* * *
Заканчивая второй курс, мы с Саней не договаривались о встрече на Байкале летом, во время каникул. Он после экзаменов отправился домой, в Кутулик, а я, привычно торопясь, - в свою сторону: там ждали сенокос, заготовка дров на зиму, другие заботы многодетной семьи.
И можете себе представить мою нечаянную радость: июльским утром вожусь в огороде, открываются ворота - и в проеме Саня, беззаботный, улыбающийся, одетый в футболку и старенькие штаны:
- Привет! А я в ваших краях уже второй день.
Все дела - в сторону. Знакомлю его с домашними, мать предлагает молока или чая - нет, он сыт. Садимся на крылечко, обсуждаем, чем займемся. Зная, что места наши рыбные, Саня сразу же загорелся: перво-наперво - на рыбалку!
Деревня наша кормилась Байкалом. Летом все мужики были на плесе, промышляли сетями и неводом омуля и сига. Эта рыба была на столе в каждом доме. Когда она приедалась, кто-нибудь из старых или малых, не ушедших на плес, на "большую рыбалку", ставил сетушки в ближнем озерце или протоке. Тут ловили рыбу "соровую": щуку, окуня, язя. Рыбачить удочкой считалось у байкальцев баловством. Этим занимались обычно пацаны или приезжие, городские. Да и в самом деле, зачем деревенскому жителю терять золотой летний день, торча у воды с удилищем, если можно взять добрый улов простым способом: вечером поставил сеть, а утром вынул из нее рыбу?
Так что надо было подумать, какую рыбалку предложить Сане. Ехать на байкальский плес, на стоянку деревенских бригад, было далеко, километров тридцать, хотя любая из артелей не отказалась бы от молодых помощников. Поставить малую сетушку на ближайшем озере Облом - едва ли Саня испытал бы какой-то азарт.
Поэтому я решил, что лучше все же посидеть с удочками на этом самом озере.
Взяли лески с крючками, банку для червей, ключи от лодки - и на Облом. Это озеро в полутора километрах от деревни не случайно носит такое название. Когда-то, в позапрошлом веке, во время землетрясения, степь у Байкала обломилась и на ее месте возникли залив Провал и множество озер, среди них наш Облом, окруженный камышом и небольшой грядкой ивняка.
Берег его в тот день был безлюден. Начался сенокос, и вся деревня, включая пацанов, впряглась в страдную работу. Мы срезали талины на удилища, запаслись червями, выплыли на середину озера…
Клев начался сразу. Окунь шел мелковатый, но жоркий: не успеешь забросить крючок, как леска уже наструнится, тяни обратно.
Солнце вошло в силу. Саня снял футболку, весь отдался захватывающей работе. Подсекал добычу, торопливо срывал окуня с крючка, цеплял наживку. Он только цокал языком да восклицал:
- Ну, смотри ты! Это же рыбный Клондайк!
Мы остановились, когда счет рыбешкам подступил к сотне. Срезали на берегу длинные тонкие прутья, нацепили на них за жабры окуней и с тяжелыми связками, пахнущими сыростью и влажной тиной, отправились домой. Саня уже с большей обстоятельностью расспрашивал, где и какую рыбу ловят в здешних местах. Сокрушался, что раньше, приезжая в Байкало-Кудару, ходил удить не на озеро, а на реку: там клев не тот.
- Сейчас такую уху закатим! - мечтательно говорил он, поднимая связку и высматривая рыбин покрупнее.
Когда мы вошли в ворота, мать без удивления осмотрела наш улов:
- Добытчики явились!.. Куда же я с вашими окунями?
И распорядилась:
- Бросьте там, у амбара. Скормим собаке… Мойте руки, у меня уха из омуля готова.
Саня был обескуражен. Я пожалел, что не подготовил его к такому обороту дела - нетрудно было предвидеть это. Заметила неловкость и мамаша. Стала утешать гостя:
- Он, окунь-то, летом тиной пахнет. Байкальский - тот вкусней, а этот, озерный, - не то… Не жалей!
Но и позже мы с матерью, вспоминая этот случай, чувствовали вину перед Саней…
Время свое мы делили между двумя селами. Как человек деликатный, Саня старался быть подольше у дяди и меня уводил к нему, случалось, и на день, и на ночь.
Хозяева уходили на работу, дав Сане наказ, что поесть и что попить, и мы с ним оставались в чудесном мире тишины и чтения. В домашней библиотеке можно было найти едва ли не всю классику - русскую и зарубежную. Мы брали по несколько томов, устраивались в прохладных креслах, а то выходили на мягкую траву под тенистую черемуху.
Может быть, в такие дни неспешного чтения и впитывал Вампилов мудрость и духовность классики, ее словесную красоту и музыку. Он всегда был ее вдумчивым учеником. Прежде всего, в главном - в поиске истины, "крупиц правды".
…А вечера на Байкале стояли ясные и теплые. Владимир Никитич выдавал нам роскошную медвежью шкуру. Мы выносили ее во двор, бросали на густую, пружинящую траву, стелили поверх широкий матрац и валились на эту царскую постель. Поздние сумерки сменялись чистым светом луны и бесчисленных звезд. Верховик приносил запах влажной земли с недавно политых огородов, байкальскую свежесть. Тени от кустов скрывали таинственную жизнь, полную движения, шорохов, птичьей возни.
Мы заговаривались до утра. Это были беседы, переходящие с темы на тему, лишенные связности, прерываемые то смехом, то задумчивой паузой. Под звездным небом легко открывалась душа, без принуждения являлись слова о только что прочитанном, о школьных и студенческих событиях, о знакомых судьбах. Тут проявлялись Санины способности в том, что можно назвать человековедением. Он рассказывал о чьей-либо судьбе, вспоминал какой-нибудь случай всегда коротко, но непременно с живописной, чаще забавной подробностью - она хорошо представляла характер, объясняла чувство или поступок человека. Если речь шла о людях, известных мне, то Санины слова добавляли что-то существенное к моему знанию о них. Даже наши друзья, кажется, достаточно изученные в долгом ежедневном общении, вставали в какой-нибудь веселой истории, пришедшей Вампилову на ум, под особенный свет - смеясь, я по-новому видел их характеры, их привычки и пристрастия.
Глава четвертая
"ВАМ НУЖНЫ ГОГОЛИ И ЩЕДРИНЫ?"
Как родился прозаик Александр Вампилов?
Уже говорилось, что в университет он пришел начинающим стихотворцем. Мне казалось, по крайней мере в первые два года учебы, что при всем внимании Вампилова как читателя к прозе и драматургии он будет заниматься поэзией. Ведь не бросишь же писать стихи, если они приходят, не спрашивая твоего желания?
Но однажды - я этот мимолетный случай хорошо запомнил - Саня сказал мне:
- Всё! Стихов больше не будет. Пишу прозу.
Я не поверил. Но вскоре убедился, что так оно и есть.
Осенью 1957 года, когда мы перешли на третий курс, в студенческой многотиражной газете появилось объявление: создается литературное объединение. Руководить им взялся заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы доцент Василий Прокопьевич Трушкин. Мы пошли туда. С этого времени шумные обсуждения наших опытов в стихах и прозе переместились из комнаты общежития в такое же тесное прибежище редакции многотиражки.
Василий Прокопьевич уже тогда был известным в Иркутске литературным критиком. Человек доступный, непосредственный, он поощрял в нашем кружке живые споры, необычные суждения, искренне радовался даже малой удаче каждого из нас. Мы захаживали к нему и домой. Пока один советовался с хозяином, другие рылись в книгах, заполнявших полки вдоль стен квартиры. Через несколько лет Саня написал нашему старшему другу на обложке своего первого сборника: "Василию Прокопьевичу Трушкину с уважением, благодарностью и раскаянием. Это Вы приметили меня, наставили, подстрекали писать. Теперь (хотите - не хотите) примите эти опыты вместе с искренним раскаянием в моем шалопайстве. Санин-Хомутовский, 21 сентября 1961 года".
Сам Василий Прокопьевич вспоминал позже:
"Литературно одаренным студентам хотелось постоянного творческого общения, послушать иногда нелицеприятное мнение товарищей и самим высказаться. Собирались мы регулярно каждую неделю вечерами после занятий. Завсегдатаями наших сборищ были человек десять-двенадцать. Позже многие из моих кружковцев составили себе имя в литературе. Но несомненно самым выдающимся и самым талантливым литератором из наших кружковцев оказался Александр Вампилов. Я до сих пор хорошо помню свое первое "открытие" Сани Вампилова, помню, как меня обрадовали и взволновали тогда его юморески. Обстановка и вся атмосфера занятий в кружке была самая непринужденная. Курили, читали стихи и прозу, дотошно разбирали каждую прочитанную вещь, горячо и заинтересованно спорили. При случае я читал на занятиях запомнившиеся мне стихи Сергея Есенина, Эдуарда Багрицкого, Павла Васильева, Константина Симонова. Я старался по возможности ввести слушателей в творческую лабораторию больших мастеров литературы, показать на конкретных примерах, как достичь большей художественной выразительности. Так, помнится, разобрали мы стихотворение "Арбуз" Э. Багрицкого с его изумительной звуковой инструментовкой.
Саня обычно на этих разборах молчал, только изредка подавая краткие и на редкость остроумные реплики.
Как-то я забрал домой целый ворох материалов, и вот, внимательно просматривая кипу рукописей стихов и прозы, неожиданно наткнулся на небольшие юморески, подписанные именем "А. Санин". Юморески искрились остроумием, жизнелюбием, подкупали тонким чувством живого разговорного языка. Они очаровали меня, и на очередном занятии кружка я спросил, кто автор этих чудных вещичек. Поднялся кудрявый юноша со смуглым лицом и застенчиво объявил, что это он написал рассказики. Тут же я попросил прочитать их нашей аудитории. Саня читал своеобразно. Слегка глуховатым, негромким, даже как будто бесстрастным голосом, без всякого интонационного нажима, с абсолютно серьезным, без тени улыбки лицом, словно отделяя себя от того, что им написано, прочитывал он заразительно веселый текст, каждая фраза которого вызывала оживление или взрыв смеха у присутствующих".
Первая из вампиловских юморесок, "Стечение обстоятельств", появилась в газете "Иркутский университет" 4 апреля 1958 года. Рассказ этот Саня передал в редакцию после обсуждения в литкружке - сужу об этом по заметке, опубликованной в областной газете "Советская молодежь" в те же дни. Коротенькая информация сообщала, что в университете, на очередном заседании литобъединения, студент Санин прочитал свой юмористический рассказ "Стечение обстоятельств" и он всем понравился. Признаюсь, я брал газетную подшивку с любопытством доморощенного исследователя: кто же это первым написал, что появился новый прозаик - Санин? И ахнул: под заметкой стояла моя фамилия.
Следующие рассказы Вампилов печатал в многотиражке, вероятно, без всяких обсуждений. А в начале лета Сашины юморески почти одновременно появились в газете пригородного района "Ленинские заветы", редакция которой располагалась в Иркутске, и в областной газете "Советская молодежь".
Чтобы читатель представил, с каким увлечением Вампилов писал рассказы, совмещая творчество с учебой в университете, игрой в студенческом оркестре, занятием спортом (он регулярно ходил в волейбольную секцию), выпишу даты публикации юморесок в трех названных газетах за годы, остававшиеся Саше до окончания вуза. Итак, в 1958 году напечатаны: "Железнодорожная интермедия" - 16 мая, "На скамейке" - в двух номерах 15 и 17 июня, "Стоматологический роман" - 27 июня, "Месяц в деревне, или Гибель одного лирика" - 10 октября, "На пьедестале" - 12 октября, "Финский нож и персидская сирень" - 1 ноября, "Цветы и годы" - 6 ноября, "Коммунальная услуга" - 23 ноября, "Девичья память" - 2 декабря, "Листок из альбома" - 14 декабря, "Шорохи" и "Грустный рассказ" (получивший позже название "На другой день") опубликованы под общим заголовком "Лужи в декабре" 27 декабря. В 1959 году напечатаны: "Эндшпиль" - 6 февраля, "Сумочка к ребру" - 22 февраля, "Настоящий студент" - 12 апреля, "Свидание" - 29 апреля, "Глупости" - 30 августа, "Исповедь начинающего" - 6 ноября. В 1960 году напечатан рассказ "Ревность" - 12 марта.
Многотиражка "Иркутский университет" была газетой "родной", поэтому большая часть юморесок опубликована Вампиловым на ее страницах. А почему Саша выбрал газету "Ленинские заветы"? Потому, что в ее редакции работали выпускники нашего университета. На их доброжелательность можно было рассчитывать. К тому же, по разговорам, руководил газетой человек внимательный и заинтересованный в свежих авторах. Так оно и оказалось: редактор Михаил Бобров всегда встречал Вампилова приветливо.
А с газетой "Советская молодежь" связи наши установились как-то исподволь. Ее журналисты традиционно считали студентов-филологов университета своим резервом. Нам поручали готовить материалы не только из вузов, но и с предприятий Иркутска, из сельских районов. Мы добывали информацию, нещадно эксплуатируя телефон или выезжая обыденкой в пригородные деревни. Эта наша роль зафиксирована в вампиловской записной книжице ехидным словом "Информушечники". И еще есть там отметка: "Гонорарьев - мастер короткого газетного жанра" (эта фраза прилипла к нашим языкам; говорили, например: "Знакомься, мастер короткого жанра такой-то"). Так что в редакцию этой газеты Саня шел бестрепетно.
Но одно утверждение в воспоминаниях и статьях о Вампилове не точно - о том, что в газете "Советская молодежь" его с самого начала "охотно печатали". Это не совсем так. Да, после зачисления Сани в штат этой газеты (30 октября 1959 года, когда он еще учился на пятом курсе) публиковать его рассказы тут стали чаще. А до этого дня Вампиловым было напечатано в "Советской молодежи" лишь шесть рассказов из восемнадцати, написанных к тому времени.
Но дело даже не в количестве. Читатели постарше помнят идеологическую зашоренность газет того времени и могут представить, как не соответствовали рассказы молодого Вампилова самому духу тогдашней печати. Газеты были полны очерков, статей, репортажей о грандиозных стройках Сибири. Иркутская область в этой панораме "преобразования природы" занимала чуть ли не центральное место. Только что вступила в строй первая ГЭС на Ангаре, строилась необычайная по мощности Братская электростанция, прокладывались новые железные дороги, тянулись тысячекилометровые высоковольтные линии электропередачи. Официальная литература торопилась запечатлеть "трудовые подвиги". Газеты, журналы, издательства печатали бесчисленные однодневки в стихах и прозе о современниках, выступающих исключительно в роли "положительных" героев. Было много надуманной романтики, фальшивого оптимизма. Глубинные, нередко трагические проблемы, неизбежно сопровождающие крупные таежные стройки, удаленные от обжитых мест, - варварское вторжение в природу, ужасающая неустроенность людей, тяжелый, изматывающий труд, - как правило, не находили правдивого изображения. Широкое хождение имели теории, что-де писатель, не бывающий на стройках пятилетки (или семилетки), не "изучающий жизнь", - автор так себе, нестоящий. "Мимо жизни - это значит теперь мимо стройки", - с иронией записал в свой блокнот Вампилов.
И вот в эти годы молодой автор пишет рассказы, в которых нет ни славных адресов, ни героев, желанных редакторам и критикам. А сюжеты-то, сюжеты…
Простодушная девушка-студентка принимает грабителя за милого шутника; литературный консультант переходит на другую работу, не в силах больше читать шизофренические стихи графоманов; робкий жених находит бешеный успех у будущей теши, сыграв негодяя. И герои-то все неприметные, иногда сомнительные люди: ночной сторож, пожилой пьяница, шалопаи-студенты, сапожник, вор, железнодорожный служащий…
Конечно, рассказы юмористические, в них и герои соответствующие, но юмор… юмор не легкий, не оптимистический, а чаще едкий и местами довольно черноватый. А между тем на вопрос Вампилова, выраженный в привычной для него форме на страницах записной книжки: "Молодой человек, заходя в редакцию: "Вам нужны Гоголи и Щедрины?"" - любой редактор тогдашней газеты, даже и "либерал", дал бы ответ, тогда же точно сформулированный поэтом-юмористом и распространившийся изустно:
Мы за смех, но нам нужны
подобрее Щедрины.
И такие Гоголи,
чтобы нас не трогали.
А вы говорите: "Охотно печатали…" Университетской многотиражке жилось повольнее, ее редактор мог бы как-то защититься от домашнего идеологического надзирателя: помилуйте, это же творчество студента, будьте снисходительны…
А редакция областной газеты - та была строже. Бдительнее. И она, не раз случалось, отказывала Вампилову. Ну как опубликуешь, при общем тоне тогдашней печати, рассказ о страданиях человека после пьянки, с похмелья? Или ту же историю о молодом рецидивисте, нацелившемся снять часики со студентки, - один заголовок чего стоит: "Финский нож и персидская сирень". Или монолог старого сторожа, утверждающего, что ночью охрана не нужна, "воруют-то днем!" (читатели, как и дед, доподлинно знали, что по всей стране воруют днем).
Такое, конечно, отклоняли. Вампилов относился к этому спокойно. Может быть, уже тогда он вынес суждение: "Газетчики - рабы тенденции". Он умел слушать возражения, как и умел сохранять верность себе, своим убеждениям. Согласиться переделать рассказ против своей воли или попытаться "протолкнуть" его с помощью приятелей, которые уже завелись у Сани в молодежной газете, было ниже его достоинства.
Василий Прокопьевич Трушкин договорился в областном отделении Союза писателей посвятить очередную "литературную пятницу" творчеству членов нашего объединения. Мы, студенты-филологи, и раньше бывали на обсуждениях в иркутском Доме литераторов. Устроившись где-нибудь в дальнем углу и притихнув, мы глазели на известных в городе писателей, слушали их выступления, иногда довольно резкие. Незадолго до этого, например, обсуждались стихи Светланы Кузнецовой. Кто-то утверждал, что они слишком "камерные", и страсти вокруг этого разгорелись нешуточные. Поэтому Саня заметно волновался перед памятным вечером.
Народу в комнате Дома литераторов собралось немало. Василий Прокопьевич сел в первом ряду. Саню попросили прочесть рассказ, он выбрал "Стечение обстоятельств". Читал он ровным голосом, не выделяя острот, но именно ровная и серьезная интонация, с которой произносились смешные фразы, усиливала эффект: "Против обыкновения она провела бессонный день…"; "Ей нужно было удачно выйти замуж. Неудачно она выходила уже два раза…" Слушатели смеялись. Раскатывая в горле округлый звук, похохатывал Василий Прокопьевич. Саня усмехался, пережидая невольные паузы.