*
Человек Москва ищет не приключения, но покоя (спасения). Здесь было бы интересно, хотя бы в эскизе, произвести некий социологический срез: что такое этот персонаж по происхождению? Ответ на поверхности: в подавляющем числе случаев ч еловек Москв а - пришелец, "завоеватель", самозванец; в понимании коренных москвичей, коих единицы, - бастард.
Поэтому для него так узнаваемы герои Пушкина и Толстого: их он, особо не раздумывая, принимает за своих.
В нем, пришельце-московите, обязательно рано или поздно совершается "безуховская" перемена. Из революционера и изменителя Москвы, искателя власти (зачем еще нужно идти в Москву, как не за властью?) он превращается в консерватора, охранителя, ворчуна, резонера, поклонника тетушек и искателя покоя. Искателя спасения и покрова.
Это неизбежно сказывается на архитектуре его праздничного года. Вся она есть стремление извне вовнутрь, из экстерьера в интерьер. Это главный ее отличительный ход, центроустремленный вектор. Праздный год Человека Москва есть большей частью прятки. Он непременно должен быть замкнут (цикличен).
В нем праздник Покрова играет роль застежки.
*
Вот хороший образ: человек Москва, собрав на праздник урожая в сентябре весь Божий свет, прячет его за пазуху, за Покров. Дальше он хранит его где-то у себя подмышкой, и только понукаемый Николой, ослушаться которого невозможно, вынимает его на Рождество одной единственной звездой. С нею, звездой, корпускулой света, происходят все описанные выше церемонии: превращение в луч, в плоскость, в пространство. Летом свет переполняет московское помещение; человек Москва принимается засовывать его обратно себе за полу, одежда на нем распахивается, - вот мизансцена сентября! - его призрачное тело внезапно делается видно, и становится ясно, что перед нами пришлец, самозванец, бастард, мало что есть московского внутри его одежд, и тогда он стремительно запахивается, в одно мгновение защелкивает покровскую застежку.
Московский год праздников есть расписанная до мельчайших деталей процедура переодевания человека Москва , его выход в свет и прятки света.
Нет, это только скорое сравнение. Неверно то, что одежды Москвы пусты. Уже было сказано: в них хранится более невидимого, нежели видимого. Это удивительный фокус: переполнение невидимым , один из самых необычных - ежеминутно применяемых - пластических приемов Москвы. Нужно только различать спрятанные у нее под полой секреты. Весь год она показывает себя; на Покров закрывается, запахивает подвижные одежды.
На Покров московский праздный год окончен.
Наверное, в этот момент приходит ощущение, о котором было сказано в начале нашего обозрения: пришел день-выключатель, Покров - в одно мгновение Москва переменилась.
Она пересекла границу, по ту сторону которой лето, полон короб праздников, избыток света и звука, а по эту тишина и приглашение к размышлению.
Под первым снегом праздничный сундук Москвы закрывается на ключ. Отныне в городе два звука: один внутри летнего сундука - теперь мы только угадываем, вспоминаем, какое богатство в нем хранится, - другой вне его. Вот он, звучит здесь и сейчас: долгий, отдающий эхом звук октября.
То же и с цветом (светом): он замкнут на Тайницкий ключ.
Сундук переполнен, мы рядом с ним вспоминаем лето и выдумываем Москву заново: отсюда это ощущение переполнения невидимым, столь свойственное Москве.
Возникает понятный соблазн: найти ключ, расшифровать секрет московского календаря, столь плотно (до состояния невидимого) сплачивающего летнее время.
Желание различить в Москве хитроумный инструмент, "машину времени" овладевает праздным наблюдателем; он принимается чертить и складывать круги и отрезки времени, сопрягать подвижные пространства. (Пьер Безухов у Толстого все хотел чертить и сопрягать и видел сны, где ему являлись учителя русские и швейцарские, вещие, умные сны, от которых однажды его разбудил слуга, говоривший кучеру, что пора запрягать и ехать - прочь от француза; дело было на следующее утро после Бородина.) Видеть время, как через сомкнутые веки Пьер наблюдал в тот момент восходящее солнце: вот московский рецепт освоения вечности - наблюдать невидимое на границе между явью и вещим сном.
Можно ли после этого различить в Москве механизм, регулярно и равнодушно работающее устройство?
Заключение
Инструмент Москвы
- Механика и Москва - московская оптика - инструмент одушевлен - "Цветник" и источник - московские праздные дни -
Механика и Москва: две вещи несовместные.
При этом, как уже было сказано, Москва (как Толстой) ждет порядка, ищет разумного устройства, жаждет христианского крещения, приобщения к светлому пространству - и всякую минуту бежит от порядка, отменяет его, смывает с себя всякие наброски чертежа (как Толстой).
Есть определенная опасность в навязывании Москве идеальной механической схемы; а у нас почти нарисовалась такая схема - чертеж из праздников, тщательно размеренный цикл, имеющий покровское начало и такой же, покрывающий время, точно белым платком, финал.
Нужно быть осторожным в навязывании Москве какого бы то ни было ментального инструментария. Москва в той же степени склонна к схеме, сколько всякое мгновение ею утомлена. Она не любит сложности, сколько бы ни была сложна сама; метафизика в чистом виде ей претит. Приключения душевные, хотя бы для равновесия, ей необходимы.
Вот чем можно спастись в этой раздвоенной, противоречивой ситуации: приемом равновесия. Москве свойственна срединная, меридиональная позиция, сводящая вместе ее несводимые пары –расчет и веру, серьезность и игру, пустоту и полноту, видимое и невидимое, жажду порядка, идеальной схемы и ее же, идеальной схемы, отторжение.
Порядок нужно искать в равновесии контрастных московских составляющих. Конец ее равен началу. На Покров цикл метаморфоз света завершен; в той же точке он начинается вновь. Только что год Москвы был полон светом и цветом, и вдруг в одно мгновение он предстает гулким "стартовым" октябрьским нулем.
Стартовым: значит, опять переполненным –потенциально. В одно и то же мгновение время Москвы пусто и полно.
Год свернуто развернут –это состояние времени свойственно Москве ежедневно: каждый день она так свернуто развернута, в ней каждый день праздник. Толстой прав, меряя здешнее время фокусами (праздниками).
Занятная философия; плоть Москвы переполненно "бесплотна" (ее плоть –время).
В свое время, в Средние века, точнее, на рубеже Средних веков и Нового времени об этом писал один премудрый немец, Николай Кузанский. Не чудотворец, но весьма ученый господин. Мир у него был пуст и полон одновременно. Вряд ли он имел в виду праздники; это был человек серьезный. Кардинал католического Рима, посланник в Константинополе - в тот драматический момент, в середине XV века, когда столица второго Рима уже была готова пасть под натиском турок. Мир (Рим, читаемый справа налево) готов был исчезнуть. В этот момент его наблюдал Кузанский и выдумал вот что. Мир не исчезает, но сворачивается, сходится в точку –и в то же мгновение родится из той же точки.
Мир сворачивается и разворачивается из точки в пространство и обратно. Оба этих процесса, вдоха и выдоха мира (Рима), обе стадии вселенского пульса времени происходят одновременно, и каждая стадия этого процесса актуальна в каждый момент времени.
Умнейший был человек этот Николай Кузанский; сущий провидец –в этой его формуле хорошо видна Москва. В тот исторический момент она готова была в очередной раз явиться на свет, наследуя Константинополю, готовясь принять от него эстафету по формированию календаря.
Ее календарь рисует возникающе-исчезающую сферу. Или она рисуется в нашей голове - синхронно с тем природным распорядком, который меняет на дворе зиму и лето. Согласно с этим распорядком сфера московского года (в голове наблюдателя) пульсирует идеально.
Прав был немец Николай –надо думать, не зря он носил это (заведомо русское) имя.
Согласно его метафизике, противоположности сходятся, уравновешивают друг друга; он называл это тождеством противоречий . Отсюда недалеко до переполненной пустоты, видимого невидимого, серьезной несерьезности и прочих характерных двоящихся черт Москвы.
В Константинополе ввиду его исчезновения, сворачивания в ноль, Кузанскому пришла на ум будущая московская метафизика.
*
Все же угадывается некое устройство: метаморфозы света составили связный сюжет, пульсирующую последовательность праздников. Стало быть, в Москве работает инструмент - по упорядочиванию (пересочинению) времени.
Перевоспоминанию времени.
Та противоречивая прорва былого, что представляет собой московская история, посредством идеального воспоминания собирается заново, перефокусируется, разворачивается воображаемым пространством.
Только в этом контексте можно говорить об инструменте Москвы. С его помощью история Москвы ежегодно вспоминается заново.
Этот невидимый инструмент сводит вместе бездну хронологий, имеющих хождение в Москве, - без помощи цифр и расчетов, но только с помощью метафоры, сказки о времени. Основные положения этой метафоры только намечены.
Многие праздники, в том числе известные, отмечаемые всем народом, остались за рамками данного исследования. В первую очередь известная пара: 23 февраля и 8 марта. Возможно, потому, что это праздники относительно новые (еще новее, к примеру, 14 февраля, День влюбленных, сведенный, как на кальку, без особых затей, с западного образца).
Некоторый намек на формообразующую легенду для праздника 23 февраля я услышал в следующем анекдоте. Матрос Дыбенко, возлюбленный знаменитой Коллонтай, сделавший в советские времена карьеру, рассказывал в кругу друзей, что никакой победы над немцами в этот день в 1918 году под Петроградом не было. Были бои, были переменные успехи, через некоторое время состоялась окончательная победа. Но поворотного события именно в этот день, 23 февраля, не произошло. Происходило следующее. В этот день в Петрограде собирали подарки воюющим красноармейцам. Вокруг этих сборов начался праздник. Если так, другое дело, тут рисуется некоторая "геометрия" чувства.
Так или иначе, эти "мужской" и "женский" праздники не связаны с годовым циклом света. 8 марта в Москве еще слишком холодно. Есть цветок мимоза, имеющий рисунок весьма характерный и боящийся тепла, но это лишь подчеркивает отторжение Международного женского дня от праздно разверстого фона города.
*
Допустим, это инструмент оптический. В Москве "видно" время. Метафизический ландшафт Москвы есть его прямой отпечаток. И далее: время "видно" на праздник.
Через его фокус, через око праздного дня в контексте сложно выверенной церемонии город предстает в новом свете, в образе порой непривычном.
Так же и человек - тот же Толстой предстает на фоне праздника не то колдуном, не то положительно настроенным ученым, тайным переоснователем столицы.
Московская оптика
Что такое видеть через праздник , смотреть в него, как в окуляр прибора?
Образ окуляра в принципе близок Москве, ее общему округлому очерку. Москва определенно напоминает увеличительное стекло - так странно и так тонко искажен ее пейзаж. Она вся, как видимый предмет, похожа на линзу. Мало того, что в плане она видится суммой концентрических кругов, надетых на одну ось (взгляд по этой оси устремляется в центр, в "окуляр" Кремля). Такому плану есть простое объяснение: так сам складывается город, прирастающий кольцами застройки. Так же просто объясняется закономерность в рисунке улиц, лучей, сходящихся в фокус в Кремле: в Московии, как во всякой деспотии, все стягивается к центру. Но этого мало.
Собственно, не в этом и дело. Дело в том, что Москва и без этих причин в целом как-то особенно округло видима. Она отвергает регулярно рассчитанные прямые линии, равнодушные прямоугольник и куб. Она нарезана не по линейке; в ее устройстве главным элементом является сфера, характерной чертой - кривая.
Тут возникает одна почти непреодолимая сложность. Невозможно отделить реальность, растворенную в москвосфере, от самой этой сферы, при этом находясь внутри самой этой сферы, глядя ею.
Но это и означает видеть во времени, фокусируя внимание в (праздничной, "праздной") церемонии. Так сама себя наблюдает и оформляет Москва: через око праздного "Я".
*
Игра в буквальные сравнения (окуляр, прибор) заканчивается, как только понимаешь, что московская оптика рассматривает не свет, не пространство, но время.
Время течет и преломляется в округлой линзе Москвы, словно не улицы, но эпохи сплетаются в ее центре в узел. Материал истории некоторым сложным, высшим усилием собран в Москве. Здесь ее материал плотен.
Внимательный наблюдатель ощущает эту плотность. Ничего нет интереснее для него, чем этот узел времени. То, что видимо глазу на поверхности Москвы, просто в пространстве, имеет для него мало значения.
"Механизм времени", оформляющий Москву, есть для праздного наблюдателя главная загадка; он всматривается в него, исследует, рассчитывает его действие. Будто бы, вскрыв Москву, как музыкальную шкатулку, он сможет добраться до главного секрета ее бытия - управления временем.
Инструмент одушевлен
Это о человеке Москва , "голове" Москвы. Москву имеет смысл наблюдать только как предмет одушевленный. При соблюдении этого правила инструмент наблюдения (понимания Москвы) начинает работать: только так Москва видна законченной и совершенной фигурой.
Она собираема чувством. В тяготении чувства она способна преобразиться, собраться, точно облако железных опилок вокруг магнита, - и так проявить себя. Вне чувства нет ни Москвы, ни московского пространства (времени).
До сочувствия Москве нет Москвы - ее не видно. Нет столицы, есть один аморфный блеклый материал, который только может переливаться бесцельно, обнаруживая в своем теле отмели и глубины и поверх них острова домов. Это еще не Москва, но потенция Москвы.
На этот аморфный материал налагается "царская форма" (к примеру, толстовская идея: я в центре Москвы, Москва мой центр, мы - единственность); так аморфный домосковский материал обнаруживает в себе центр кристаллизации. Вокруг него начинает чертиться сфера - ментального пространства, помещения времени .
*
В пространстве все просто.
Москва лепилась, точно соты, из фрагментов сельской и слободской (свободной) застройки, обитателей ее не ограничивал недостаток территории и т.п. Вот и нарос рой, подвижное облако города.
Во времени все противоположно (сложно): город-год уложен единственно возможной фигурой - сферой. Так он помещен в ментальном пространстве.
Сложность в том, как складывается - постепенно, в мириадах частных представлений о времени - это невидимое помещение. Оно складывается через праздник, на праздник, в праздник. Наблюдать это можно только праздным (свободным) оком, в существенном сосредоточении ума. Это очень по-московски. Наблюдать с восхищением перманентную церемонию со-празднования, во всяком малом событии субъективную, но в целом, в сумме подвижных образов дающую удивительно объективный результат.
Праздник структурирует аморфное блеклое тело (времени) Москвы. Город делается ярок и пестр и одновременно цел. Москва, как праздничная сфера, узнаваема; ее образ очень устойчив.
Большей частью многосоставную церемонию определяет многовековое церковное проектирование календаря. Отрефлектированное, осознанное, рассчитанное на создание единого и связного цикла, симфонии времен. Закономерность в расстановке церковных праздников, в том числе "пространствообразующих", таких как Рождество, Сретение, Пасха и Покров, очевидна. Но это лишь основа, которая обрастает живой плотью народного сочинения.
Или авторского сочинения, если человек в своем творческом опыте готов представить "голос целого народа".
Пушкин и Толстой дают примеры масштабного сочинения такого рода. Нужно только отметить, что у того и другого в основе москвотворения лежит не литературный, но иной, - личностный времяустроительный опыт.
В настоящем контексте интереснее опыт Толстого: он сделал прямую попытку оформления московского "пространства времени" - следует признать, успешную. Но даже и этот его подвиг вписывается в общую и потому объективную картину ментального самооформления столицы.
В итоге мы получаем портрет Москвы как коллективной метафоры времени.
*
Эта метафора устойчиво (пространственно) структурирована, одним только способом отсева, анонимного, и поэтому объективного выбора праздничной церемонии.
Возможны метафорические проекты времени, наподобие уже упомянутых: год есть шар, московский шар над бездной (небытия), которая только прикидывается надежной плоскостью "дна"; город как голова великана (в профиль); роман как собор и проч.
Все они суть новые и новые описания Москвы. Все они в той или иной степени пространственно насыщены, скрыто архитектурны.
В основе большинства из них лежит мотив сотериологический. Московский сочинитель ищет спасения и видит его возможность единственно в округлом теле времени Москвы. Здесь важно услышать это в - в Москву, внутрь Москвы, столице за пазуху. В ее спасительное, совершенное помещение.
Московское помещение - здесь "помещение" это уже процесс: помещение души в Москву, точно в Эдем, - носит характер сакральный.