А став главным редактором "Дружбы народов", "знаменосец антисемитизма" тоже должен бы заняться изгнанием из редакции евреев. Их там было немало, даже большинство, как в "Новом мире". Не хотелось бы, но приходится назвать ради ясности: ответственный секретарь Людмила Григорьевна Шиловцева, завредакцией Серафима Григорьевна Ременик (дочь писателя Герша Ременика), в отделе прозы работали Лидия Абрамовна Дурново, Евгения Львовна Усыскина, Валерия Викторовна Перуанская, отделом публицистики заведовал Григорий Львович Вайспапир, его заместителем был Юрий Семенович Герш, и даже в корректуре - Лена Дымшиц, Наташа Паперно... Не обошлось и без тех, что с большой "прожидью", как любит выражаться сам Сарнов: Владимир Александров, Альберт Богданов. За пять лет работы там немудрено было узнать, что работали в редакции и дамы, у которых мужья евреи. Не хотелось, говорю, давать этот список, но как без него схватить лжеца за руку. Так вот, все они как работали до Смирнова, так продолжали работать и при нем. Все до единого. Ушла куда-то по собственной воле только Наташа Паперно, красавица из корректуры.
Или Смирнов не печатал евреев? Кого? Назови! Я заведовал отделом культуры, и вот кто по моему отделу, в частности, печатался: Александр Канцедикас из Литвы, Ада Рыбачук из Киева, москвичи Светлана Червонная, Григорий Анисимов, Миля Хайтина, цветные вклейки в журнале делал фотограф Фельдман. Никаких сомнений в их национальной принадлежности ни у меня, ни у Смирнова быть не могло.
Наконец, может, в своей известной трилогии "Открытие мира" Смирнов, подобно Тургеневу в рассказе "Жид", вывел отталкивающий или комический образ еврея? Уж если был бы, знаменосец вранья Беня Сарнов извлек бы его для всеобщего обозрения.
А вот сюжетик с Бубенновым, тоже объявленным "одним из самых злостных антисемитов". Как же! Он критиковал в "Правде" роман "Жизнь и судьба" В.Гроссмана. Однажды, говорит критик, Бубеннов поссорился с приятелем. "Уж не знаю, чего они там не поделили. Может быть(!), это был даже принципиальный спор. Один, может быть(!!), доказывал, что всех евреев надо отправить в газовые камеры, а другой предлагал выслать их на Колыму или, может быть(!!!), в Израиль". Иного разговора между русскими людьми этот сионский мудрец не представляет. Значит, он при ссоре не присутствовал, от кого-то прослышал о ней или по обыкновению сам смастачил, и главный, единственный довод у него - "может быть". Этого ему достаточно, чтобы объявить: разговор был пещерно антисемитским.
А коли антисемит, то можно лгать и клеветать сколько угодно. И тут же приступает: "Один писатель-фронтовик рассказал мне, что Бубеннов однажды бросил ему: "Вам легко писать военные романы, а вот мне каково: я на фронте ни единого дня не был". Ну, сразу же видно, что это опять тупоумное вранье. Во-первых, что за "один писатель однажды"? Нет же причины скрывать его имя, спустя двадцать пять лет. Во-вторых, с какой стати Бубеннов не оказался на войне, если, когда она началась, он был здоровым мужиком в самом солдатском возрасте и не рванул же вслед за семьей Сарнова за Урал? В-третьих, если по какой-то причине все-таки не был на фронте, то зачем бы стал так глупо жаловаться на это, сам себя разоблачать? Наконец, да как бы он стал писать о том, чего не видел, когда в это время работали многие писатели, которые были не фронте и знали, что такое война. Ничего этого не соображает Сарнов! Но жажда лгать, клеветать перехлестывает умственные способности.
А на самом деле вот что: "Бубеннов Михаил Семенович (1909-1983). Член СП с 1939 г. Смарта 1942 - командир стрелковой роты 88 сд 10 гвардейской армии Западного, 2-го Прибалтийского, Ленинградского фронтов. Старший лейтенант. Награжден орденом Красная Звезда, медалью "За отвагу" и др.". (Писатели России - участники Великой Отечественной войны. М.Воениздат. 2000. С.49). Таков сюжет, который можно озаглавить "Гвардеец и скорбная тварь Божья". Я понимаю, тварь могла осерчать на Бубеннова за статью о Гроссмане. Так ты же не просто тварь, а еще и литературная, напиши ответ, докажи, что статья ошибочна или даже лжива. Нет, сделать это он не может и орудует, как сикофант, клеветник, как просто тварь. Это что ж надо иметь в грудной клетке и в черепной коробке, чтобы самому улизнуть от армии, от фронта, но именно это приписать фронтовику, гвардейцу, орденоносцу. А умер он от туберкулеза. Сарнов уже пережил его на 30 лет...
К слову сказать, и капитан В.А. Смирнов получил два ордена Отечественной войны, Красной Звезды, медали тоже не за Уралом, где Беня сочинял свои пасквили на Сталина.
До того, как вплотную заняться Солженицыным, подозрения в антисемитизме которого нарастали, критик еще прошелся по Василию Федорову. И тут есть нечто непостижимое уму. В 1990 году Сарнов со своей супругой побывали в Америке, там встреча и разговор с одной родственницей Солженицына заставила его шибко засомневаться: "Если она, перед которой Исаич вряд ли стал бы таиться, искренне не считает его антисемитом, то, может, и он сам тоже не лукавит? Может, он искренне верит, что он не антисемит?"
Критик сомневался, мучился, терзался. Вдруг - "Ответ пришел неожиданно. От человека бесконечно от меня далекого, откровенно мной презираемого - от поэта Василия Федорова". Что значит "откровенно" - презрительно писал о нем? И при жизни? Как можно-с! Нет, он презирал в душе, там у него большие емкости для презрения порядочных людей. И потом это гораздо удобней, безопасней, а вот теперь, когда Федорова тоже 30 лет нет в живых,а детей он не оставил, можно и откровенно.
Но за что критик презирал автора около пятидесяти книг, составивших 5 томов собрания сочинений, лауреата и Российской и Всесоюзной премий, наконец, поэта, человеческим и творческим кредо которого были слова:
Достались мне крепкие руки бойца
И сердце сестры милосердной...
За что? Почему? Только потому, что у самого руки шулера и сердце гадюки. Он знал Федорова "только в лицо", поскольку оба в одно время учились в одном институте. "Никаких отношений, - говорит, - у нас не было. Даже не здоровались". Но Сарнов "знал" про него, что он автор поэмы "Проданная Венера". То есть не только хотя бы один том, но и поэму-то он не читал, а только "знал" о ней. И опять с чужих слов сплетник заявляет, что она написана "убогим стихом" и лживо, издевательски и безграмотно пересказывает ее содержание. Например, называет при этом Л.М.Кагановича, а тот никакого отношения к поэме не имеет. "Не вызывало сомнения и принадлежность Федорова к "патриотическому", т. е. к черносотенному крылу отечественной словесности".
Господи, какой бездонный резервуар злобы! Ведь и не знает человека и ничего не видел от него плохого. А я знал Федорова очень близко не только потому, что принадлежу к тому же "крылу", но и по институту, и по работе в "Молодой гвардии", и просто по жизни, в частности, и по застольям. И потому мне смешно читать дальше: "Однажды этот Вася в Малеевке, войдя в столовую, как обычно пьяный вдрабадан, провозгласил свое жизненное кредо: "Если ты уехал в Израиль, - ты мой лучший друг! Если остаешься здесь - ты мой злейший враг!"
Ну, во-первых, какое же это "жизненное кредо"? Тут всего лишь частный вопрос об отношении к уезжающим евреям и к остающимся. Но обличитель уверен: все, что люди говорят о евреях, это не что иное, как непременно "жизненное кредо". Вот такой тупой гиперболизм или иудоцентризм, что ли, в духе которого он, например, уверяет еще и в том, что член Политбюро А.Жданов лично занимался его делом об исключении из института, а другой член Политбюро В.Гришин лично звонил домуправу о слежке за Беней. Ну, просто диво дивное! Человек так напичкан пудами прочитанных книг, что цитаты торчат у него отовсюду - из обоих ушей, из обеих ноздрей, кажется, даже. И не знает, не понимает простейших вещей! Ну не могли, Беня, заниматься тобой члены Политбюро - ну, кто ты есть? - для этого были соответствующие инстанции, службы, люди. Не сечет! Во-вторых, в столовой Малеевки Федоров мог прямо обращаться только к тем евреям, которые остались, сидели в зале, но никак не мог говорить о своей дружбе тем, кто уже уехал и находится на берегу Мертвого моря. Наконец, за все годы при неоднократных застольях я ни разу не видел Федорова "пьяным вдрабадан" и способным на такие выходки. Он бывал вспыльчив, горяч, но никогда не переступал границу приличия.
А то, что Сарнов и на сей раз врет, он сам тут же и доказывает: "Для меня это было моментом истины. Вот так же, наверно, мыслит и чувствует Солженицын". Да какой же это "момент истины", коли "истина" обретается по аналогии: если А так, то и Б так. А кроме того, как же Федоров мог стать "моментом истины" для сомневающегося критика в 1990 году, если он, Вася-то, умер в 1984-м. Ах, Беня. К слову сказать, ты родился и вырос в столице, был в семье единственным ребенком, которого родители по четным дням кормили черной икрой, по нечетным - красной, поили в такой же очередности то апельсиновым соком, то томатным. А Федоров был девятым ребенком в бедной крестьянской семье. Что такое лебеда, слышал? А потом, когда ты пакостничал в тылу, Вася работал на авиационном заводе. Что такое завод, знаешь?
А он продолжает как бы от лица Федорова: "Езжайте себе в Израиль и живите там счастливо. Но не суйтесь в наши русские дела! Не лезьте, как сказал Блок Чуковскому, своими грязными одесскими лапами в нашу русскую боль!" Тут можно добавить только одно: Александр Блок, Беня, это тебе не Вася. А совет Блока Чуковскому следует принять тебе и на свой счет, хотя ты родился не в Одессе, как Чуковский.
Сарнов еще и призывает к национальному покаянию, пишет, что "к нему в первую очередь пристойно обратиться русскому автору". И взывает к Солженицыну: "Покажи пример!" Ну, что ж взывать к покойнику-то? Опоздал, дядя. Но сам-то жив, хоть и на карачках. Вот с себя и начни, покажи пример. Я готов помочь. Даю телефоны В.А.Смирнова, М.С.Бубенного и В.Д.Федорова: 8-499-130-26-08...8-495-631-18-45... 8-495-643-17-82...
Может быть, в их квартирах еще живет кто-то из родственников. Хоть перед ними покайся за свой литературный блуд.
Затронув вопрос об отъезде евреев в Израиль и к отъезду с родной земли вообще, Б. Сарнов пишет, что когда его друг (еще один!) Аркадий Белинков "совершил головокружительный побег из нашей общей тюрьмы через Югославию в Америку", то этот пожизненно заключенный, "просто ошалел от восторга и зависти". Ну, шалеет он, как мы знаем, то и дело - и от восторга, и от огорчения, и от страха, но чаще всего - от злобы и ненависти к "советской тюрьме", взлелеявшей его в сыте и холе.
Вот и сейчас - ошалел. И что дальше? Надо мчаться вслед за Аркашкой, правда? Тем паче, говорит, насчет "морального права сбежать, покинуть родину, у меня никогда (с детства! - В.Б.) не было ни малейшего сомнения". Какие, дескать, могут тут быть сомнения, если Тютчев хотел сбежать, если Гоголь сбежал в Италию (правда, ненадолго), если мой учитель Шкловский сбежал (правда, тут же и вернулся), и вот теперь мой друг Аркашка... Ну, и?.. "Я тупо смотрел на открывшуюся калитку и не трогался с места. Но тем не менее оставался ярым сторонником эмиграции". И яростно агитировал за нее. Уехали все дорогие друзья - Сашенька Галич, Эмочка Коржавин, Левушка Копелев, Васенька Аксенов, Вовуля Войнович. Есть основания полагать, что в какой-то мере именно под влиянием его агитации. Все укатили! А у меня, говорит, "отвращение к советской жизни дошло до предела", но - ни с места! Понимал, что у тех, кого он спровадил, все-таки были имена, за бугром они имели некоторую известность хотя бы по шумной истории со сборником "Метрополь", что помогло бы им устроиться там, а кому может понадобиться он со своими сочинениями об Эренбурге и Маршаке да с опытом работы в журнале "Пионер"? То есть орудовал он как истинный провокатор.
"Кое-кто из знакомых, - пишет, - уже стал намекать, что мне и самому лучше уехать". В числе этих знакомых был и я, только не намекал, а прямо говорил: "Беня, шпарь! В тюряге же сидишь. Хоть женушку свою пожалей. Дай ей вздохнуть воздухом свободы". Но эти намеки, говорит, "приводили меня в ярость". Странно, намеки-то были продиктованы состраданием. Но скорей всего, дело тут в том, что он понимал: советчики видят его провокаторскую сущность. И он продолжал: "Российский литератор лучше выполнит свое предназначение, конечно же, не здесь, в тюрьме, а - там, на воле!". И при такой-то убежденности - ни шага из тюрьмы на волю.
Мало того, он продолжал философствовать на эту тему и "осуждающее отношение к тем, "кто бросил землю", не прощал даже Ахматовой". Ну как она могла написать такое!
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид.
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух.
Тут много странного. Например, почему Россия названа грешной? Во-вторых, что, "голос" зовет в безгрешный святой край - где он? В-третьих, откуда и чья кровь не руках поэтессы или, если угодно, ее лирической героини? В-четвертых, что за "черный стыд"? Ведь это чувство благодатное, оно свидетельствует о том, что совесть, честь живы. Аза что стыд-то? Какова его причина? В-пятых, о каких поражениях, об обидах на что тут речь? Непонятно. Наконец, не очень-то ясно, как можно новым именем "покрыть" старую боль? А под стихотворением стоит: "Осень 1917 года". Но та осень 25 октября переломилась пополам на две несоединимые половины. Так в какую из них написано стихотворение? Неизвестно.
Конечно, главное здесь - решительный отказ автора слушать "утешный голос", то есть покинуть Родину. И за этим патриотическим отказам проницательный критик уже ничего больше не видит, никаких недоумений у него нет, это затмевает для него все, он негодует.
И приводит другое стихотворение Ахматовой на ту же тему:
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю
Им песен я своих не дам.
И вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник.
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час...
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
Это написано в июле 1922 года. И опять много странного. Так, "бросить землю" может землевладелец, а здесь имеются в виду не те, кто бросил какую-то неведомую "землю", а те, кто бросил родину, сбежал из России. Так и следовало сказать. Например, как Иннокентий Аннинский:
Где б ты ни стоял на корабле,
У мачты иль кормила,
Всегда служи своей земле:
Она тебя вскормила.
Во-вторых, кого автор назвал врагами, терзающими родину, - царских генералов и иностранных интервентов, пытавшихся закабалить ее, или большевиков, которые спасли Родину? В-третьих, начав обличение с тех, кто бросил родину, автор вдруг перескочила на "изгнанников". Но это же совсем другое: первые бежали сами по своей воле, а вторые оказались за рубежом вынужденно. И многие из них, начиная хотя бы с Овидия, вовсе не заслуживают презрительной жалости. В-четвертых, такой жалости не заслуживает и заключенный, если он осужден несправедливо, а уж о презрении к больному и говорить неприлично. В-пятых, оставив беглецов и изгнанников, автор вдруг переключила свое презрение на "странника", т. е. на путешественника. Да чем он-то еще провинился - хоть Афанасий Никитин, хоть Тур Хейер дал, хоть нынешний наш мореход Федор Конюхов? А есть еще странники по святым местам. В-шестых, непонятно, о каком пожаре тут речь. В 1922 году Гражданская война окончилась. Наконец, как поэтесса могла говорить о своей гибнущей юности, когда ей шел тогда уже четвертый десяток и она была матерью десятилетнего сына? Заключительные строки стихотворения не поддаются внятному объяснения, но можно, в частности, заметить, что очень трудно представить себе, чтобы надменность и простота сочетались в одном лице.
Востроглазый критик и тут не видит ни одной странности, для него главное вот: "Я готов с уважением отнестись к тем, что в нелегком выборе предпочел родину. Но почему надо презирать тех, кто выбрал свободу?" Ну вот получил ты ельцинско-путинскую свободу с доставкой на дом в красивой упаковке с бантиком. Сыт? Доволен?
Наконец, добрался критик Сарнов и до Солженицына. Казалось бы, чего им делить-то? Оба лютые антисоветчики, лжецы и клеветники; для обоих Россия - тюрьма; оба ненавидят Сталина, Горького, Шолохова, почти всю советскую литературу; один во время войны, зная, что они проходят цензуру, рассылал с фронта письма, в которых поносил Верховного Главнокомандующего, второй на того же Верховного измышлял слюнявые эпиграммы; оба одержимы страстью поглощения бумаги; оба лаются самым похабным образом, первый, например: шпана... бездари... плюгавцы... плесняки... собака... шакал... баран... обормот... хорек... скорпион.ит.п.,второй:чучело. слюнтяй.г.о.г..к. г....ед... ит.п.; в своем всеохватном вранье оба используют один и тот же убогий прием анонимности, у первого об ужасах советского времени свидетельствуют один врач. один офицер. одна баба. две девушки. водопроводчик. молодой узбек и т. п., у второго - один писатель. один журнал. одна знакомая. одна приятельница. ит. п.
Примечательно, что свою ненависть к Шолохову оба изливают примерно в одних и тех же словах. Как известно, Солженицын после встречи в 1962 году на Ленинских горах руководителей государства с писателями послал Шолохову уж очень любезное, просто льстивое письмо:
"Глубокоуважаемый Михаил Александрович!
Я очень сожалею, что обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, - помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство, как высоко
я ценю автора бессмертного "Тихого Дона". От души хочется пожелать Вам успешного труда, а для того прежде всего - здоровья!
Ваш Солженицын ".
И "глубокоуважаемый", и "Ваш", и объяснение, и сожаление, и восхищение, и пожелание ото всей праведной души... Помните "Письмо ученому соседу", посланное чеховским Василием Семи-Булатовым из села Блины-Съедены? "Извините и простите меня, нелепую душу человеческую, что осмеливаюсь Вас беспокоить своим жалким письменным лепетом." и т. д. Совершенно в том же пронзительном духе и Александр Исаевич - Шолохову!
Но вот минули недолгие сроки, Хрущева убрали, Ленинская премия Исаевичу, на которую его выдвинул "Новый мира", не обломилась, и ту встречу он изображает уже так: "Хрущев (уже не "Никита Сергеевич". - В.Б.) миновал Шолохова, а мне предстояло(!) идти прямо на него. Я шагнул, и так состоялось (!) рукопожатие. Ссориться на первых порах было ни к чему." Что за несуразная мысль состоялась - ссориться при первой встречи да еще на высоком приеме! Но готовность ужалить, выходит, уже созрела в нежной душе скорпиона. Вот при такой готовности он и писал: "Глубокоуважаемый Ми.!"
Но дальше: "И тоскливо мне стало." И Сальери было тоскливо при встречах с Моцартом. Мелким завистникам всегда тоскливо при виде гения.