Лично – против генсека
Были среди "предложений" Ельцина и такие, которые вполне можно было рассматривать как личные выпады против Горбачева:
– Длительное пребывание в должности одного лица девальвирует и его отношение к делу, и отношение с другими. Возникает самоуспокоенность. Возникают и другие негативы. Потом спохватываемся, говорим о них, но поздно… и не при жизни.
Впрочем, это было, скорее, предупреждение Горбачеву на будущее: к тому моменту он еще и двух лет не просидел в своем генсековском кресле.
Реакция Горбачева… Не думаю, что выступление Ельцина ему очень понравилось. В один из моментов, когда Ельцин призывал расширить список "особенно пораженных территорий" (в числе которых значилась и возглавляемая Ельциным Москва), Горбачев вставил насмешливо:
– Это задание твое будет выполнено.
А в дальнейшем вообще бесцеремонно прервал Ельцина:
– Заканчивай, хотя ты критически выступаешь…
Дескать, прерываю тебя не потому, что ты критически выступаешь (это даже хорошо), а потому что – время.
После перерыва восторги по поводу доклада продолжались. Выступление Ельцина как бы пропустили мимо ушей. Но Горбачев – не пропустил, достаточно подробно остановился на нем. Как оценивать перестройку:
– Борис Николаевич расходится с НАШЕЙ ОБЩЕЙ (выделено мной. – О.М.) оценкой. Говорил о завышенной в докладе оценке хода перестройки, о недостаточной самокритичности. Можно бы и усилить самокритику. Но очень важно, чтобы народ увидел, что дело идет. И нельзя сказать, что у нас тут завышенные оценки сделанного (цитирует ряд страниц проекта доклада). То есть дух самокритичности присутствует во всем докладе. А специально нагнетать, с левой фразой, звонкой и пустой, – я против этого… "Поражены все эшелоны", говоришь ты нам. Что? Курс на перетряску кадров? Если ты так в Москве хочешь делать, мы тебя не поддержим, хотя одобряем твою деятельность, понимаем, что у тебя трудный участок.
"Перетряска кадров" в Москве – это как раз главное обвинение, которое вскоре предъявят Ельцину в ответ на его критическое выступление на октябрьском пленуме ЦК. Это обвинение – вот оно уже готово и в январе. Осталось его провести через соответствующие пленумы, вставить в соответствующие постановления.
Ответ Ельцину по поводу октября 1917 года:
– Мы должны придать динамизм завоеваниям Октября, двинуть их дальше. В этом наша ответственность перед будущими поколениями. Но не надо друг перед другом играть в революционность… Через колено партию и общество ломать нельзя. И надо с уважением говорить о партийцах, которые тянули и тянут воз, несут потери. Есть у них и слабости, но и сильные стороны.
Конец этого разговора как бы уже выливается в "персональное дело" Ельцина, в наметки его будущего "персонального дела". По стенограмме:
"Горбачев…А практические замечания Бориса Николаевича учтем, как и замечания других товарищей. Словом, не будем драматизировать, но такой разговор нужен и для практической работы Бориса Николаевича. Он тоже не может быть вне критики, к чему нас призывает.
Ельцин(попросил слова, смущенный, подавленный). Я молодой в Политбюро. Для меня это урок. Думаю, что он не запоздал.
Горбачев. Мы с тобой уже говорили на этот счет. Такой разговор нужен был. Но ты человек эмоциональный. Не думаю, что твое выступление меняет наше отношение к тебе. Мы высоко оцениваем твою работу. Но и помни, что надо работать вместе, а не противопоставлять себя, не красоваться перед товарищами. Все очень ответственно. Речь ведь – о политике, о судьбе народа. Все надо продумывать. Понимаем, что тебе трудно. Надо привыкать к критике в свой адрес… Надо избавиться от ощущения: раз покритиковали, то все, конец!.. Итак, чтоб без обид. Работать вместе. Мы будем тебе помогать и впредь.
Лигачев (с удовольствием подхватывает. – О.М.) Это самое трудное – привыкать, что и тебя могут огреть. А то критикуем-то всех, кто внизу…"
"Ельцин забегает вперед"
Речи Ельцина присутствующие воспринимали по-разному. Я уж не говорю о консервативной части Политбюро, но и достаточно "продвинутым" людям не все в них нравилось.
"Должен сказать, что критический настрой Ельцина, его динамизм на фоне инертности многих руководителей мне импонировали, – вспоминает Вадим Медведев. – Случайно сохранился листок бумаги, на котором мы с Яковлевым обменялись репликами по поводу выступления Ельцина на этом заседании Политбюро:
– Я – А. Н. (то есть Медведев – Александру Николаевичу Яковлеву. – О.М.): "Оказывается, есть и левее нас, это хорошо (в нынешней терминологии – правее, либеральнее. – О. М.)"
– А. Н. – мне: "Хорошо, но я почувствовал какое-то позерство, чего не люблю".
– Я – А. Н.: "Может быть, но такова роль".
– А. Н. – мне: "Отставать – ужасно, забегать – разрушительно".
"Ельцин забегает вперед" – таково, как видим, было мнение даже самых либерально настроенных людей в партийном руководстве, к которым, без сомнения принадлежал и Александр Николаевич Яковлев, один из авторов перестройки.
Отрицательно, как видим, отнесся к выступлению Ельцина и Горбачев. На этом заседании Политбюро, 19 января 1987 года, по существу, состоялось первое, пока не очень явное, "пристрелочное", столкновение между ними – уже на новом, "принципиальном", этапе (их прежние, мелкие стычки я не беру в расчет).
В общем-то, Ельцин получил не Бог весть какой строгий, с постоянными оговорками о поддержке, "втык" от начальника, но он буквально потряс Ельцина.
В своих воспоминаниях, давая общую оценку работе Ельцина в Москве, Медведев разъясняет, какие, собственно говоря, были претензии к московскому градоначальнику; при этом как бы старается быть объективным:
"Приход Ельцина к руководству в столице кардинально изменил обстановку в ней. Москва превратилась из зоны, свободной от критики в зону насыщенной, концентрированной критики, и тон в ней задавал первый секретарь. НАЧАЛАСЬ ЯРОСТНАЯ БОРЬБА С ЗАСТОЕМ, ПРИВИЛЕГИЯМИ, С НАРУШЕНИЯМИ ДИСЦИПЛИНЫ, МАССОВАЯ ЗАМЕНА КАДРОВ (выделено мной. – О.М.) Но положение дел в городе в жилищно-коммунальном хозяйстве, на транспорте, в торговле, в поддержании порядка менялось очень медленно. Начали сказываться и перехлесты в кадровой политике (вот оно – "перехлесты", "перетряска"! – О.М.) Такая информация доходила до руководства ЦК, вызывая определенную озабоченность – ведь столица есть столица. Какое-то внутреннее беспокойство и настороженность проявилась у московского руководителя".
Из этого пассажа прекрасно видно, в чем была суть нараставшего конфликта между Ельциным и горбачевским Политбюро. Ельцин бился, как рыба об лед, стараясь решительным образом улучшить положение дел в Москве, уповая на борьбу "с застоем, привилегиями, с нарушениями дисциплины, массовую замену кадров". Но решительно все изменить в одном городе, хотя бы и в столице, было невозможно, не меняя всё в стране в целом. Ельцин пока этого как бы не понимал, обвинял высшее партийное начальство, Политбюро, косвенно – и самого Горбачева в том, что они недостаточно его поддерживают – в этом, дескать, все дело; вот если бы поддерживали по-настоящему… Высших же партийных начальников раздражало, что Ельцин "бежит впереди паровоза", навязывает слишком быстрый темп движения, прибегает к "перетряске кадров" – к этому они вообще не привыкли.
Тем не менее, Медведев уверяет, что скрытая перепалка, возникшая между Ельциным и Горбачевым, "не выходила за пределы нормальных дискуссий в Политбюро".
Однако Ельцин, как уже сказано, воспринял реакцию Горбачева крайне болезненно. Возможно, рассчитывал совсем на другую. Когда все разошлись, он остался сидеть в своем кресле, не скрывая своих переживаний. По свидетельству Медведева, пришлось даже вызывать врача, но его помощь, вроде бы не потребовалась…
Неожиданная ранимость вроде бы прирожденного бойца
Перемены в Ельцине заметили и в семье. Татьяна Юмашева (в ответ на мои вопросы, декабрь 2012 года):
– Было видно, что его энтузиазм и его позитивный настрой убывают. Он приходил домой расстроенный, раньше – просто усталый, а теперь, нередко, как будто разбитый. Особенно по четвергам, когда заседало Политбюро. Наверное, это я могу предполагать, в этот момент начались его конфликты с Лигачевым. И он не видел уже поддержки Горбачева.
Если вернуться к вызову врача после заседания Политбюро, это, конечно, удивительное качество Ельцина – его "тонкокожесть", ранимость, вроде бы неожиданная при его "брутальной" внешности, манере поведения. Это его качество будет не однажды проявляться, особенно в тот, начальный период нелегкой политической борьбы, которую он затеял. Наверное, у многих наблюдавших тогда за ним возникал вопрос: выдержит ли? Возможно, он и сам себя спрашивал: выдержу ли? Чем объяснить этот парадокс, такой контраст между внешним вроде бы вполне бойцовским обликом и неожиданно обнаруживающейся как бы малой способностью "держать удар"? Спрашиваю об этом Татьяну Юмашеву.
– Вы знаете, – говорит она, – вы правильно заметили, что папа был удивительно для своей "бунтарской" позиции, для своей работы – "тонкокожим". Мне кажется, происходило это оттого, что он немого "расслабился", что ли, в результате своей прошлой жизни в Свердловске. Там все поддерживали его, помогали, искренне переживали за него. А здесь он попал в совсем другой мир, к которому он не был готов. В мир, где все вокруг жестко, чаще всего – несправедливо, где важно оказаться в одной или другой группировке, а если не окажешься, тебя заклюют. (Это мое предположение, могу ошибаться.) Я знаю, что к нормальной, конструктивной критике со стороны коллег он относился вполне адекватно. Но он не привык, что его можно отчитывать, как мальчишку. Свердловск и Свердловская область всегда были среди лучших, поэтому он привык к тому, что его награждают, хвалят, дают переходящие красные знамена и т.д. и т.п. А здесь конфликт с гораздо более сильным (политически), чем он, Лигачевым, и отсутствие поддержки, на которую он рассчитывал, со стороны Горбачева. В общем, он оказался в новых, тяжелых условиях, в которых работать не привык. И больше всего его убивало предательство его же товарищей, коллег.
Такого же мнения Владимир Шевченко, работавший шефом протокола сначала у Горбачева, потом у Ельцина (с ним также беседую в декабре 2012 года):
– Он был человек очень ранимый, я с вами согласен. Особенно это проявилось в 1987-м при работе в Московском горкоме. Я это объясняю очень просто. Почти десять лет он – первый секретарь обкома одного из самых крупных и самых мощных промышленных регионов. С довольно успешными показателями. Человек, если можно так сказать, – не битый, всеми уважаемый. Пробивной. "Вхожий" в самые высокие кабинеты. У него всегда была поддержка "сверху", – поддержка Косыгина, например, об этом он неоднократно рассказывал. И вот он переходит в Москву. С энтузиазмом начинает работать. Что-то получается. А потом – какие-то проблемы, одна, вторая, третья… И он видит, что у него нет поддержки ни от окружения Горбачева, ни от него самого. Он не привык к такому. Он никогда не был в такой ситуации. И вот отсюда – такая острая, болезненная реакция на происходящее.
…Позже, когда Ельцин ощутил мощную народную поддержку, когда ступенька за ступенькой стал продвигаться наверх, его "тонкокожесть" и ранимость как-то сами собой исчезли, отодвинулись на задний план. Хотя время от времени проявлялись вновь, – как, например, на XIX партконференции.
Ельцин подает в отставку
Обычно в отсутствие Горбачева заседания Политбюро вел Лигачев. Для Ельцина это были самые тяжелые испытания. На заседании 10 сентября 1987 года, когда Горбачев находился в отпуске в Пицунде, между Ельциным и председательствовавшим Лигачевым вновь возникла перепалка по вопросам социальной справедливости, отмены привилегий и льгот…
Градус полемики, видимо, "зашкалил". Вернувшись после заседания к себе в кабинет, Борис Николаевич сел за стол и написал Горбачеву отчаянное письмо:
"Уважаемый Михаил Сергеевич!
Долго и непросто приходило это решение написать это письмо. Прошел год и 9 месяцев после того, как Вы и Политбюро предложили, а я согласился возглавить Московскую партийную организацию. Мотивы согласия или отказа не имели, конечно, значения. Понимал, что будет невероятно трудно, что к имеющемуся опыту надо добавить многое, в том числе время в работе.
Все это меня не смущало. Я чувствовал Вашу поддержку, как-то для себя даже неожиданно уверенно вошел в работу. Самоотверженно, принципиально, коллегиально и по-товарищески стал работать с новым составом бюро.
Прошли первые вехи. Сделано, конечно, очень мало. Но, думаю, главное (не перечисляя другое) – изменился дух, настроение большинства москвичей. Конечно, это влияние и в целом обстановки в стране. Но, как ни странно, неудовлетворенности у меня лично все больше и больше.
Стал замечать в действиях, словах некоторых руководителей высокого уровня то, что не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержки, особенно некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному – ко мне.
В общем, я всегда старался высказывать свою точку зрения, если даже она не совпадала с мнением других. В результате возникало все больше нежелательных ситуаций. А если сказать точнее – я оказался неподготовленным со своим стилем, прямотой, своей биографией работать в составе Политбюро (довольно неожиданный переход к самообличению. – О.М.)
Не могу не сказать и о некоторых достаточно принципиальных вопросах. О части из них, в том числе о кадрах, я говорил или писал Вам. В дополнение.
О стиле работы Е.К. Лигачева. Моё мнение (да и других): он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалить его положительные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари "периферийных" комитетов…
Обилие бумаг… совещаний по мелким вопросам, придирок, выискивание негатива… Вопросы для своего "авторитета".
Я уже не говорю о каких-либо попытках критики снизу. Очень беспокоит, что так думают, но боятся сказать. Для партии, мне кажется, это самое опасное. В целом у Егора Кузьмича, по-моему, нет системы и культуры в работе. Постоянные его ссылки на "томский опыт" уже неудобно слушать.
В отношении меня после июньского Пленума ЦК и с учетом Политбюро, состоявшегося 10 сентября, нападки с его стороны я не могу назвать иначе как скоординированная травля… Мне непонятна роль созданной комиссии, и прошу Вас поправить создавшуюся ситуацию (в примечании Ельцин поясняет, что Лигачев создал комиссию Секретариата ЦК по проверке состояния дел в Москве, хотя "ни конкретного повода, ни причины для этого не было". − О.М.)… Поражает: как можно за два года просто не поинтересоваться, как идут дела у более чем миллионной парторганизации…
Угнетает меня лично позиция некоторых товарищей из состава Политбюро ЦК. Они умные, поэтому быстро и "перестроились"… Они удобны, и, прошу извинить, Михаил Сергеевич, но мне кажется, они становятся удобны и Вам…
Я неудобен и понимаю это. Понимаю, что непросто и решить со мной вопрос. Но лучше сейчас признаться в ошибке. Дальше, при сегодняшней кадровой ситуации, число вопросов, связанных со мной, будет возрастать и мешать Вам в работе. Этого я от души не хотел бы.
Не хотел бы и потому, что, несмотря на Ваши невероятные усилия, борьба за стабильность приведет к застою, к той обстановке (скорее подобной), которая уже была. А это недопустимо. Вот некоторые причины и мотивы, побудившие меня обратиться к Вам с просьбой. Это не слабость и не трусость.
Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением.
Думаю, у меня не будет необходимости обращаться непосредственно к Пленуму ЦК КПСС.
С уважением Б.Ельцин
12 сентября 1987 г."
Письмо, как видим, эмоциональное и довольно сумбурное. Но, в общем-то, смысл его понятен.
Текст помечен двенадцатым сентября, тогда как заседание Политбюро, побудившее Ельцина взяться за перо, состоялось – это тоже видно из текста – 10-го. Стало быть, на написание и раздумья все же прошло два дня… Или же тут просто какая-то неточность в датах.