Чего ж удивляться, что и в родных пределах казачество - как на шарнирах? Всем известно, что казаки примыкали к Лжедмитриям и что самозванцев было двое. На самом деле Лжедмитриев было пятеро, а всего самозванцев в Смуту - семнадцать. И все выдвинулись на казачьих плечах, а потом кончили жизнь на казачьих пиках или в петле, по модели: царевич повешен, его сторонники перешли на сторону его противников. Да что говорить: казаки, только что бывшие за поляков, решают вопрос о престолонаследии в пользу Миши Романова! Казаки, только что гулявшие с Пугачевым, идут вместе с Суворовым бить итальянцев - с Суворовым, который Пугачева ловил! Казаки, уцелевшие в Крыму 1920 года, переходят от Врангеля в красную конницу и идут бить белополяков!
Вот и реши, кто они. Красные? Белые? Богатые? Бедные? И даже так: русские или не совсем русские?
В свете нынешнего этнобесия последний вопрос особенно жгуч. Какие ж они русские, если составились, помимо славян, из скифов, бродников, половцев, хазар, алан, казахов, узбеков, ногайцев, киргизов, татар, черкесов, каракалпаков и прочая, и прочая, и прочая.
Но русских (славян) там почти 80 процентов!
Да, большинство подавляющее. Даже при том, что добрая часть этих славян теперь отходит в незалежность. Все равно: казачество - явление пронзительно русское. И не по этносоставу прежде всего. А по роли именно в русской истории. По тому, сколь многое они выразили, выявили, довели до последней ясности в русской драме.
Вы не можете соединить нагайку с пикой, не можете понять, как воинская вольница и непокорный нрав сочетаются в характере казака с державной волей и защитой порядка? А как обе эти воли сочетаются во всяком русском человеке: волюшка в гульбе и державная воля власти?
Вы, наконец, не можете уловить четкие контуры казачьей истории, свершавшейся без письменной документации и сплошь построенной на легендах? А разве все мы не живем сначала по душе, а потом уж по закону? И разве это не прелесть всей нашей жизни?
Ходит Остап Гоголь то в польских "панцирях", то в турецких шароварах, то под украинскими смушками, то под московскими приказами. А потомок его, нежинский школяр Никаша благоговейно пересчитывает его жизненные повороты и клянется все собрать.
И собрал!
Последний штрих к портрету казачества. Спорили семь десятков лет, Шолохов или не Шолохов написал "Тихий Дон", а потом обнаружили, что "Тихий Дон" давно прочно признан лучшим русским романом XX века.
Кем записан, можно спорить до бесконечности.
Написан - казачьими саблями.
Донской прибой
Великая книга Шолохова испытывает удары в каждую новую эпоху.
Первая волна чуть не накрыла - едва "орелик размахнул крыла", - все никак не могли поверить, что "сам написал". Осторожные критики подозревали, что имелся со своими мемуарами еще и тайный "беляк", владелец поместья, слишком уж достоверно описанного в "Тихом Доне", неосторожные подозревали целый коллектив авторов, среди которых на "красные" главы романа назначали красных авторов.
Научно-техническая революция (60-е годы), пропустив текст сквозь компьютеры, ответила: автор - один.
Эпоха Солженицына назначила нового претендента: Крюкова. Однако тот, кто прочел даже и самые лучшие вещи Крюкова, мог убедиться, что там нет ни одной строчки, которая по типу напряжения приближалась бы к "Тихому Дону".
Нобелевская премия никого не устроила: это была, разумеется, "чистая политика". Что же до текста, который в конце концов пришлось признать великим, - либеральная интеллигенция не могла стерпеть, что такой текст написал человек, не скрывавший своего презрения к либеральной интеллигенции и жалевший, что не поставил к стенке пару диссидентов в 1919 году.
На рубеже веков накатила очередная волна: в несколько опросов авторитетные эксперты признали "Тихий Дон" лучшим русским романом XX века. То есть, первым меж равных, среди которых: "Жизнь Клима Самгина" Горького, "Хождение по мукам" Алексея Толстого, "Угрюм-река" Шишкова, "Жизнь и судьба" Гроссмана, "Доктор Живаго" Пастернака. не перечисляю позднейших, чтобы не дразнить гусей. Отмечу, что на сей раз приходилось уже не защищать Шолохова от обвинений вздорных и облыжных, - а искать, чем же его роман "лучше" других, написанных явно не хуже. И это уже разговор не о лаврах и прочих приправах литературного процесса, а о том, ради чего литература и существует: о сути духовного опыта, о концепции мироздания (или мирокрушения?).
Последняя волна накатила сравнительно недавно в связи с появлением киноверсии Сергея Бондарчука, благополучно спасенной из технологического небытия и провалившейся в нашем телепрокате. Этот экранный эпизод лучше оставить киноведам и биографам Бондарчука (чья драма вызывает у меня искреннее сочувствие). Но это решительно не моя тема.
А вот попутные суждения о шолоховском романе, столь неудачно на этот раз втащенного на экран, - тема интересная. Потому что высветилось при этом нынешнее бытование текста, написанного уже три эпохи назад. Бытование не в заинтересованных кругах шолоховедов, для которых "Тихий Дон" - законное профессионально-жизненное пространство, а в кругах кинокритиков, для которых эта книга - часть привычного культурного пейзажа.
Высказалась на этот счет Алена Солнцева, раздолбавшая, раздраконившая, размазавшая по стенке вышеуказанную киноверсию (думаю, что справедливо), а потом оглянувшаяся и на роман.
Беру именно ее суждение, потому что перед нами талантливейший критик кино, театра и телевидения, человек с безукоризненным вкусом, прекрасно владеющий пером и думающий над тем, что пишет.
Вот что она, разделавшись с Бондарчуком, написала о Шолохове (цитирую, не выпуская ни слова) по газете "Время новостей" от 26 ноября 2006 года:
Хотя роман "Тихий Дон" уже много лет никто не читает, но миф о его величии, месте в русской литературе XX века, универсальности и проникновенности - живее всех живых.
Сотни персонажей, которых невозможно запомнить, почти канцелярские справки о передвижениях войск, прямые цитаты-заимствования из Толстого, непоследовательность в оценках одного и того же события, отсутствие мотивации в поведении центральных героев, неумение выделить главное среди обилия подробностей - все эти недостатки романа никого как бы не интересуют. Так же как и очевидная современность его материала - в модной сегодня документальной стилистике, дотошно фиксирующей состояние вечно смутного русского мира, бессмысленного и беспощадного к себе и другим, не ценящего не то что чужое добро - собственную жизнь, вечно готового к поту и крови, не умеющего беречь счастье и покой, гонимого по безудержной инерции, мира без веры и без устоев, признающего лишь право сильного, старшинство беспредела, главенство инстинкта над разумом. А именно таким описан мир в романе Шолохова, если его читать внимательно и опускать немногие идеологически выдержанные в советском духе сентенции.
А теперь - построчно.
Живее всех живых - скрытая цитата из Маяковского: ходовой прием современной журналистики, я этого приема не комментирую.
Роман "Тихий Дон" уже много лет никто не читает.
А Гомера вы регулярно перечитываете? Сервантеса? Толстого? Шекспира? Разумеется, есть люди, которые любимых классиков держат под подушкой, именно из таких читателей вырастают исследователи классиков. Но мировой ряд так велик и объемен, что перечитывать его по фронту - несбыточно. Такие книги читаются раз в жизни и усваиваются на всю жизнь. Не прочесть "Тихий Дон" нельзя, но перечитывать его необязательно.
Миф о его величии, месте в русской литературе XX века, универсальности и проникновенности.
Есть теорема Томаса: если люди определяют ситуацию как действительную, то по последствиям она действительна. Проще это называется: реальность мифа.
Сотни персонажей, которых невозможно запомнить.
И не надо запоминать: невозможность запомнить, вычленить частицы лавы и есть черта реальности, накатывающейся лавинообразно, лавиноопасно, лавиносмертельно.
Почти канцелярские справки о передвижениях войск.
Правильно! Такую лавину можно охватить только канцелярски. точнее: штабистски. Тем страшнее судьбы личностей, встающие из этих "справок".
Прямые цитаты-заимствования из Толстого.
Правильно! И эти заимствования нужны: понять, что опыт, вынесенный Толстым из 1812, 1856, 1878 годов - не можетсправитьсяс реальностью 1914, 1919.
Непоследовательность в оценках одного и того же события.
Совершенно верно: такого выворачивания оценок, какое навязала жизнь писателям XX века, не найти ни у Толстого, ни у Достоевского: те все-таки смогли на чем-то остановиться.
Отсутствие мотивации в поведении центральных героев.
Именно! Так чудовищно эти мотивации выворачиваются наизнанку, что душа выворачивается вместе с ними. Хотите последовательных мотиваций - возьмите "Поднятую целину", "Судьбу человека", "Науку ненависти", наконец. Пожалуйста, перечитывайте.
Неумение выделить главное среди обилия подробностей.
Это главное-то и выворачивается, как только вы пытаетесь выудить его из лавины подробностей.
Все эти недостатки романа никого как бы не интересуют.
Ну уж и "никого". Не интересуют они - тех читателей, которые ищут последовательности и положительного итога. Трагедия же - это когда недостатки суть продолжение достоинств и наоборот, причем не уловишь, где и как одно выворачивается в другое.
Так же, как и очевидная современность его материала.
Ну, наконец-то, признала. Да не просто "современность", а, я бы сказал, "вечность" такого материала, под которым (сейчас и я выдам скрытую цитату) хаос шевелится. А извергается этот хаос на поверхность культуры - в великих книгах.
В модной сегодня документальной стилистике, дотошно фиксирующей состояние вечно смутного русского мира.
Ну, не только русского, недаром "Тихий Дон" вписан в мировой контекст. Но, конечно, русского прежде всего.
Каков же этот русский мир?
Вечно смутный, бессмысленный и беспощадный к себе и другим.
А тут "прямое заимствование" из Пушкина не вызывает протеста? Не потому ли, что русский бунт как раз и пережит Шолоховым, причем изнутри.
Не ценящий не то что чужое добро - собственную жизнь.
А камикадзе ее ценят? Шахиды - ценят? На то и классика, чтобы вскрывать вечную немыслимость, которая каждый раз падает на человечество "неизвестно откуда" и "непонятно, за что".
Вечно готовый к поту и крови.
Да! Нужно запредельное отчаяние, чтобы зафиксировать то, чего нормальные нервы не выдерживают. Потому и уникальны такие книги.
Не умеющий беречь счастье и покой.
Умеющих беречь - легион, так что не дай нам бог жить в интересную эпоху. Простите, опять скрытая цитата. Но эпоху не выбирают.
Гонимый по безудержной инерции.
Хороший все-таки слух у Алены Солнцевой. Безудержная инерция - какой-то рок, морок в "Тихом Доне". Молох. Хотя на поверхности текста то и дело - "канцелярские справки".
Мир без веры и без устоев, признающий лишь право сильного, старшинство беспредела.
Так когда лавиной сносит и сжигает все устои и всякую веру, - только сильный способен попробовать выжить в этом беспределе - выжить, чтобы через мгновенье погибнуть, не телом, так душой.
Главенство инстинкта над разумом.
Разум, великий, вселенский, присутствует во всех великих романах русского XX века: и у Горького, и у Алексея Толстого, и у Гроссмана, и у Пастернака. но только у Шолохова присутствие Разума практически неотличимо от Инстинкта. И бреется человек на этой страшной черте.
Остается в памяти человечества XX век - как схватка Разума и Инстинкта.
Именно таким описан мир в романе Шолохова, если его читать внимательно и опускать немногие идеологически выдержанные в советском духе сентенции.
Зачем же опускать сентенции? Не надо их опускать! Они входят в бред эпохи. Это в средних книгах "идеология" должна прикрывать автора, а в книгах великих она еще и подчеркивает гремучую смесь времени, входя в нее одним из ядов.
* * *
Благодарю Алену Солнцеву - давно я не читал такой точной характеристики шолоховского шедевра, подтверждающей, что по запредельности трагизма это действительно "первый" роман среди великих русских романов XX века, написанных не хуже, но не передавших того безысхода, из которого мы выбрались и замерли в ожидании, когда прибьет нас очередная волна мирового прибоя.
Капли датского короля
Исследователям отечественной истории - особенно с высокого рубежа XX и XXI веков - Смута представляется явлением сугубо русским, присущим нашей непредсказуемой и маловменяемой психике.
Прекращение Смуты рисуется отрезвлением, идущим из глубины Руси, - счастливым согласием Минина и Пожарского, сплочением рубля и меча, победой нашего недрогнувшего духа над нашим же шатанием и нестроением.
Все так. Однако есть еще один аспект этой бунташности, не менее интересный: иноземцы.
Едва Михаил Романов освоился на троне - у берегов Кильдина маячат датские военные корабли.
Датские?! Где Русь, а где Дания? Только принца Гамлета нам не хватало.
Дойдем и до принцев, а начнем с того, что с Данией дело не так просто, хотя с Польшей и Швецией (да и с Турцией) куда яснее.
В Стокгольме мне лет пять назад со смехом показывали воспроизведенные теперь старинные карты, на которых вся Русская равнина все еще мечена как "Швеция".
Смех смехом, но речь-то издавна шла лишь о том, кому собирать урожай (стричь купоны) с восточноевропейских угодий, а вовсе не о том, чтобы переселяться в наш лес. Так ведь и Христиан IV, датский король, в 1619 году на Москву идти не собирался, он только хотел оптом скупать рыбу у русских добытчиков, оттерев от этого прибыльного дела голландцев и англичан.
А русских спросить, чего они-то хотят, не приходило в голову?
Да ответ заранее знали: русские только и ждут, чтобы их завоевали. Буквально: "Россия
- это страна для завоевания, в ней хозяином является тот, кто имеет некоторую силу".
Это кто сказал? Судя по языку (с которого переведено) - француз. Судя по адресату (проект подан английскому королю) - англичанин. Судя по некоторым оговоркам (русским "отребьем" можно вертеть, как заблагорассудится, если вести себя не слишком дерзко) - или поляк это писал, или человек, который хорошо усвоил печальный опыт поляков, ведших себя в Москве именно что "слишком дерзко".
Надо однако признать, что для времени Смуты и после Смуты такая характеристика не беспочвенна. Смутно было! Современный историк пишет, что избрание Михаила Федоровича вовсе не означало конца Смуты: по стране носилось множество отрядов, не подчинявшихся московскому правительству: "казаки, запорожцы, литовские и польские авантюристы и просто русские воры".
Авантюристами тогда кишела "вся Европа"; если их брали на службу, то переименовывали в волонтеров. Интересны же в этом списке именно родимые воры.
Царь Алексей Михайлович посылает Ордын-Нащокину (министру иностранных дел, как сказали бы теперь) секретный план переговоров со шведами и круглую сумму казенных денег, в качестве курьера избрав для надежности нащокинского сына, а сын, именем Воин, вместо того, чтобы стать воином Отечества, рвет когти в Польшу (становится, как сказали бы теперь, невозвращенцем), гуляет по Европе, а прогуляв все деньги (и продав секреты) просится обратно. И его, родимого вора, прощают, потому что надо же малому погулять - на Руси все погулять хотят, особенно по заграницам! От Смуты-то нашей.
Это - "в верхах". А "в низах"?
Тут уж сплошная Смута, и от нее не убежишь.
Едва царь Михаил Федорович усаживается на трон, его правительство начинает наводить порядок. Борис Морозов (премьер-министр, как сказали бы теперь) предлагает заменить прямые налоги (поборы, правеж, или, как сказали бы теперь, беспредел) единым косвенным налогом, для всех равным: накинуть на соль две гривны с пуда. Он объясняет эту меру гласно и ясно. И что же? Взрыв, бунт! Морозов едва уносит ноги от ярости народной.
Не удержусь от аналогии: уж как объяснял народу наш министр Зурабов замену льгот денежными выплатами - едва ноги унес от разъяренных пенсионеров.
В 1648 году кое-как вырулили, уложили закон соборно. Но, как пишет современный историк, новое уложение не сделало жизнь легче. Строгость законов по-прежнему должна была смягчаться их неисполнением, то есть воровством. Соляной бунт миновал, стал вызревать Медный… А потом? А потом Холерный. А потом еще десятки бунтов, вплоть до тех, которые давила уже Советская власть.
Рок над нами, что ли?
А может, это такой образ жизни? И беспощадный бунт в ответ на беспощадность власти - не такая уж бессмыслица, а. тут я процитирую опять-таки современного историка (но уже иностранного - американца): это на Западе считают русские формы власти деспотическими и тиранскими, а по русской логике московиты сами себя принуждают к насилию, чтобы приспособиться к жестким реалиям эпохи.
Ну, правильно. В XIII веке реалии врезались к нам с Востока, в XVII - с Запада. Так крепко врезались, что в 1612 году Земский собор первым долгом постановил "иноземных принцев и татарских царевичей на русский престол не приглашать".
А кого приглашать-то, когда кругом одни иностранные принцы? Интересно, что Филарет-патриарх и не помышлял своего сына продвигать, он сам, Филарет, числился среди претендентов на трон, хотя и сидел в Польше полузаложником. А уж когда низовое земство разыскало "никому не ведомого" Филаретова сына, и казаки этот выбор поддержали, - на том сговорились, наконец, и пошли к Марфе Ивановне настоящими слезами плакать, Мишу на трон вымаливать.
Миша, сев на трон, отбился от вооруженных благодетелей с севера, запада и юга. И иноземцы стали по-иному участвовать в русских делах. При сыне его тишайшем с поляками хоть и воевали, но именно через польскую культуру осваивали европейские "реалии эпохи". При внуке вздернули Россию на дыбы, чтобы получше училась - уже по голландским прописям.
А как же датчане, мечтавшие голландцев оттереть от русского улова?
И датские капли тоже помаленьку вливались в русское море. Среди иностранцев, хлынувших в Россию (как сказали бы позднее, на ловлю счастья и чинов) обнаруживается полковник, при короле Христиане V успевший повоевать в Тридцатилетней войне. Он нанимается на русскую службу, получает под команду полк, славно дерется с поляками, становится царским генералом. Потом из-за какой-то конфессиональной лютеранско-католической свары возвращается в Данию, но рвется обратно в Россию - продолжать брани.
Обратно его по старости уже не пускают. Но имя его мистическим образом воскресает в русской столице четверть тысячелетия спусти. Николай Бауман! Не исключено, что наш революционер - листок того же генеалогического древа.
Напоминать ли, что мать последнего российского самодержца была дочерью датского короля Христиана IX? Дожила до очередной Смуты, унесла ноги от разъяренной толпы, вернулась в Копенгаген, наверное, надеялась переждать. Не переждала.
Прах ее, обкапанный покаянными слезами, недавно вернули в Санкт-Петербург потомки тех смутьянов.