"Как-то по весне на нашем седьмом этаже был создан "крышком" - крышной комитет. Членам его предписывалось ночевать только на крыше… Притаскивали матрацы, подушки и устраивались лагерем в огромной корытообразной выемке, откуда свалиться было просто невозможно. Внизу сиял безбрежный разлив миллионов огней московских площадей и улиц, совсем рядом светилась под луной Останкинская телебашня, а на нашем высотном пятачке стоял хохот и гомон. Саша тоже был членом крышкома. От него исходили многие идеи нашего чудаческого бытия. Он слыл большим выдумщиком.
С чьей-то легкой руки ровно в полночь на крыше проводилось чаепитие и обязательно с вареньем. Очередной дежурный, ответственный за эту полуночную трапезу, кипятил и заваривал на кухне крепкий чай, доставлял на верхотуру и разливал ароматный напиток по нашим кружкам. Словом, было здорово и чертовски весело.
Крышком наш, правда, продержался "на высоте" недолго. О его существовании, ночных пиршествах прознало начальство Литинститута, и на чердачной двери, через которую мы проникали к звездам, комендант общежития нацепил пудовый, амбарный замок.
Но вечера в общежитии скучней не стали. Теперь шумные чаепития устраивались нередко в моей комнате. Конечно, без Саши Вампилова они не обходились. Постоянным участником застолий был наш общий друг, замечательный человек и талантливый поэт из волжского Рыбинска Николай Якушев. Частенько забредал "на огонёк" Коля Рубцов. За разговором, чтением стихов засиживались обычно допоздна. А когда все расходились по своим комнатам, Коля Рубцов, сугубо неприхотливый к вопросам быта, устраивался в том самом, оставленном у меня, кресле, как в укороченной кровати, и, подтянув к подбородку острые коленки, блаженно отходил ко сну…"
О поэте из Рыбинска надо сказать особо. "С Якушевым, - продолжал далее Н. Сидоров, - Саша был очень дружен. Они иногда уединялись, и Николай Михайлович часами рассказывал всевозможные истории из своей трагической лагерной жизни. Судьба ему выпала не из легких. Более пятнадцати лет провел опальный поэт в заключении, как говаривал сам, "по политическим соображениям ума". Был полностью реабилитирован. Пройдя через тюремный ад, он не утратил оптимизма, остался честным и порядочным человеком. Тогда, в годы учебы, я как-то не вникал в истоки их привязанности друг к другу. Со временем это все прояснилось. Николай Михайлович напоминал Саше его отца. И не только своим возрастом. Во многом одинаковыми оказались и их судьбы. Валентин Вампилов тоже в свое время был безвинно, по наговору, брошен в сталинские застенки, где и погиб. И вот откровенным рассказом Якушева о его мытарствах в "Архипелаге Гулаг" Саша как бы пытался воссоздать неизвестные ему эпизоды страшной жизни в неволе дорогого ему человека - его отца".
Было бы странно, если бы автор очередных мемуаров не упомянул о душевных качествах Александра. Его обаяние было притягательным и запоминающимся, так что этой особенности Вампилова не мог обойти ни один его знакомый. Вот и Николай Сидоров извлек из копилки памяти один эпизод, вроде бы обыкновенный, житейский, но для него дорогой.
Однажды Николай попросил Сашу купить для сына гитару: Вампилов знал толк в этом инструменте. Отправившись в центр города по своим делам, он заглянул в музыкальные магазины, но ничего подходящего не нашел. Гитары тогда были в моде, и хорошие инструменты буквально сметались покупателями с полок. Саша принес Сидорову свою гитару и сказал:
- Увезешь сыну. От меня.
Николай стал отказываться. Вампилов настоял:
- И не стесняйся. Подарок не тебе.
В те минуты в комнате был и Николай Якушев.
- Бери, Микола, бери. Саня знает, что делает, - вмешался Якушев и пошутил: - Для тебя последней гитары не пожалел. А мне хоть бы одну струну сердечную подарил.
Саша расхохотался. Ему нравились удачные экспромты.
- За такие каламбуры плату брать надо, - сказал он. - Впрочем, для тебя, Николай Михайлович, мне и всех струн сердечных не жаль.
Вампилов заторопился к себе и вскоре принес журнал "Театр" № 8 за 1966 год, в котором была опубликована его пьеса "Прощание в июне". Сел к столу, отыскал сто сороковую страницу и ниже своего портрета размашисто написал: "Николаю Якушеву, которого я люблю и с которым мы однажды (наконец-то!) выпьем всё до конца! Вампилов".
* * *
Многие мемуаристы начинали свои заметки о встречах с Александром почти одинаково: в первые минуты он старался не выделяться в компании. Все шумно разговаривали, спорили, острословили, но в какую-то минутную паузу раздавался голос Вампилова и все замолкали. Не сам голос - он был тихим, - не вид говорящего - молодой сибиряк чаще всего носил простенькую рубашку и потертые брюки, - а слова, которые он произносил, их точность, значительность, юмористическая окраска - всё производило удивительное впечатление.
Дмитрий Сергеев заметил об этой способности Саши: "Искусство сжать мысль, свести ее в одну фразу, казалось, было у него врожденным. Иной раз после какого-нибудь шумного застолья литературной братии, где особенно рьяные говоруны умудрялись произносить целые речи, на другой день вспоминалась только Сашина реплика, перечеркнувшая или, наоборот, усилившая чью-то "речь". Вот почему, припоминая такие встречи, невозможно забыть Саню".
Можно было привести только одно такое свидетельство - зачем множить примеры? Но здесь иное. Тут хочется послушать каждого воспоминателя, потому что в каждом рассказе обнаруживаешь особые штрихи. И образ Вампилова обретает живую полноту, обогащается неповторимыми черточками.
Омский журналист Александр Лейфер тоже отметил, как самое запомнившееся с первых минут общения, речь Александра, немногословную и самобытную:
"Он ехал тогда в столицу и сделал короткую остановку в Омске. К тому времени мы уже были немножко знакомы. И вот Саша пришел в мой дом.
Мало встречал я людей, разговаривать с которыми было бы таким же наслаждением. С виду Саша был немного странен. Черные его кудри были такой густоты и нечесаности, что казалось - в них согнется и стальная расческа.
Но был он красив, когда говорил. Голос тихий, спокойный. Такой голос не приходится повышать, чтобы его услышали. Просто, когда начинает звучать такой голос, все и так умолкают. Сами. Ибо таким голосом не произносят пошлых глупостей. Таким голосом разговаривают с друзьями, ведут беседу, а не вещают, не самоизливаются, не повторяют бесчисленное количество раз "я", "мне", "у меня"".
* * *
Большинство из тех, кто написал воспоминания о Вампилове, подробные или краткие, не видел его за работой (исключение составляют, может быть, В. Распутин, В. Шугаев, Г. Николаев). Но ведь большую часть времени он проводил не в застольях, беседах или житейских делах, а наедине с чистым листом. Когда Сашей овладевал новый замысел, он работал истово. Почти каждая новая пьеса имела несколько вариантов или подвергалась важным переделкам, дополнениям, сокращениям. Комедия "Ярмарка", написанная в 1964 году и получившая позже название "Прощание в июне", имеет, кроме первоначального текста, два варианта второй картины. А помимо канонического текста "Прощания в июне" ныне публикуются еще два варианта комедии с этим названием и вариант ее третьего действия. Исследователи считают, что утверждения иных авторов о том, будто существовало целых 17 вариантов названного произведения, - это преувеличение. Но можно предположить, что драматург мог действительно вносить со временем какие-то поправки в рукописные тексты.
Ту же напряженную работу выполнил Александр, создавая комедию "Старший сын". Первыми подступами к этой пьесе были сцены "Женихи" и "Нравоучение с гитарой", напечатанные в газете "Советская молодежь" 30 мая и 14 ноября 1965 года. Ныне напечатаны полный текст законченной тогда пьесы "Нравоучение с гитарой", другая версия ее - комедия "Предместье", канонический вариант "Старшего сына" и - отдельно - поправки, внесенные автором в первое действие второй картины пьесы.
Над текстами этих комедий и работал Вампилов во время учебы на Высших литературных курсах. Кроме того, именно в московские месяцы 1967 года он писал пьесу "Утиная охота". Замысел предшествовавшего ей произведения "Кладбище слонов" не удовлетворил Александра, и он отставил рукопись. Кроме фамилий и имен четырех героев, использованных потом в "Утиной охоте", в обеих пьесах нет ничего общего.
Словом, передышки себе Вампилов не давал. Николай Сидоров свидетельствует:
"Гораздо чаще в его комнате раздавался дробный перестук пишущей машинки. Работал он много, упорно и самозабвенно. Бывало, засидимся в шумной компании допоздна. И Вампилов вместе со всеми. Разбредемся далеко за полночь. Утром на этаже полнейшая тишина. Все спят непробудным сном, а из-за Сашиной двери слышится дробный перестук машинки. Шесть-семь часов, а он уже в трудах праведных".
Необычайно напряженная работа над "Утиной охотой" объяснялась не только желанием Вампилова избежать нападок критиков - он говорил Сергею Иоффе, что пьеса "все равно дальше Иркутска никуда не пойдет". По мнению Е. Гушанской, драматург всячески стремился расширить социальную проблематику пьесы: "Положив в основу действительную историю, произошедшую в его бытность в университете, Вампилов с удивлением обнаружил, что острая и занимательная сама по себе, эта история драматургически бедна. Расстроившаяся на глазах университетского начальства свадьба с шумными административными неприятностями для всех ее участников никакой собственной нравственной проблематикой не обладала. Она лишь давала возможность решать на ее основе самые разнообразные нравственные проблемы и вопросы. А вот выбрать из них те, которые бы соответствовали человеческим исканиям, пристрастиям и интересам автора, оказалось не так-то просто".
В отличие от семинарских занятий студентов института творческие обсуждения на Высших литературных курсах, где собрались писатели уже состоявшиеся, "обстрелянные", были спокойными, а то и вялыми. Познавшие успех редко восторгаются чужим талантом. К тому же иной талант настолько необычен, что сразу и не находит понимания и признания. Алексей Симуков, в семинаре которого, по его утверждению в мемуарах, Саша занимался на ВЛК, счел необходимым объяснить прохладное отношение сокурсников к пьесам Вампилова: "Что такое талант, если разобраться? Наверное, способность нести людям что-то принципиально новое, какой бы области это ни касалось. Естественный же драматизм положения состоит в том, что мы, как правило, не склонны сразу осваивать новое, мы просто не в силах это сделать - такова наша природа, к новому нам нужно привыкать, иначе какая же это будет новизна?"
Вполне откровенно, без поздних поправок на общее мнение, рассказала о своем тогдашнем восприятии вампиловских пьес Инна Вишневская, чьи "Записки на манжетах" опубликовал журнал "Театр" во втором номере за 1983 год. Ее признания хочется привести полностью:
"Некогда Александр Вампилов учился на Высших литературных курсах при Литературном институте имени М. Горького, где я вела семинар по драматургии. Все пьесы Вампилова - от "Двадцати минут с ангелом" до "Утиной охоты" - были прочитаны и обсуждены его коллегами, а среди них находились тогда многие крупнейшие драматурги, прозаики, поэты страны. Прочитала эти пьесы, естественно, и я, готовясь к их обсуждению на очередном семинаре. Сейчас, когда каждый, кто пишет о своих встречах с Вампиловым, как правило, припоминает о том чувстве восторга, с которым он принял его пьесу, мне легко было бы сделать то же самое. Но нет, буду самокритичной, для того хотя бы, чтобы драматические обстоятельства, связанные с той или иной художнической судьбой, обретали иногда лица и фамилии, чтобы мы, критики, не обвиняли не только процесс или только время, не включая в эти понятия и себя самих, когда сами мы по разным причинам также не способствовали счастливому стечению фактов, а значит, невольно способствовали их несчастному стечению.
Я видела лишь, что передо мной мастерски сделанные пьесы, привычно укладывающиеся то в "молодежные комедии", типа катаевской "Квадратуры круга", то в лирико-иронические водевили, где действовали бесшабашные студенты и их ворчливые педагоги, что умел делать еще романтический Виктор Гусев; то в беззлобно-злобные сатирические сценки из мира неомещан, написанные в шкваркинско-зощенковской манере.
Я и мои товарищи, понимая педагогику как бесконечное редактирование, обсуждение и лавину субъективных советов, именно это и проделывали с пьесами Вампилова, еще не догадываясь, что мы, первые читатели вампиловских произведений, уже приобщились к явлению, которое впоследствии на наших глазах будет названо не только Театром Вампилова, но и "поствампиловской драматургией"".
В заметках критика есть размышления о постановке комедии "Двадцать минут с ангелом" в московском театре "Современник". Оценки сценическому воплощению пьесы И. Вишневская дает довольно резкие:
"Все, что не укладывается в отражение жизни в "картинах самой жизни", насильственно порой укладывается в прокрустово ложе обычности, заурядности, узнаваемости - хотя бы по дороге от драмы к сцене"
В пьесе "Двадцать минут с ангелом" "по ходу действия появляется именно… ангел, участвующий в событиях самых заурядных, в этом-то и состояла особая вампиловская манера - гротесково-натуралистическая. Зигзаги фантастического, молнии гротеска, словно внезапные трагические трещины, рассекают реалистическую постройку вампиловских пьес. Ангел входит на призывы жаждущих выпить командированных, ангел, предлагающий нужную им сумму на обычную бутылку, - вот вампиловская расстановка сил. Земля и небо встречаются в маленьком анекдоте, чтобы случились впоследствии глобальные обобщения. Так учил Вампилова Гоголь, любивший говорить, что чем незначительнее сам сюжетный анекдот, тем труднее, серьезнее будут из него нравственные и социальные выводы. И еще любил Гоголь, чтобы в обычные сюжеты вдруг "входили" ведьмы, "влетали" черти. Вампилов впускал в гостиничный провинциальный номер - ангела.
Но в театре "Современник", где показали "Провинциальные анекдоты" Вампилова, ангела превратили в агронома, случайно проходившего по улице и слышавшего крики пьяниц, взывающих о помощи - ну подкиньте хотя бы трешку, не хватило для настроения. Фантастический реализм Вампилова стал логически оправданной маленькой историей, завязанной обычным, понятным случаем, а потому и развязанной нехитрой моралью. Просили человека помочь - он помог, а его чуть не растерзали, чуть не осудили: где, мол, взял деньги, не украл ли - лучше и не ввязываться в чужие беды, пусть и мнимые, пусть и настоящие.
Появись же на сцене "Современника" ангел, появись он перед коридорной дежурной, перед замызганными командированными, появись и протяни деяние, а ему положили бы за это в руку камень, - анекдот стал бы притчей, вампиловский стиль четко продолжил бы ускользающую гоголевскую традицию".
По сути дела, автор заметок, как в те годы и Г. Товстоногов, и А. Эфрос, развенчивает тогдашний театр, который неизменно ориентировался на сиюминутные социальные проблемы, выполнял идеологические задачи и не мог дорасти до Вампилова, открыть глубинную сущность его пьес. Анекдот (а разве в нашей повседневной жизни мало анекдотических положений?), превратившийся в библейскую притчу, обнаживший духовные, нравственные глубины бытия, - такой анекдот, взятый автором в основу комедии, театр низвел до бытового казуса. Весь ход размышлений критика доказывает, как точно понимается человеком, желающим постичь истину, вампиловский творческий "код", его всуе поминающаяся "тайна".
Кстати, И. Вишневская и повесть В. Распутина "Деньги для Марии", перенесенную на подмостки театров страны, рассматривает с той же точки зрения. И это кажется вполне справедливым: два художника, тесно общавшиеся друг с другом и создавшие свои произведения в одно время, могли одинаково понимать традиции русской классики, иметь одних великих учителей. И. Вишневская замечает:
"И если бы "Деньги для Марии" были сыграны в театрах как простая история о казенных деньгах, о ревизии, о добрых и недобрых колхозниках, а не как притча о Марии, раздающей благо, но не всегда получающей благо взамен, - мы бы не имели превосходного писателя Распутина, не только наблюдающего, но и осмысляющего жизнь".
Для лучшего понимания ситуации в театрах стоит привести и тогдашнее мнение Н. Кладо, с симпатией следившего за творчеством Вампилова:
"Почему Вампилов, изобретательный и своеобразно воспринимающий жизнь, проникающий в глубины, до тех пор как бы не материализовался в драматургии? Увы, и тут причины, сковывающие индивидуальность, были тоже общие…
Мне довелось несколько позднее познакомиться с деятелями театра в Иркутске - и теми, кто им руководил, и теми, кто ставил там свои пьесы. И можно понять, что взлеты фантазии Вампилова не находили поддержки, его усиленно толкали на обычный, проторенный путь, пытаясь стереть "лица необщее выраженье"".
В самом деле, хотя альманах "Ангара" еще в первом номере 1966 года напечатал комедию "Прощание в июне", в родном Иркутске не торопились поставить на сцене пьесу своего земляка. И после публикации произведения в столичном журнале "Театр" летом того же года на родине драматурга не заинтересовались необычной комедией.
Это обескураживало Александра. Но не лишало его веры в свою правоту. Это нужно особо подчеркнуть, потому что при тогдашней закаменевшей бюрократии - партийной и чиновничье-театральной - следовало иметь неутомимые молодые силы, чтобы добиваться своего. Изо дня в день обивал Вампилов пороги Министерства культуры, чтобы его руководители дали разрешение на постановку первой пьесы.
Спектакли по этой комедии могли бы дать автору гонорары. Уйдя из газеты, семейный драматург остро нуждался в деньгах. Время от времени небольшая поддержка приходила от друзей-журналистов. Отрывки из пьесы "Прощание в июне", например, им удалось опубликовать накануне Читинского совещания в партийной газете "Восточно-Сибирская правда" и в комсомольской - "Советская молодежь". Тогда же несколько страниц из комедии напечатала и читинская газета "Забайкальский рабочий". Но платили в этих изданиях, конечно, сущие крохи.