Глава седьмая
И ПОСЛАЛ БОГ ЖИВОГО КЛАССИКА
Декабрь 1964 года Александр провел за письменным столом в необычном для себя месте и не один. Его напарник, прозаик Вячеслав Шугаев, оставил подробные воспоминания об этом:
"В первые январские дни 1965 года мы с Александром Вампиловым собирались в Москву. Сборы эти вершили долгое сидение в захолустном доме отдыха "Мальта", расположенном под боком Усолья-Сибирского, в старом сосновом бору…
Мы… сидели в тесных холодных комнатах, укутав ноги байковыми одеялами, изо всех сил старались закончить к Новому году свою работу: Вампилов писал комедию "Нравоучение с гитарой", известную теперь под названием "Старший сын", я - повесть "Бегу и возвращаюсь".
Перекуривали, прижавшись к черной, горячей спине голландки. Чуть отогревшись, с воодушевляющим вниманием судили только что написанные строки, абзацы, диалоги. Совсем разогревались, точно дров накололись. С годами со странной неприметностью исчез из нашего обихода такой вот товарищеский суд, повытеснил его самосуд, вернее саморасправа. И чиня эту расправу, с мучительной нежностью вспоминаешь горячее дыхание голландки, морозные скрипы за окном, товарищеское участие, источавшее какую-то прекрасную чистую горечь. (Признание, несущее отсвет давнего случая, когда на заседании редколлегии альманаха "Ангара" Шугаев раскритиковал пьесу Вампилова "Прошлым летом в Чулимске" и она была изъята из подготовленного номера этого издания. - А. Р.)
Судили да рядили, но, спохватившись, с тревожной поспешностью расходились по комнатам - мы боялись не уложиться в "жесткие сроки - отличные сроки", не успеть с сочинениями к Новому году… Тайно, подспудно, не выговариваясь, подгоняло нас простенькое рассуждение: если справиться с теперешним уроком, то Москва обязательно дрогнет, попятится и покорится - ведь мы запасли еще по вещице, и они, дымясь, сладким угаром попыхивая на нас, отлеживались. Вещицы эти были: комедия "Ярмарка" ("Прощание в июне". - А. Р.) и повесть "Любовь в середине лета"".
В январской Москве приятели сразу не могли найти места в гостинице. Пришлось даже "кантоваться" на Казанском вокзале. Наконец, в гостинице "Украина" местечко нашлось, да не захудалая комнатка, а "полулюкс". Администратор, услышав от жаждущих поселиться, что они литераторы, решила, видимо, что это "большие люди", и предложила райские апартаменты. Однако денег постояльцам хватило ненадолго. Выручил знакомый прозаик, сибиряк по рождению Борис Костюковский. Он предложил молодым землякам пожить на своей пустующей даче в писательском поселке Красная Пахра под Москвой.
"Штурм" московских сцен Саша решил начать с Театра на Малой Бронной. С комедией "Ярмарка" он зашел к заведующей литературной частью этого "храма искусства" Елене Якушкиной. К ее воспоминаниям, к переписке Вампилова с ней мы обратимся еще не раз. А пока приведем самые первые строки мемуаров Елены Леонидовны:
"В конце декабря 1964 года (видимо, все же это ошибка автора; по словам В. Шугаева он и Вампилов появились в Москве в январе 1965 года, а не под праздничные первые дни месяца. - А. Р.), вечером, часов в семь, в комнату литчасти театра на Малой Бронной вошел молодой человек в меховой шапке и спросил: "Здесь литчасть?" В комнате было полутемно, горела только настольная лампа, и потому лицо вошедшего было трудно разглядеть.
- Видите ли, - сказал он, - я вот написал пьесу.
- Проходите, пожалуйста, садитесь.
Он подошел к столу, снял шапку и сел в кресло. У него было совсем детское лицо, слегка вьющиеся темные волосы и глаза, которые сразу привлекали внимание.
- Вы живете в Москве?
- Нет, в Иркутске, - ответил он. - Был здесь на семинаре одноактных пьес. (О каком семинаре упомянул Александр, трудно понять. - А. Р.)
- А где вы остановились?
- Мы с товарищем живем за городом, сторожим дачу одного классика.
Он говорил совершенно серьезно, а глаза улыбались. Он был очень скромным, абсолютно естественным и ни на кого не похожим.
- Вы сможете прийти завтра, во второй половине дня? Я прочту вашу пьесу.
- Конечно, - сказал он, - я приду.
Фамилия молодого автора была Вампилов, звали его Александр, пьеса называлась "Ночь в июне" (один из вариантов "Прощания в июне").
Так началось мое знакомство с Сашей Вампиловым, началась наша дружба, которая продолжалась без малого восемь лет…"
А второй шаг, предпринятый тогда же молодым драматургом, ему помог сделать случай, своего рода "стечение обстоятельств". О нем рассказал В. Шугаев:
"Мы жили в Красной Пахре. Февральским вечером ждал я Саню из Москвы и поеживался от резких внезапных стуков в окно - рвалась, чуть ли не высаживая рамы, метель. Она так нажгла ему щеки, что они темно, припухшие, рдели.
- Ну, чудеса, доложу я тебе, творятся! Нет, при чем тут метель, я и не заметил, как пробежал. В Москве настоящие чудеса в решете. Захожу днем на телеграф - мы получали почту на Центральном телеграфе, - денег нет, зато взамен несколько писем, стою в углу, читаю и, как писали в прежних романах, дав глазам необходимый отдых, кого, ты думаешь, я увидел?
- Иркутского заимодавца.
- Нет. Арбузова, совершенно не подозревавшего, что у меня при себе, за пазухой, похрустывает рукопись пьесы. Поднимается он по ступенькам, без шапки, в немыслимой куртке, на плече блестит заграничным лаком футляр, то ли с фотоаппаратом, то ли с транзистором. Я к нему: "Здравствуйте, Алексей Николаевич". Он отпрянул - то ли думал, взаймы буду просить, то ли пальто моего испугался. - Саниного черного драпового пальто, которому износу не было. - Вы, говорю, меня не помните, я был на семинаре одноактовиков, не могли бы вы прочесть мою новую пьесу? Спрашивает: большая? Пять листов, говорю. - Первоначально "Прощание в июне" было именно такого размера. - Вздохнул - большая. Посмотрел на меня, посмотрел - я тоже без шапки. Возможно, это и решило дело. Давайте, говорит. - В автобусе, метро, магазине, вот и на почте Саня немедленно снимал шапку - видимо, его жесткие черные волосы не выносили зимнюю жаркую неволю. - Сказал позвонить, как кончится чемпионат мира.
- Какой чемпионат?
- По хоккею. Учти, драматурги любят зрелища. - Саня перепутал дни и позвонил Арбузову в завершающий день чемпионата. Арбузов тем не менее уже прочел "Прощание в июне", пригласил Саню к себе, вместе они посмотрели хоккей, а потом Саня выслушал одобрительные слова, столь важные для него в ту начальную московскую зиму".
Но главное чудо, которое приключилось с искателями литературного признания, стало темой их рассказов на долгое время. К ним в домик начал захаживать Александр Трифонович Твардовский, дача которого оказалась неподалеку.
Шугаев с восторгом отметил: "Мы видели его и разговаривали с ним почти каждый день. Было сто таких дней". А Вампилов по свежим впечатлениям заполнил свою записную книжку несколькими страничками текста. Здесь встречи и разговоры зафиксированы кратко, для памяти. Поэтому обратимся к подробному рассказу его товарища. Сейчас интересным и значительным кажется каждый штрих, отмеченный прозаиком.
"…раскрылив руки на столе и привалившись к нему грудью, Александр Трифонович подробно, не из вежливости, расспрашивал об Иркутске, о Байкале, о своих иркутских знакомых… Долго не прикуривал - отвлекало вдруг припомненное еще одно знаменитое место в Иркутской области - Александровский централ. Спросил: "Он действительно среди скал? Нет? Странно. Я привык по песне представлять, что там мрачные скалы"…
…Александр Трифонович, глянув на нас, хмыкнул, улыбнулся, пояснел лицом и притих глазами:
- Давайте, ребята, споем.
Вырвалось через дачную, зарешеченную форточку, окатило глухой снег Красной Пахры "Славное море, священный Байкал". Пели мы, надо признать, без должного благозвучия, но, несомненно, с душевным старанием. Более или менее ладно выходили у нас повторы. И вот когда раскатисто-печально повторили: "Старый товарищ бежать пособил, ожил я, волю почуя", - Александр Трифонович умолк. Повесив голову, опять взялся крутить, разминать сигарету. Сказал как-то в стол, вроде только себе:
- Вот - строка. Какая строка. Целый роман. - Он неторопливо, спокойно, чуть привздохнув, повторил: - "Старый товарищ бежать пособил…" - И поднял голову. Глаза его, еще недавно полные сухого, горяче-зеленого напряжения, несколько поголубели от влаги. Мы, притихнув, ждали, когда он намолчится. Но он вскоре засобирался: молча встал, молча оделся, взял из угла ореховую палку, глуховато сказал на пороге:
- Не думайте обо мне дурно".
В заметках Вампилова о Твардовском нет никаких упоминаний на счет того, что он и Шугаев просили "классика" (пусть не прямо, а как-то обиняком, в шутку или намеком) прочитать их рукописи или, того смелее, напечатать в своем журнале. Оно и понятно: как можно, кто он и кто мы! Вампилов в записях даже и близко не подходит к этому, а Шугаев объясняет в воспоминаниях, как бы от имени обоих, что они думали на сей счет. В один из дней Твардовский сказал художнику О. Верейскому, вместе с которым заглянул после прогулки к молодым сибирякам:
"- Представляешь! - гремел Александр Трифонович. - Живут тут второй месяц, главный редактор к ним каждый день в гости ходит, и ни разу не попросили почитать их сочинений. Странные люди. - Он ходил вокруг, пока я собирал что-то на стол, курил и как-то молодецки, весело растопыренной пятерней вскидывал рассыпчатые, легкие, седые с прожелтью волосы.
- Вот вы почему ничего не дадите почитать? - Остановился напротив меня.
Я пожал плечами, промолчал. Наши доверительные, затерянные в сугробах и метелях вечера, тени великих и малых сочинителей, каждый раз сопутствовавшие Александру Трифоновичу, - он устраивался за столом, а они вдоль стеночки, ближе к печке, - неторопливые, порой дантовские погружения в новейшую историю отечественной литературы, - ни за что на свете мы не стали бы отравлять эти вечера литературным искательством, докучать трудоустройством своих рукописей!"
* * *
Однажды после прогулки по дорожкам Красной Пахры Твардовский сказал ожидавшим его у крылечка своей обители сибирякам:
"- Вы знаете, выходит девятитомник Бунина? Пишу к нему предисловие. Вот по лесу нынче ходил, - возвратился он к своей прогулке, во время которой, видимо, всецело был занят Буниным…
- Надо вернуть долг старику, - спокойным, до бесцветности, голосом сказал, и лицо у него при этом было необычайно спокойным, скорее даже равнодушным… Разумеется, мы догадались, о каком "долге" идет речь. Александр Трифонович подразумевал письмо Бунина Телешову, в котором Бунин с безоговорочной и непривычной для него щедростью отозвался о "Василии Теркине". Мы догадались и поняли, но ощущение некоего соглядатайства, хоть и невольного, было. Была и некоторая растерянность - все же не каждый день присутствуешь при таких расчетах".
Стоя с ребятами на крыльце, Твардовский говорил о Бунине. Например, об особенностях его языка:
"Вообще, ни у кого больше не встречал такого редкого сближения устной речи с письменной - как в разговоре он был неумолимо строг к словам, напряженно соединяя их в изысканно простые фразы, так и в прозе…"
И далее:
"С этого дня многие наши разговоры, коснувшись разных разностей, устремлялись все же к Бунину. Склонность Александра Трифоновича к таким поворотам понятна: он, видимо, вставал и ложился тогда с сердечной пристальностью к бунинской судьбе, но, к счастью, и мы более или менее были к ним подготовлены - перед Москвой, в выстывшей библиотеке Мальтинского дома отдыха, мы взяли пятитомник Бунина, перечитывали, читали, обмениваясь томами, как бы заранее совмещали душевную потребность в этом чтении с угаданной необходимостью быть свидетелями "по делу Бунина", предстать перед его судьей, прокурором, адвокатом - все три эти должности Александр Трифонович правил с пронзительным, любовным пристрастием".
Думается, тогда, в Красной Пахре, Твардовский укрепил молодых литераторов в главных заповедях писательского труда. Например, после его разговора с ними о чеховском рассказе "Дама с собачкой" Шугаев напишет: "Любая талантливая, возвышающая и врачующая душу книга и есть самый главный положительный герой".
В своих записях Вампилов тоже касается таких тем. Например: "Сколько бы ни старались литературоведы, они никогда не сделают Чехова сухим и скучным писателем"; "Поэзия всегда противоречила жизни"; "Лучшие, самые красивые, возвышенные слова сейчас до того скомпрометированы газетами и ремесленниками, столько от них пыли, плевков и ржавчины, что - сколько надо думать и чувствовать, чтобы эти слова употреблять в их высшем назначении".
Жаль, что Вампилов не имел времени или не захотел расшифровать записи, которые мы можем назвать "уроками Твардовского". Но, помня, что у двух сверстников, оказавшихся рядом с великим поэтом, были во многом общие взгляды на творчество, мы можем воспринимать рассказ Шугаева как достаточно близкий вампиловскому.
"Вообще беседы наши часто превращались в вечера вопросов и ответов. Разумеется, вопросы задавали мы, и без устали, а он отвечал, раздражающе-скупо и головокружительно.
- Как вы относитесь к такому-то писателю?
- Мармелад.
- А к такому-то поэту?
- Пишет неплохие фельетоны в стихах.
- А почему вы такого-то не печатаете?
- Я отношусь к искушенным читателям и то не понимаю его стихов. Как же я буду предлагать их широкому читателю?"
Впрочем, обратившись к записям Вампилова, мы сможем расшифровать все приведенные выше строки Шугаева. Твардовский, судя по свидетельствам того и другого, оказался очень строг и откровенен!
Александр был в восторге от "черного юмора" поэта. Узнав, что в Александровском централе лечебница для психов и алкоголиков, Твардовский сказал: "Что вы говорите? Может, там еще встретимся?" О других шутках классика смачно рассказал Вячеслав:
"Один любитель автографов при нас долго упрашивал Александра Трифоновича написать что-нибудь на книжке журнала (юбилейного номера журнала "Новый мир". - А. Р). Тот долго отнекивался… наконец, уступил, неторопливо вывел несколько слов в правом углу листа с началом своей статьи. Мы прочитали: "Такому-то в честь Дня выборов в местные советы. А. Твардовский"".
Или - целая сага:
"Неожиданно, среди отвлеченного разговора, задумается, как-то искоса, сочувственно посмотрит, спросит:
- Ребята, а как у вас дома-то? На что живете, квартиры есть? Ну, сколько вы в газетах заработаете? На это разве проживешь?.. Раньше проще все же было. Помню, примерно в ваши годы, принес я в журнал стихи. Редактор посмотрел, отобрал парочку, открыл ящик и сразу со мной рассчитался. Я - на седьмом небе. Сразу пошел шубу купил…
Попутно вспомнил, как впервые просил квартиру:
- Пришел к одному из тогдашних руководителей Союза, он газеты свежие читает. Я робко ему говорю, что угол надо, что семья у меня… Он спрашивает, читал ли я сегодняшнюю передовую. Нет, говорю, не успел. "Ну, вот! - Он мне с этакой отцовской укоризной. - Узбекистан цветет, Таджикистан цветет, а ты этого даже не знаешь. И еще квартиру просишь". Ну, я понурился, думаю: ладно, что ж, действительно мелкая просьба. Поднялся уходить. А он останавливает: посиди, посиди. "И книгу мою, конечно, не читал?" Тоже, говорю, не успел. А она у него на столе лежит. И вот берет он книгу и читает страницу за страницей. Сам хохочет, сам плачет, про меня уже забыл! И всё с удивленным восхищением восклицает: "Как дано! Как дано!!!"".
Странно, что Вампилов в своих записях о Твардовском не упомянул о том, что тот заставил его прочесть кусочки из пьесы "Прощание в июне". О таком необыкновенном событии в своей жизни - и ни слова!. Спасибо Б. Костюковскому и В. Шугаеву, что поведали об этом.
Борис Костюковский:
"Он (Твардовский. - А. Р.) настоял, чтобы Саня прочел ему сцену (из комедии "Прощание в июне". - А. Р.), а потом Александр Трифонович в разговоре со мной сказал: "А не можете ли Вы сделать так, чтобы я прочел эту пьесу целиком?" И я дал эту пьесу ему. Вот сейчас иногда говорят, что "Прощание в июне" - первая пьеса Вампилова - традиционна, а Твардовский просто поразился тогда. Он сказал: "Вот интересно, этого Золотуева он наблюдал в жизни или выдумал? Если наблюдал - прекрасно, если выдумал, еще более прекрасно. Что ж это за рыцарь наживы, что это за страсть! Это, видимо, человек талантливый, но только не туда был направлен".
Твардовский, прочитав пьесу, сказал: "Ох, Вампилов далеко пойдет… Очень далеко пойдет". Он испытывал к Сане истинную нежность".
Вячеслав Шугаев хорошо передал волнение Александра, вызванное вниманием к нему поэта:
"Вернувшись однажды из Москвы, я застал Саню растерянно-смущенным: свесив чернокудрявую голову, быстро ходил, скорее даже метался по комнате. Закушенная сигарета как-то отчаянно, бурно дымила, добавляла в его кудри бело-сизых завитков.
- Корифей был? - так заглазно называли мы Александра Трифоновича. Словцо это кажется мне теперь забавным и нелепым, но его не вычеркнешь.
- Был. Вот только что ушел. - Саня опять закружил по разноцветному, в пластмассовых плитках полу. - Ужас, но я только что отрывок ему читал! Прочтите да прочтите. Хочу знать, чем вы тут занимаетесь. Уговорил, прямо-таки заставил!
Саня читал ему сцену из "Прощания в июне", в которой старый жулик Золотуев (даже среди других вампиловских "безобразников" выделяющийся крупно и сильно) говорит герою комедии Колесову: "Где честный человек?.. Кто честный человек? Честный человек - это тот, кому мало дают. Дать надо столько, чтобы человек не мог отказаться, и тогда он обязательно возьмет!"
- А корифей что?
Саня засмеялся:
- Помолчал, помолчал, потом сказал: "Я тоже мечтаю пьесу написать. О тридцатых годах".
- Как молчал-то? В окно глядел?
- Да вроде нет. Вздыхал, правда, часто".