"Маленькая победоносная война" на далёких восточных рубежах началась не так, как ожидали в Петербурге, и становилась месяц от месяца всё неожиданнее, страшнее, значительнее, как будто какие-то гневные верховные силы стремились как можно больнее уязвить и жестоко смирить самонадеянную Империю, ещё недавно уверенную в своих исторических предначертаниях. Уже в царском "Манифесте" (помеченном всё тем же трагическим 27 января 1904 года) в обличениях японского вероломства неприятно задевала многословно-суетливая невнятица формулировок:
Мы изъявили согласие на предложенный Японским Правительством пересмотр существовавших между обеими Империями соглашений в Корейских делах. Возбужденные по сему предмету переговоры не были, однако, приведены к окончанию, и Япония, не выждав даже получения последних ответных предложений Правительства Нашего, известила о прекращении переговоров и разрыве дипломатических сношений с Россиею. Не предуведомив о том, что перерыв таковых сношений знаменует собою открытие военных действий, Японское Правительство отдало приказ своим миноносцам внезапно атаковать Нашу эскадру, стоявшую на внешнем рейде крепости Порт-Артура. По получении о сем донесения Наместника Нашего на Дальнем Востоке, Мы тотчас же повелели вооруженною силою ответить на вызов Японии.
Низвергшаяся на Петербург лавина дальневосточных новостей, неожиданных и неприятных, породила в столичных верхах некоторую растерянность. Мудрый Куропаткин, загодя уверенный в том, что придворные "ястребы", оказавшись перед лицом действительной военной угрозы "наделают ошибок и пошлют поправлять дело", смиренно сложил с себя должность военного министра и отбыл командовать Манчжурской армией. "Поправлять дело" Куропаткин решил "по-кутузовски", завлекая высадившиеся на континент войска противников-островитян в глубину огромного сухопутного театра боевых действий:
– Чем дальше на материк по Манчжурии заберётся к нам Япония, тем поражение её будет решительнее.
Он мыслил навязать Японии длительную войну на истощение. Этот расчёт, несомненно, верный, не учитывал лишь одного: высокомерную неготовность самих россиян долго церемониться с какими-то островными варварами из азиатских дебрей.
– Да шапками их закидать!..
С первых дней Куропаткину противостоял, путая все планы, наместник Алексеев, требовавший быстрых и громких побед русского оружия. Между тем к весне Порт-Артур был осаждён с моря и суши, основные силы 1-й Тихоокеанской эскадры оказались запертыми в гавани и постепенно уничтожались минными атаками и огнём осадной японской артиллерии. Высадившиеся на континент войска маршала Оямы вели кровопролитные арьергардные бои, демонстрируя невиданную стойкость и волю к победе. Летняя попытка русских перемолоть японские силы в масштабном оборонительном сражении под манчжурским городом Ляояном успеха не имела. Из-за угрозы окружения эту позицию пришлось оставить и, отодвинувшись к северу, занять новую позицию у города Мукден. А время пока работало на японцев: в августе положение блокированного Порт-Артура стало отчаянным.
Из всех российских высших морских руководителей более всего к подобному развитию событий был готов великий князь Александр Михайлович – шеф Главного управления торгового мореходства и портов предсказал происходящее в своей аналитической записке ещё восемь лет назад. Но он старался не терять присутствия духа и энергично подключился со своими сотрудниками к решению вопросов боевого противодействия японцам. Ведомство великого князя уже в феврале 1904 года срочно переориентировалось на организацию крейсерской войны, то есть на перехват судов нейтральных европейских держав, доставляющих (контрабандой) грузы в воюющую Японию. "Получив необходимые данные из нашей контрразведки, – вспоминал Александр Михайлович, – я выработал план крейсерской войны, который был утверждён советом министров и который заключался в том, что русская эскадра из легко вооружённых пассажирских судов должна была иметь наблюдение за путями сообщения в Японию. При помощи своих агентов я приобрёл в Гамбурге у "Гамбург-Американской линии" четыре парохода по 12 000 тонн водоизмещения. Эти суда, соединённые с несколькими пароходами Добровольного Флота, составляли ядро эскадры для крейсерской войны. Они были снабжены артиллерией крупного калибра и были поставлены под начальство опытных и бравых моряков". Следует добавить, что для выполнения боевых задач пароходы Добровольного Флота подготовлялись в черноморских портах, то есть под непосредственным попечением одного из заместителей великого князя – статского советника Андрея Антоновича Горенко.
В двадцатых числах июня 1904 года тайно переоборудованные для крейсерства "добровольцы" "Петербург" и "Смоленск" вышли из Севастополя и, беспрепятственно миновав проливы, подняли военные флаги. За первые десять дней крейсерской охоты им удалось задержать в Красном море три английских парохода и один немецкий транспорт с военной контрабандой. Это был несомненный успех, но… Главноуправляющий торгового мореплавания и портов оказался призван в Царское Село, где ему и морскому министру Ф. К. Авелану предъявили ноты протеста Германии и Великобритании (англичане особенно возмущались тем, что коварные русские проскользнули из Чёрного моря в Средиземное под торговыми флагами).
Взволнованный Николай II требовал "объяснений".
– Какие же объяснения? – удивился Александр Михайлович. – С каких это пор великая держава должна приносить извинения за то, что контрабанда, адресованная её противнику, не дошла по назначению? Зачем мы послали наши корабли в Красное море, как не с целью ловить контрабанду? Что это, вой – на или обмен любезностями между дипломатическими канцеляриями?
Однако по решению императора все задержанные пароходы пришлось отпустить с миром, а генерал-адмирал Алексей Александрович приказал впредь освободить от каких-либо досмотров и обысков суда Германии (и, заодно, Франции) как заведомо "дружественные". После этого говорить о каких-либо крейсерских операциях уже не приходилось, и Япония могла благополучно получать из Европы все необходимые ей для ведения боевых действий грузы. Александр Михайлович сгоряча хотел было просить об отставке, но воздержался, ибо в петербургском Адмиралтействе вершились такие дела, по сравнению с которыми история с неудавшимся крейсерством казалась безобидным недоразумением. По злой иронии судьбы источником несчастья на этот раз оказались те самые великокняжеские "Соображения об усилении Тихоокеанского флота" (1896 года!), которые в недобрый час попали в руки и. о. начальника Главного морского штаба контр-адмирала Зиновия Рожественского, человека со странностями.
Ещё в Морском училище отличник Рожественский умудрился так настроить против себя и товарищей и всё начальство, что по общему молчаливому соглашению остался без Нахимовской премии. Дальнейшие его назначения поражают своей пестротой, которая объясняется просто: все и всюду при первой возможности стремились перевести образцового офицера куда-нибудь подальше (с повышением, разумеется). В окружающем мире Рожественский искал несовершенств и, найдя, неистово наслаждался. Русский флот виделся ему собранием тупых уродов на ветхих посудинах, а своё пребывание в его рядах Рожественский мыслил трогательным подвигом патриота, вынужденного, рискуя жизнью, служить на "плавучей груде металлолома". Грядущее возложение собственного живота на алтарь бездарного Отечества было излюбленной темой его разговоров с сослуживцами. Тем, кто пытался уклониться от смердяковских бесед, Рожественский мстил. Помимо того, он искренно любил преодолевать всевозможные трудности, а в отсутствие таковых – создавал трудности сам, чтобы потом, натурально, преодолеть.
Появление такого человека в Адмиралтействе за десять месяцев до начала русско-японской войны было трагической случайностью, одной из тех фатальных человеческих ошибок Николая II, которыми Господь начинал казнить Россию. На рубеже столетий под руководством Рожественского, командовавшего тогда Учебно-артиллерийским отрядом Балтийского флота, проходил морскую стажировку двоюродный брат императора великий князь Кирилл Владимирович – и остался в восторге от "сурового и прямодушного адмирала, страстно преданного своему долгу и одержимого непреклонным стремлением преодолевать любые препятствия". Николай II прислушался к мнению двоюродного брата (ведь тот изменил только в 1917-м!) и обратил на Рожественского внимание. А в 1902 году во время показательных учебных манёвров в честь визита Вильгельма II, германский кайзер вдруг изрёк:
– Я был бы счастлив, если бы у меня во флоте служили такие талантливые адмиралы, как ваш Рожественский.
Николай II прислушался к мнению "кузена Вилли" (ведь тот напал только в 1914-м!) и Рожественский стал контрадмиралом свиты и младшим флагманом Балтийского флота. Попав затем в кресло начальника Главного морского штаба, Рожественский прыгнул явно выше головы (по штату тут должен был находиться вице-адмирал или адмирал). Его, конечно, убрали бы, но грянула война, – тут-то незадачливый временщик и вцепился в давний проект императорского конфидента. Сам автор "Соображений об усилении Тихоокеанского флота", вызванный в Главный морской штаб, слушал Рожественского с изумлением: контр-адмирал предлагал немедленно собрать все балтийские силы (включая недостроенные корабли и транспорты) в один плавучий отряд и идти так через три океана на помощь Тихоокеанской эскадре.
Александр Михайлович возразил, что морские силы на Дальнем Востоке следовало, по его мнению, накапливать постепенно, перебрасывая корабли с Балтики в Желтое море ещё до войны, небольшими группами и по разным маршрутам. Идти же полгода гуськом на виду всего мира к заранее объявленной цели – значит заведомо передать противнику инициативу в определении места, времени и тактики грядущего решающего боя.
Рожественский сказал, что понимает самоубийственность плана, но готов лично возглавить это торжественное жертвоприношение – единственно из любви к Отечеству:
– Общественное мнение должно быть удовлетворено. Я знаю это. Я вполне отдаю себе отчёт в том, что мы не имеем ни малейшего шанса победить в борьбе с японцами. Я готов на самую большую жертву. Это тот максимум, который можно ожидать от человека!
Александр Михайлович заметил, что Отечество вправе ожидать от своих морских начальников чего-нибудь более существенного, чем готовности пойти ко дну – и откланялся. Между тем самоубийственная фантазия Рожественского оказалась неожиданно востребованной в печати: газеты публиковали многочисленные статьи, в которых некие "специалисты" уверенно подсчитывали "морской тоннаж" и "боевой коэффициент" балтийских и тихоокеанских кораблей, доказывая затем, что их соединённая мощь является единственной силой, способной мгновенно сокрушить Японию. В придворных кругах, напуганных дальневосточными неудачами, Рожественского стали сравнивать с адмиралом Нельсоном, полным решимости погибнуть, но устроить "жёлтым макакам" новый Трафальгар. Маниакальная решимость Рожественского подействовала и на Николая II. В апреле 1904 года на базе Балтийского флота была создана 2-я Тихоокеанская эскадра и началась подготовка самого грандиозного морского похода в истории человечества, в которую оказались так или иначе вовлечены властные структуры столицы. Ужас был в том, что большинству профессиональных моряков была очевидна безнадёжная пагубность затеи. Многие отчаянно протестовали. Но все были связаны военной дисциплиной и, донимая начальство и отводя душу в дружеских беседах, в служебные часы день за днём трудолюбиво предуготовляли себе и флоту верную погибель. Рожественский (уже вице-адмирал!) мог торжествовать: любимый им мрачный пафос самоубийства распространился в эти месяцы на всё морское ведомство. В августе во время прощальных торжеств командир броненосца "Александр III" капитан 1-го ранга Н. М. Бухвостов сказал подобающую случаю речь:
– Все вы желаете нам победы. Нужно ли говорить, как мы сами её желаем. Но победы не будет! За одно я ручаюсь: мы все умрём, но не сдадимся!
И три десятка кораблей отправились в бесконечно долгий путь, покорные судьбе…
II
Военная зима в жизни Ахматовой – Кнут Гамсун – Встречи на катке – Семья Гумилёвых – Пасхальный бал у Гумилёвых – Бурная весна – Бал выпускников в Городовой Ратуше – Пятнадцатилетие в Царском Селе – "Императорский букет".
Подвиг "Варяга" и "Корейца" поразил воображение юной Ахматовой, пережившей в военном январе 1904 года общий патриотический порыв. Много лет спустя в поэме "Путём всея земли" она упомянет бой под Чемульпо среди исторических событий, отделивших её царскосельское отрочество от юношеских странствий (совпавших с российскими потрясениями начала XX века). Однако о самой войне в Приморье четырнадцатилетняя мариинская гимназистка имела, разумеется, представление смутное, мало чем отличаясь в этом от большинства взрослых современников. Газеты и журналы в эти первые месяцы склонны были представлять происходящее как агрессию восточного варварства и "дикости" против "цивилизованного мира". В ход бойко шли курьёзы – ведь у японцев всё было "как не у людей": траурный цвет белый, а не чёрный, лодки вытаскиваются на берег не носом, а кормой, закладка в книгу кладётся не вверху, а внизу. Солидный "Вестник Европы" описывал японцев крохотными безобразными человечками с атрофированными ногами, в общем, – вчерашними лесными дикарями-пигмеями, ещё нетвердыми в искусстве ношения штанов. Более свободный "Русский вестник" прямо намекал на то, что новоявленных соперников Российской империи из-за "малорослости" и "сморщенных физиономий" трудно отличить от обезьян. А издания рангом ниже на все лады смаковали животную безнравственность этих детей джунглей, чьи женщины вместо замужества "ведут весёлую и свободную жизнь" в специальных "чайных домах" (!), а мужчины молятся языческим богам, считают доблестью коварство и органически не способны понять, что значат слова "любовь", "страдание" и "кровь".
Что же касалось русского воинства, то оно, как и полагается, было доблестно. Писали о подвиге полкового священника Стефана Щербаковского, поднявшего бойцов в атаку под Тюренчином, о славном отряде подполковника 4-го Заамурского железнодорожного батальона Фёдора Спиридонова, доставлявшего стратегические грузы в осаждённый Порт-Артур. Страницы периодики пестрели бодрыми портретами военачальников, фотографиями и зарисовками боёв и будней. Правда, мгновенное окружение приморской крепости несколько обескуражило российских читателей, однако корреспонденты, сообщая об этом казусе, приводили мнение порт-артуровского коменданта: к успешному отражению и скорой победе было готово решительно всё – лишь коварство врага, открывшего боевые действия без объявления войны, спутало карты… Вплоть до осени общий настрой определяла простая формула: "Перестаньте нервничать, сидите себе спокойно, вы за надёжной спиной".
Между тем царскосельские будни обитателей дома Шухардиной шли своим чередом. В "Записных книжках" Ахматовой есть автобиографический набросок, перечисляющий события зимы 1904 года:
Каток. Мар<иинский> театр – 1/2 ложи. Кнут Гамсун. Пан. Виктория. Ибсен. Выставки. Музеи. Апухтин и рядовые фр<анцузские> романы. Уроки французского языка у m-me Матье. Немецкого – у Fr Шульц.
Имя Кнута Гамсуна тут подчёркнуто. После того, как роман норвежского писателя "Голод" был в 1892 году издан на русском, популярность Гамсуна в России скоро стала конкурировать со славой его соотечественника Генриха Ибсена, чьи пьесы на рубеже веков входили в репертуар всех прославленных театров Петербурга и Москвы. Однако если Ибсен с его грандиозными социально-философскими притчами являлся властителем дум, то Гамсун, обращавшийся прежде всего к молодёжи, стал учителем жизни, точнее – "жизнетворчества". В 1901 году вышел роман "Пан", в 1904 году – "Виктория", и несколько дореволюционных русских поколений интеллигенции прошли в юности через своеобразную игру в гамсуновских героев. Юноши подражали лейтенанту Глану и Юханессу, девушки – Эдварде и Виктории. Это было время, когда гимназист или студент, увидев симпатичную особу, начинал знакомство с вопроса: "Вы любите "Пана"?" – и услышав неизбежное "да", продолжал боевые действия по начертанному Гамсуном сценарию. Ахматова отдала дань этой моде вполне. Своенравные героини Гамсуна, затевавшие со своими возлюбленными изощрённую "любовную войну", пришлись ей по душе, все их приёмы и жесты она запомнила и усвоила, только вот воевать пока было не с кем. Тюльпановой (тоже начитавшейся Гамсуна) повезло больше: Дмитрий Гумилёв был увлечён не на шутку, и та могла практически совершенствовать новейшее искусство сердечного "мучительства", регулярно встречаясь с поклонником на катке. Дмитрий, сохраняя приличия, являлся туда с младшим братом, Тюльпанова – с Ахматовой. Затем Дмитрий увлекал Тюльпанову, а Ахматова доставалась Николаю, который оказался чрезвычайно учёным. Кружась с Ахматовой на коньках, он вместо обычной в таких случаях болтовни постоянно цитировал по-русски и по-французски какие-то стихи, а провожая подруг, в отличие от брата, налегавшего на комплименты и анекдоты, заговорил вдруг о древнем пророке Заратустре, заповеди которого, судя по всему, неплохо изучил. Был он некрасив, обаятелен, изящен, держался прямо. Толку от него не было никакого: он был влюблён в гимназистку Марианну Полякову.
Между тем заветный день 28 марта 1904 года, напророченный крымской цыганкой, которые, как известно, не ошибаются никогда, приближался:
Знатного гостя жди до Пасхи,
Знатному гостю кланяться будешь;
Ни красотой твоей, ни любовью, -
Песней одною гостя приманишь.