраивает в своих пределах характернейшее пушкинское место.
Столь же заметное и ответственное, как заметен и ответственен переход из весны в лето. Столь же яркое и показательное во всякой своей проекции, как сам поэт.
Вот оно: Пушкинская площадь, Пушка , в столице - одно из самых колоритных и одновременно конфликтных мест.
*
В мае 1875 года (в Георгиевский сезон ) сын крепостного крестьянина Опекушин получает первую премию за проект памятника Пушкину.
В июне 1880 года, в день рождения поэта, памятник был открыт. Это сопровождалось празднествами, было отмечено знаменитой речью Достоевского (ее оценили очень по-разному: в день открытия она произвела фурор, но на следующий день в газетах были отклики довольно колкие, причем восторгались на праздник и смеялись на следующий день одни и те же люди) - так или иначе, открытие памятника имело все признаки исторического события.
В 1950 году, также в день рождения Пушкина памятник был перенесен на другое место, на противоположную сторону улицы (на тот момент улицы Горького). И сразу же это действие было раскритиковано, и критикуется по сей день старожилами и знатоками Москвы.
Прежде памятник стоял в начале Тверского бульвара. Точнее, он поднимался по бульвару, шел вверх, согласно рельефу земли, от Никитских Ворот к Тверской. Бульвар был точно трамплин: Пушкин замирал в верхней его точке, перед самым отрывом от почвы. Прежнее его положение было правильным - "вознесенским".
Теперь он стоит довольно равнодушно, ровно. Трамплин далеко за его спиной образует наклонная крыша кинотеатра "Пушкинский" (бывшая "Россия").
*
"Пушка" - место в Москве ощутимо наэлектризованное (пушка заряжена); площади тут нет, хоть оно и называется площадью. Здесь узел, сквозняк, перекресток потоков.
В Москве вообще нет площадей, есть перекрестки или утолщения улиц, широкие разливы потоков. Москва связует время, не пространство.
После потопа
Я давно заметил: дом, выходящий на Пушкинскую площадь (угол Большой Бронной и Тверской, над выходом из метро), несет на себе очевидные следы наводнения; фасад его расчерчен так, как будто дом время от времени заливала вода - сначала по четвертый, а затем и шестой этаж. Отчетливо видны уровни паводка: один за другим по стене поднимаются горизонтальные слои, береговые наросты, отмеченные колоннами.
На самом верху утеса встает небольшой особняк, собственно Дом - тот, что сохраняет пропорции двухэтажного старомосковского особняка. Он по традиции обращен лицом к бульвару, только перед ним не плоский двор, скамейки и стая лип, но пропасть в восемь этажей глубины.
Особняк не один на возвышенном, населенном антеннами и рекламой берегу. Беседка напротив, над магазином "Армения", поддерживает тот же уровень. И далее влево, через ущелье Тверской им отвечает вросшая в угол башня: она также не касается подошвой земли, а становится выше –там, где проведена ватерлиния. Невидимая эта линия обходит всю площадь по периметру. Поверх нее громоздятся пальмы, беседки, особняки, отмеченные ордером, спасшиеся от невидимой "великой воды". Ниже, до земли (до асфальтовой реки Тверской) открывается отвесная, расштрихованная наводнением береговая толща.
Этажи московских домов порой слабо связаны друг с другом, зачастую крыша не помнит, каково было основание. Портик может очутиться в небесах, как здесь, высоко над Тверской.
Дома как будто поднялись над водой. Что такое было это "наводнение"?
Архитектору очевидно: это был приход большого сталинского стиля, тотальной перепланировки 30-х - 40-х годов, которая ознаменовала возвращение столицы из Петербурга в Москву. Этот приход большого пространств а обернулся для старой Москвы драмой - тут нужно уточнить: не столько пространство, сколько новое время затопило Москву. Это было наводнение временем .
Старый город оказался не готов к приему многомерного столичного пространства.
Его тонкая (полудеревенская) ткань лопнула, и старую-новую столицу залило неосвоенным, непривычным простором: улицами, проспектами, площадями.
Потрясение ментальное, наложившееся на социальный взрыв, соответствовало по своему масштабу геологическим подвижкам. В результате в городе поднялись домаутесы, разлились вместо улиц реки.
Несомненно, дом на углу Большой Бронной и Тверской, выстроенный в сороковом году, участвовал в том великом градотрясении. Теперь этот дом напоминает о том, что произошло с городом: пространственный потоп. Поэтому он так расштрихован: так по нему прошлись лезвия "воды".
Собственно говоря, это доказательство того, что Москва продолжает читать себя, видеть книжною страницей, наслаивать тексты (горизонты жилья) один за другим над потопом очередной эпохи.
Точно так же и в те же годы двумя кварталами ниже по Тверской вылез из гнезда на два этажа вверх генерал-губернаторский дом, перестроенный Моссовет. И он поднялся над "потоком" Тверской, пролившемся сверху вниз, раздвинувшим улицу вдвое.
Геологическое потрясение определило новую физиономию города, прочертило и выдавило на стенах улиц "природный", пещерный ордер. Это была не эклектика, но стиль, уравновешивающий новый город и новое время. Здания, не учитывающие законы сталинской "гидродинамики", наподобие статичного Страстного монастыря или целого квартала, расположенного напротив, в котором располагалась знаменитая аптека с лечебницей во втором этаже, - смыло.
Такова была работа потопа.
Теперь времена потопа (большого стиля) миновали, вода ушла и в трубе Тверской остался вакуум. Пушкинская площадь и вслед за ней весь город являют собой пейзаж после наводнения.