Александр Блок
Время от времени я предлагаю друзьям такую игру: назвать пять крупных (понимая всю глупость деления на "мелких", "средних" и крупных") русских писателей и поэтов, которые – так или иначе – были против Февральской революции. Не будучи историком литературы, я довольствуюсь исключительно догадками и интуицией, мои друзья, по большей части, тоже. И вот получается, что если говорить о феврале 1917-го, а не об октябре, то противников революции почти нет. Кажется, Бунину она не понравилась, но я не уверен. И все. Самые убежденные монархисты, даже почти черносотенцы, те, кто еще недавно глупыми виршами и статейками воспевал триумфы солдатушек над "фрицами", – даже они не выказали гнева и разочарования. Тон Василия Розанова в "Апокалипсисе наших дней" почти торжествующий; возможно, это своего рода истерика, но повод ее серьезен – мгновенно обнажившаяся пустота предыдущего порядка вещей. Можно, конечно, упрекать русских авторов в цинизме и приспособленчестве, но очевидно все-таки другое – точно так же, как в армии и полиции мало кто вызвался с оружием в руках защищать власть Николая Второго, среди культурных деятелей не нашлось большого количества желающих публично сказать пару добрых слов в адрес "старого режима" и свергнутого монарха лично. "Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три. Даже "Новое Время" нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь".
Сегодня у заинтересованного наблюдателя есть возможность проследить – уже на новом материале, – как работает механизм деградации власти и ее представления о себе и об обществе, как разворачивается процесс, ведущий к тем самым роковым розановским двум-трем дням. Российская власть неустанно добавляет детали к печальной картине; один из самых щедрых поставщиков деталей – министр культуры Владимир Мединский. Именно он – по долгу службы и по званию "историка", которое он сам себе присудил, – то и дело вспоминает и о феврале 1917-го, и о деятелях культуры вообще. В опубликованной летом 2015 года в "Известиях" статье с длинным названием "Кто не кормит свою культуру, будет кормить чужую армию" министр наставляет: "Главный механизм культурной политики – отнюдь не "покупка лояльности лидеров общественного мнения", "признанных творческих авторитетов". Это все недорого стоит – что было доказано и в феврале 1917-го, и в августе 1991-го, когда именно обласканная казной творческая элита оказалась в авангарде сил, разрушавших государство".
Высказывание любопытное: Мединский попытался убить двух зайцев одной фразой. Про "покупку лояльности лидеров общественного мнения" и "признанных творческих авторитетов" (у министра непростые отношения с русским языком, как видим) – это он так отмежевывается от сурковских времен, когда лояльность "творческих авторитетов" действительно покупалась или имела быть купленной, впрочем не всегда успешно. Нынче другие времена, намекает Мединский, раньше Марат Гельман обустраивал Пермь, а теперь – Черногорию, несколько лет назад Макаревич пел песни Медведеву, а сегодня… все знают, где теперь Макаревич (что касается Медведева, то почти уже никто не помнит, кто он таков).
Но самое интересное другое – это исторические аллюзии, ведь, как мы помним, Мединский называет себя историком. Аллюзий две – август 1991-го и февраль 1917-го. В первой автор статьи выказывает удивительное непонимание либеральной столичной советской культурной элиты – в смысле ее представлений о политически допустимом. Марк Захаров, радостно приветствующий Пуго с Язовым, – такого даже Фоменко вообразить не может. Да и вообще сюжет августа 1991 года не в том, что кто-то взял и сверг существующую власть. Мединскому тогда был 21 год, он учился в МГИМО, так что можно было бы извлечь из памяти ход событий: сначала путч против Горбачева, а потом уже триумф Ельцина. Государство убило себя само. Впрочем, Мединский – специалист по иным периодам, мог упустить из виду, бывает.
Если первая аллюзия выглядит довольно наивной, то вторая, увы, представляется плодом исторического невежества председателя Российского военно-исторического общества. Оказывается, в феврале 1917-го некая, как изящно выражается автор, "обласканная казной творческая элита" взяла и встала в авангарде роковых сил. В этом авангарде кое-кто был, это правда, только очень сложно представить себе, как казна "обласкивает" Зинаиду Гиппиус, или Маяковского, или Блока, не говоря о том же самом Розанове. Мединский явно перепутал времена; двор иногда действительно кое-что подкидывал писателям и художникам в виде заказов, и те рисовали "Заседание Государственного Совета" или сочиняли частушки про незадачливого кайзера Вильгельма, но казенные ласки носили спорадический характер, конечно. Систему придумали сначала большевики, а потом Сталин; но в сознании министра культуры "признанные авторитеты", начиная с летописца Нестора, ежемесячно выстраиваются в очередь в кассу за госзарплатой. А потом, о ужас, уходят в авангард. Перед нами типичное позднесоветское сознание, в котором все, что было до него, пропускается через советский фильтр.
Здесь одна из болевых точек нынешней российской власти, в частности ее культурной политики. "Авангард". Слово сегодня почти ругательное. Авангард в эпоху модерна, в том числе русский авангард, – утопическая попытка создать не новое искусство, а нового человека и новое общество, это проект будущего, а будущего нынешняя русская власть боится, она пытается всячески избежать не только разговора о нем, но даже мимоходного упоминания. Оттого авангард ненавистен во всех его проявлениях, от политического до художественного. Конечно, выходит несколько неловко – ведь "русский авангард" есть одна из немногих "конвертируемых" за пределами русской культуры вещей прошлого века, соответственно, им можно "гордиться", он есть часть "нашей великой традиции". Поэтому во времена Мединского русский авангард пытаются обезвредить, превратив в милый благонамеренный культурный мусорок, который отчего-то любят просвещенные иностранцы. Любят? Ну и пусть. А мы погордимся. На московской выставке 2015 года "В гостях у Родченко и Степановой" можно было ходить от стенда к стенду, из комнаты в комнату и ничего, кроме следов благодушного чудачества трудолюбивых супругов, не замечать. В сопровождающих текстах, в самой концепции выставки практически не было революции, Гражданской и Отечественной войн, не было истории. Собственно, цель нынешнего министра в том и заключается: остановить историю, выключить ее механизм, похоронить реальные социальные, политические, экономические, культурные интересы и запросы реальных людей и общественных групп под болтовней о "традиции".
Главное – лишить "историю" какого бы то ни было значения, отказать фактам в существовании, превратив "историю-изменение" в неподвижное "прошлое", где царит не имеющая начала и конца "традиция". Статья в "Известиях" – прекрасный пример того. В ней разворачивается концепция отношений Российского государства и культуры (в данном случае – театра), но совершенно безотносительно конкретных исторических обстоятельств. Что XVIII век, что XX – Мединскому все равно. Как опытный пиарщик, он видит в любой ситуации игру спроса и предложения, где первый определяется некоей вечной властью, которая вечно отражает интересы державы и ее подданных, а второе есть банальное предоставление культурных услуг на предмет развлечения и поучения тех же подданных под снисходительным присмотром той же власти. Задачу свою министр видит в доведении этой ситуации до кристальной ясности: государство диктует набор ценностей, полезных для общества, с этими ценностями культура и должна работать, если хочет быть "обласканной казной". Автор, конечно, ссылается на некое общественное мнение в России, якобы исключительно традиционалистское и даже чуть ли не религиозное, но, думаю, даже сам Мединский знает, как сегодня считают общественное мнение, да и само это мнение есть отражение того, чего от него хочет – посредством медиа – власть. Круг замкнулся. Нет здесь никакой идеологии, сплошной социокультурный аутизм, превращенный в набор скверно написанных рекламных слоганов.
Что же до столь мудрой культурной политики консервативных русских императоров вроде Николая Первого, у которой предлагает учиться министр Мединский, то как тут опять не вспомнить Розанова. В "Апокалипсисе наших дней" он пишет: "Между тем Пушкин, Жуковский, Лермонтов, Гоголь, Филарет – какое осияние Царства. Но Николай хотел один сиять "со своим другом Вильгельмом-Фридрихом" которым-то. Это был плоский баран, запутавшийся в терновнике и уже приуготованный к закланию (династия)".
P.S. Моя любимая фраза в статье Владимира Мединского: "На глазах нашего старшего поколения деградировала советская культура, скованная "идеологически выверенными" циркулярами. В результате классики рок-н-ролла родились в Ливерпуле, а не в Одессе. В итоге могучая, казалось бы, советская культура, целиком заточенная под идеологию, в целом оказалась и содержательно, и творчески бессильна перед вызовом западного "масскульта" и в целом нравственного кризиса конца ХХ века". Здесь все замечательно – и Одесса в должности Ливерпуля, и масскульт в кавычках, и, конечно же, противопоставление "нравственного кризиса конца ХХ века" неназванным, но явно чтимым автором нравственным высотам предыдущего периода времен Аушвица, Колымы и проч.
Праздник народного единства
Ниже речь пойдет отчасти и о самом авторе. Впрочем, я постараюсь соблюдать известную дистанцию по отношению к описываемым фактам; в любом случае автор же тоже человек, так что и с ним иногда происходят какие-то интересные вещи, которые полезно обдумать. Никакой саморекламы, просто так вышло.
Осенью 2015 года я дал интервью о Шерлоке Холмсе одному московскому изданию. Речь в нем шла о разных интересных для меня вещах – о рецепции Холмса в позднем СССР и постсоветской России, о том, какими могли быть политические взгляды детектива, о жестоком викторианском мире – и о вполне понятной аберрации, из-за которой этот мир ретроспективно воспринимается как "уютный", "безопасный" и даже "милый". В какой-то момент интервьюер спросил: кем сегодня мог быть Шерлок Холмс? Оказался бы он представителем продвинутой части населения со всеми ее модными привычками вроде вегетарианства? Меня несколько покоробила такая постановка вопроса: вегетарианство уж точно нельзя назвать "модной привычкой" – этому образу жизни несколько тысячелетий, он обусловлен в разных случаях разными причинами. Да и вообще дело это серьезное, по крайней мере для меня. Чтобы не бубнить всего этого в интервью – которое, предполагалось, должно быть веселым и даже лихим, учитывая характер издания, – я решил сыронизировать и даже подтрунить. Сказал, что Холмс сегодня был бы даже не вегетарианцем, а веганом, объяснив это как "моральной опрятностью" сыщика (качество, подмеченное еще доктором Ватсоном), так и беспощадной его логикой, благодаря которой Холмс обычно доходил в своих выводах до конца. Пошутил, конечно, только отчасти – я действительно так думаю, а ироническая завеса потребовалась, чтобы не разжевывать столь очевидные мне вещи на страницах модного издания. Пусть читатели сами слегка призадумаются.
Как только интервью опубликовали онлайн (а слова про Холмса, который сегодня был бы веганом, оказались вынесены в заголовок), я заглянул в комментарии на сайте этого издания. Зачем – не знаю. Обычно я такого не делаю, ибо знакóм – как и все мы – с яростным накалом неопрятной достоевщины, который поддерживается на любом форуме, от политического до кулинарного, особенно если он на русском языке. Но тут, будто что-то предчувствуя, я решил все-таки посмотреть. И был вознагражден. В первых же репликах на меня посыпались самые разнообразные обвинения – от нарциссизма и снобизма до идиотизма и невежества. И все потому, что я рискнул сказать такое про Холмса. Рискнул вообще заговорить о веганстве нормальным языком, заранее не извиняясь, не делая книксенов, не подсмеиваясь над собой, иными словами – не совершая всего того, что в обычной постсоветской жизни вынуждены проделывать представители любого из так называемых меньшинств.
Да, я веган – и свои предположения о воображаемой диете сегодняшнего Холмса строил на собственном опыте, который, естественно, оставил при себе, познакомив читателя лишь с выводами. Да, я действительно считаю, что веганство есть хороший способ проявить учтивость по отношению к окружающему миру, животным и людям. А учтивость я ценю чуть ли не превыше всего. Да, я действительно считаю, что веганство есть очевидный логический вывод из определенного хода размышлений об устройстве нашего мира – если только действительно честно додумать мысль до конца. Но я никогда не объявляю об этом окружающим, не проповедую, а просто держу при себе. Это мое частное дело – чем я питаюсь; более того, это уж точно мое дело – что я думаю по поводу устройства окружающего мира. Если меня просят, делюсь некоторыми из соображений, но не больше. И все вот это я – в своей гипотезе – приписал Холмсу. И все вот это вызвало дикое раздражение публики.
Раздражение, как сыпь, перекинулось с сайта издания, где было опубликовано интервью, на социальные сети. Я вывесил ссылку на беседу о Холмсе у себя в Фейсбуке (я тогда еще не покинул гостеприимную сеть) – и получил десятки взвинченных комментариев, где веганов (и меня самого) обвиняли в том же самом снобизме, "элитизме", неуважении к бедным, у которых якобы нет денег на веганскую диету, в том, что я сноб, красного дерева тростью с набалдашником из слоновой кости. Я пытался было утихомирить страсти. Отвечал шутливо, вежливо, отстраненно, но потом и меня стало одолевать раздражение. Как объяснить этим идиотам, что они идиоты? Ответа на подобный вопрос не существует, да и сама его постановка ложная – никому ничего объяснять не надо. Решив так, я успокоился и перестал следить за развитием событий в комментариях в ФБ; меж тем в отсутствие хозяина там разыгралась нешуточная война, воздух сотрясали взаимные оскорбления, люди, которые были дружны не первый год, ругались, разрывали отношения и т. д. Все это напоминало какой-нибудь ранний рассказ Сорокина, где банальное партсобрание незаметно, следуя параноидальной логике автора, переходит в каннибалистскую оргию.
Впрочем, через день я все-таки решил продолжить тему – то ли из дурацкого желания подразнить, то ли действительно намереваясь выяснить причину столь бурной реакции на скромное рассуждение о гастрономических привычках некоторых людей. И я написал в Фейсбуке – где же еще? – пост, в котором поставил следующий вопрос, даже не вопрос, нет, просто выразил недоумение:
"Опытным путем и совершенно случайно наткнулся на главный источник раздражения постсоветского человечка. Это не Путин, не Майдан, не мигранты и даже не геи с евреями. Нет. Это вегетарианство и особенно веганство. Стоит случайно упомянуть о них, даже говоря о совсем других вещах, постсоветский человек тут же начинает нервно ерзать, будто его самого уличили в краже свечек в церкви. Он гордо сообщает окружающим: "А я вот без мяса не могу!" (хотя его никто об этом не спрашивал), он обвиняет немясоедов в снобизме, в измене духовности, задушевности, рабочему классу, Родине и проч. Он ревниво намекает на социальный статус и географическое нахождение супостата и рассуждает на тему "вы там все зажрались, а у нас Тамбовская область от нищеты на пельменях и гнилом мясе сидит!" В этом вопросе нет консерваторов, либералов, фашистов и коммунистов, здесь полное неотрефлексированное единство если не взглядов, то уж реакций точно. Думаю, что вот это единство и есть загадочный "русский мир"".
Реплика моя была несколько политизирована, ибо я обращался именно к русской аудитории. Но я нисколько не преувеличивал насчет единения вокруг нелюбви к веганам/вегетарианцам – самые воспаленные комментарии к моему интервью принадлежали людям, которых я знал давно, друзьям и приятелям с совершенно для меня безупречным послужным списком в смысле этических взглядов, поступков и политических пристрастий. И вот они на моих глазах, объединившись с мужскими шовинистами, путинистами, националистами и прочими нехорошими людьми, негодовали по поводу мимолетного упоминания об одной – несвойственной им – стороне образа жизни. Особенно старалась некая левая активистка (впрочем, лично мне незнакомая), выступающая обычно за все хорошее и против всего плохого: она взывала к моей совести, социальному состраданию, утверждая, что в сибирских деревнях (sic!) бедные жители без мяса и молока не протянут. И что веганство придумали "лондонские снобы", которым просто нечем себя занять, – у снобов обычно несколько машин, большая недвижимость, а банковские счета вспухли от доходов. И вот, чтобы успокоить нечистую совесть, снобы из Лондона отказываются от мяса и ведут "этический" образ жизни. Насколько я себе представляю эту левую активистку, она восточнее Нижнего Новгорода никогда не бывала и о ситуации в "сибирских деревнях" судит по смутным детским воспоминаниям о советских киносериалах из истории Гражданской войны.
Моя новая реплика вызвала еще больший всплеск эмоций, за которым я, честно говоря, устал следить. Вообще вся эта история мне крайне надоела, и я уже не рад, что ее затеял. В конце концов, Шерлок Холмс, слава богу, до времен Джастина Бибера, Владимира Путина и нового припадка ксенофобской эпилепсии в Европе не дожил, так что нечего и спекулировать: по-прежнему бы он имел обыкновение баловать себя холодной куропаткой или перешел бы на спаржу и киноа? Что же касается моих собственных взглядов на производство и потребление животноводческой продукции, то они для меня кристально ясны, для других – совершенно радикальны, но я – еще и еще раз повторяю – не намерен пасти народы. Точка.
Однако вышеизложенный сюжет обладает и иным измерением, если отвлечься от того, что философ Александр Пятигорский называл "сферой психизма", – то есть отвлечься от раздражения по поводу несовершенства окружающего мира. Действительно, что происходит? Почему отношение к вегетарианству/веганству объединяет столь разных людей? Нет ли здесь богатой поживы для историка, антрополога, социолога? Мне кажется, этот сюжет имеет несколько уровней, но среди них нет главного. Наоборот, при определенных обстоятельствах сюжет может обернуться то одной стороной, то другой.