В связи с Девятой симфонией Игорь Петров припомнил в своей книге "Гитара милая, звени, звени…" один эпизод. "Ранней весной (кажется, 58-го года) Саня пригласил нас к себе на 3-ю Железнодорожную, обещав какой-то сюрприз. Оказалось, его брат купил радиолу, изготовленную где-то в Прибалтике, - массивную, облицованную темным деревом, с мощным звуком и диапазонами высоких и низких частот. Никакого сравнения с примитивными электропроигрывателями!
Поставил Саня Девятую симфонию, настроил диапазоны - и первое впечатление, будто слушаешь живой оркестр… Потом мы вышли на крылечко покурить. Было темно, морозно. Небо закрывали низкие серые тучи. Из домика глухо доносились звуки симфонии. И вдруг - вначале это показалось чистым ребячеством - Саня начал фантазировать: "Представляешь - летом. Распахнуть окно и спросить у прохожего: ‘Вам это не приходилось слушать? Каково? Неплохо звучит?’ " Я закивал, поддавшись его эмоциональному всплеску…"
Думаю, что бетховенская музыка не раз наталкивала Вампилова на размышления о жизни и искусстве. Поэзия, витавшая в четырех стенах его убогого пристанища, плохо вязалась с нашей тогдашней жизнью, с тем, что повседневно говорилось, писалось, внедрялось в бытие. Судьба великого композитора - череда страданий, перенесенных только благодаря огромной воле, творческой страсти и порыву к счастью, - эта судьба была опорой думающему и чувствующему человеку среди людской пошлости, мелких желаний благ и удобств. Совсем не случайно записал Вампилов в своей рабочей книжице:
"Бетховен не повторится. Чем дальше от Бетховена, тем больше человек (в известном смысле) будет становиться животным, хоть и еще выше организованным. В будущем человек будет представлять из себя сытое, самодовольное животное, безобразного головастика, со сказочным удобством устроившегося на земле и размышляющего лишь о том, как бы устроиться еще удобнее. Время Пушкиных и Бетховенов будет рассматриваться как детство человечества. Головастик скажет: "Как ребячились люди! Занимались какой-то поэзией, как это… Музыкой. Что это такое? И зачем она им понадобилась?"".
И неудивительно, что в записной книжке Вампилова есть строки, которые родственно перекликаются с мыслью Бетховена, высказанной им в своем завещании. Обращаясь к братьям, композитор дал им выстраданный совет: "Растите детей ваших в добродетели: только она одна и может дать счастье, а совсем не деньги. Говорю это по личному опыту". Нечто похожее записал и Вампилов - не важно, о реальном человеке или о герое будущего произведения: "Он хотел достичь всего через материальное могущество. Это такая грубая, такая общая ошибка - он ничего не достиг".
Его привлекали судьба и музыка Моцарта, постоянная борьба света и тени в его жизни и творчестве. Свет, радость, душевная свобода - это звучавшие в Санином жилище Двадцать пятая и Сороковая симфонии, "Маленькая ночная серенада"; темный вихрь беды, скорбь - это сменявший их "Реквием". Пугающую загадку, таинственность нес с собой рассказ Вадима Гребенцова о "человеке в черном", посетившем Моцарта и заказавшем ему траурную музыку.
Кудесник оперы Верди был с нами и на репетициях оркестра - в перерывах то один, то другой подбирал его мелодии; и в комнате общежития - тут оперой "Травиата" частенько начинался и заканчивался день, и каждый из нас, по вкусу, подтягивал жалким голосом исполнителям партий Альфреда или Жермона; и в домике Сани - он любил ставить пластинку с оперой "Риголетто". По воле Вампилова герой его рассказа "Исповедь начинающего", томясь у дверей редакторского кабинета, вспоминает фрагмент именно этого произведения:
"По коридору туда и обратно ходит, напевая драматическую тему из второго действия "Риголетто", молодой человек в черном костюме с бледным лицом. Испачканные в чернилах руки он заложил за спину и нервно шевелит там большим пальцем.
Молодой человек: Ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля. (Вздрагивая и останавливаясь.) Не знаю, как я кончу, но начал я плохо…"
Много обсуждений вызывала в нашем кружке музыка отечественных композиторов. Слушая "Арагонскую хоту" Глинки или "Итальянское каприччио" Чайковского, поражались широте русской души, русского гения, так хорошо чувствующего музыкальный лад другого народа. И всегда оставляла глубокое впечатление музыка, рожденная поэзией и печальной неустроенностью российских просторов, их суровой историей: увертюра к опере "Руслан и Людмила" и "Вальс-фантазия" Глинки, Первый концерт и "Времена года" Чайковского, мелодии Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского, Рахманинова. Однажды Игорь Петров принес Первую симфонию Калинникова, композитора, редко исполняемого и тогда, и сегодня. Главная тема симфонии - мелодия, взятая, вероятно, из народной песни, дохнула такой знакомой русской неохватностью и печалью! Еще одно имя встало в нашем сознании рядом с Кольцовым, Некрасовым, Есениным.
Всегда под рукой был большой набор пластинок с записями Шаляпина. В те времена нельзя было прочитать мемуаров великого певца, достоверных свидетельств о его отъезде из России и жизни за рубежом, о травле его на родине в 1920-е годы. Но, слава богу, с нами оставались голос Шаляпина, его могучий талант, его боль о России.
Потрясающе действовал на нас в шаляпинском исполнении романс Глинки "Сомнение". Кажется, Саня первым обратил наше внимание на стихи Есенина, написанные под воздействием этого романса:
Слушай, поганое сердце.
Сердце собачье мое.
Я на тебя, как на вора,
Спрятал в рукав лезвие.
Строки эти всплывали в сознании, усиливали трагизм того, что мы жадно слушали.
Совпадала по чувству с романсом Глинки ария Алеко, которую пел Шаляпин; ее запись в те же минуты, следом, включал Саня. Опять тревожная музыка… чреватые взрывом ревности слова:
Весь табор спит.
Луна над ним полночной красотою блещет.
Что ж сердце бедное трепещет?
Какою грустью я томим?
В этих святых минутах была разгадка того, что могло удивлять не только посторонних, но и нас в самих себе: как же это вы, ребята, ходите на танцульки, где неизменно гвоздь программы буги-вуги, и вам нравится университетский джаз, особенно мгновения, когда три саксофониста в черных смокингах и белых рубашках с бабочками, начиная солировать, одновременно и резко встают и слегка вскидывают свои инструменты, вы даже дружески улыбаетесь им, потому что часто репетируете рядом, в соседних комнатах, и достаточно знакомы; вы сами носите пусть не "дудочки" и не экзотической расцветки пиджаки, но все же обуженные брюки и пестроватые костюмы - как же это вы, ребята, спеша за модой, играете в непопулярном, немодном оркестре народных инструментов и, собираясь на квартире товарища, слушаете музыку, которой сто, а то и двести лет от роду?
Отвечала на это душа, ликующая и плачущая, беспричинно мрачнеющая и так же беспричинно торжествующая. Вампилов в рассказе "Моя любовь" устами своего молодого героя объяснился так: "Мне казалось, что это тонкое и глубокое чувство, которым жила и входила в душу музыка, - мое чувство, и мне захотелось вдруг видеть Веру и говорить ей что-нибудь красивое и нежное…"
Не знаю, согласятся ли со мной искусствоведы, но, по-моему, у каждой пьесы Александра Вампилова есть своя музыкальная тема, точнее, темы, перетекающие друг в друга, поскольку произведения его напоминают симфонии.
Причем на сцене, в спектакле, музыка, заключенная в драме или комедии, часто теряется; я отчетливее, чище слышу ее при чтении вампиловского текста: в его стремительном и одновременно напряженном диалоге, в исповеди героя, в точной и всегда значительной ремарке автора. Трагическая и нарастающая мелодия гибели человека, распада его души в "Утиной охоте"; в "Старшем сыне" - сквозная, не убитая беспощадной жизнью музыка, напоминающая об отзывчивости, доверии, доброте… И так в каждой пьесе. Ибо музыка для Вампилова была частью его существа и, значит, частью творчества, не прикладной, внешней, а неотъемлемой, глубинной. Она сопровождала его раздумья, и она, без сомнения, воплотилась в его слова.
* * *
Вечная претензия к мемуаристам: зачем вы делаете из героя своих записок ангела? Наводите глянец, и вот уже человек теряет живые черты, у него нет слабостей, недостатков, ошибок.
Об Александре Вампилове все знавшие его рассказывают с симпатией. И это объяснимо. То, что было главным в его личности, не могло не привлекать. Но в нем, конечно, жили и "бесы". Правда, они были… как бы это выразиться?.. тоже особыми, вампиловскими.
Расскажу один случай, и вам, возможно, станет яснее, что имеется в виду.
Известно, что в день стипендии студенты - самые богатые люди. Небольшой компанией, вчетвером, мы посидели в ресторане "Сибирь" и вышли на весеннюю улицу. Вечер стоял чудесный, теплый, было еще довольно светло. Саня вынул папиросы, раздал нам, бросил пустую пачку в урну, но промахнулся. Двое моложавых тренированных мужчин, стоявших рядом, у входа в гостиницу, неодобрительно глянули на нас, один посоветовал:
- Подними-ка, парень.
У Сани взыграло.
- Знаешь, друг, - надменно сказал он, - мы можем заставить тебя извиниться по-французски, снять свои штиблеты и удалиться бесшумно на цыпочках.
Не выдумываю: он произнес именно эту фразу из рассказа "На скамейке"; сейчас не припомню только, была ли уже написана эта новелла или нет.
Незнакомцы буквально прыгнули на нас. Не успел я моргнуть глазом, как уже лежал на одном из своих друзей, поперек, со свирепо заломленными назад руками. Дядя больно упирался коленом в мой позвоночник. Второй точно так же придавливал к земле крестовину, составленную из Сани и моего третьего несчастного друга…
Потом мы сидели в отделении милиции, в кабинете начальника, одного из моложавых тренированных мужчин, и уныло отвечали на вопросы.
Вот и судите сами, что это было в поведении Сани: заносчивость, которую он всегда не любил в людях, или что-то другое? Если даже и заносчивость, то с одной поправкой. Он как бы примерял на себя маску выдуманного им литературного героя, проигрывал ситуацию, в которой тот мог оказаться, говорил его словами. И ждал: как все это воспримут?
"Дурные замашки", как выражаются строгие положительные люди, обычно проявлялись у нас, в том числе и у Сани, в мальчишеских выходках. Вампилов писал о героях рассказа "На скамейке", приятелях Штучкине и Вирусове: "Окаменев даже в самых академических и самых серьезных позах, эти молодые люди представляли бы собой скульптурную группу "Два шалопая"". И сам автор, и мы, его тогдашние товарищи, любили быть шалопаями. И не всегда задумывались, приятно ли это окружающим.
…Отметив какой-то очередной праздник в своей студенческой комнате, напевшись под Санину гитару и напрыгавшись в коридоре на втором этаже общежития, где по таким дням устраивались танцы, мы вдруг решили: "Пойдем к Тропину!" Милейший Георгий Васильевич, уже пожилой человек, доцент, преподавал нам языкознание и диалектологию. Он жил в двух шагах от общежития, в деревянном особнячке с четырехскатной крышей. "Пойти к Тропину" означало, конечно, не светское: наведаться в гости - он нас не приглашал, и мы не были его любимыми учениками, чтобы запросто заходить на семейный огонек. Призыв сей означал очередное дурачество: пойти под окна особняка и пропеть хозяину наши романсы.
Закрытые ставнями окна домика располагались невысоко над тротуаром. Внизу - широкая завалинка, обшитая тесом. Саня поставил на нее ногу, удобно пристроил гитару, тронул струны. Мы расположились вокруг кто сидя, кто стоя, привычно запели. В "Серенаде Дон Жуана" Чайковского Вампилов, как обычно, солировал:
Гаснут дальней Альпухары
Золотистые края.
На призывный звон гитары
Выйди, милая моя…
Апофеозом была песенка из репертуара нашего оркестра:
Гей да, тройка! Снег пушистый…
Ночь морозная кругом… -
где слово "тройка" мы заменили на фамилию хозяина дома…
После праздника в перерыве между лекциями мы стояли обычной компанией в университетском коридоре. И вдруг увидели, что к нам приближается Георгий Васильевич. У него была интеллигентная привычка: не доходя добрых трех-четырех метров, пригибать голову в поклоне и с учтивой улыбкой повторять: "Здравствуйте, здравствуйте!" На этот раз он начал свое приветствие совсем издали, поклон его был ниже, а улыбка учтивее, чем обычно. Подойдя, он начал ласковой скороговоркой:
- А я спрашиваю Валю: ты не заказывала концерт по заявкам? Нет, отвечает… Было очень, очень приятно послушать!
Георгий Васильевич качнулся к Вампилову и свистящим шепотом сообщил ему на ухо:
- Я ваш голос я-авственно различил!
Саня отпрянул и, растерянно улыбаясь, забормотал:
- Разве? Да что вы говорите?
Когда Тропин удалился, кто-то из нас панически предположил:
- Будут репрессии!
Но их не последовало: добрейший Георгий Васильевич простил нам и эту выходку.
Студенческие годы, особенно первые, - это, что ни говорите, переход от детства к взрослой жизни. Много было в нас ершистого, задетые кем-то, грубили, обиженные - лезли в драку. А в мальчишеской драке характер проявлялся по-особому.
Начало учебы запомнилось одной стычкой. На танцах в общежитии к нам, первокурсникам, привязались парни с физмата. Они были постарше, да и собралось их побольше. Один, распалясь, ударил Саню. Когда шум поутих и началось обычное в таких случаях "выяснение", Вампилов презрительно сказал обидчику:
- Ты такой смелый потому, что за твоей спиной - кодла.
- А ты как думал! - вскинулся тот. - Я бью, когда нас трое против одного.
Эта "философия", помню, возмутила нас до глубины души. Когда остались своей группкой, Саня хмуро укорял:
- Что вы стояли? С такими надо драться, сколько бы их ни было!
Случалось, что справедливость и торжествовала. Весной 1960 года в Иркутск со всех волостей свезли строителей: город готовился к приезду американского президента. Мы жили тогда на улице Пятой армии, в приспособленной под общежитие церкви. На пятом курсе нас постигло два переселения: из добротного общежития на улице 25-го Октября - в упомянутую обшарпанную, холодную обитель и из старинного учебного здания университета - в новое безликое строение, выросшее поблизости, на той же набережной Ангары.
Теплым вечером, уже к полуночи, мы стояли довольно большой группой у подъезда своей церкви, под густыми кронами деревьев. Саня был с гитарой. Говорили, смеялись, кто-то негромко запел, Вампилов начал подбирать аккомпанемент. За шумом не заметили, как из темноты выросла ватага парней.
- Что распелись! - грубо крикнул кто-то из их толпы. И тут же на наши головы обрушились удары бутылок. Звон стекла, крики, топот ног… Налетчики исчезли так же стремительно, как и появились.
Пострадавшие, в том числе и Саня, растирали макушки, прикладывали к ранкам носовые платки. Тяжелых последствий, к счастью, не оказалось. Видимо, шевелюры наши тогда были густы, а молодые головы крепки.
Собрав в общежитии подкрепление, мы бросились на соседнюю улицу и нашли обидчиков в доме, где временно поселились молодые строители. Последовало отмщение…
Это происшествие оставило отметинку в творчестве Вампилова. Как всегда, оригинальную. В рассказе "На пьедестале" автор говорит о своем герое, впавшем в пьяный кураж: "На самом деле Жучкин никогда нигде не сражался, если не считать, что был бит однажды бутылкой по голове".