Мы (это не только я говорю, но и Валентин Иванович и Комиссаржевский) пьесу пробьем, но надо дать им немножко отдохнуть перед "вторым вариантом"…
Не огорчайся, хотя я вся в валидоле, но верю в будущее (старая дура)…
P. S. Есть еще много возможностей, если сдрейфит и Симуков. Пойду к Анурову… Розову я уже рассказала, но… его собственную пьесу до сих пор не разрешают… Комментарии излишни".
Какие чувства мог испытывать Вампилов, читая это письмо? Ощущение маразма по поводу того, что ему надо узнать у очередного театрального надсмотрщика, какой профессии должен быть герой пьесы Кудимов? Какое социальное зло или какого носителя этого зла автор обязан ("по Аристотелю") высмеивать в комедии "Старший сын"? О языке произведения - может быть, Вампилову следовало поучиться у чиновного критика, каким языком писать свои пьесы?
Послание Елены Леонидовны хорошо передает, в какую непробиваемую стену торкался драматург, пытаясь вывести своих героев на сцену. Но чтобы читатель еще раз и наглядно представил это, обратимся к одной публикации. Несколько лет назад журнал "Театр" напечатал дневниковые записи В. Золотухина о том, как в Московском театре на Таганке чиновники принимали спектакль по повести Бориса Можаева "Живой", поставленный Юрием Любимовым. Дело было в марте 1969 года, то есть как раз в то время (чуть ли не месяц в месяц!), когда чиновники Управления культуры при Мосгорисполкоме издевательски поносили пьесу "Старший сын". Даже погромщики там и тут были одни и те же: начальник управления В. Родионов, его подручные М. Мирингоф и И. Закшевер. На обсуждении спектакля по повести известного писателя-"деревенщика" эти бонзы, полновластно "руководившие" театральным искусством, вели себя точно так же. Любопытно, что тон в разговоре задавала министр культуры СССР Екатерина Фурцева, пожаловавшая на показательную проработку.
Итак, запись обсуждения.
"Е. Фурцева. Какая же это комедия? Это самая настоящая трагедия! После этого спектакля люди будут выходить и говорить: "Да что же это такое, да разве за такую жизнь мы кровь проливали, революцию делали, колхозы создавали?" Эти колхозы, которые вы здесь подвергаете такому осмеянию, выдержали испытание временем, выстояли в войну, в разруху. Бригадир - пьяница, председатель - пьяница, предрайисполкома - подлец.
Б. Можаев. Какой же он подлец?
Е. Фурцева. А как же иначе? Да какое он имеет право, будучи на партийной работе, так невнимательно относиться к людям? Я сама много лет была на партийной работе и знаю, что это такое. Партийная работа требует отдачи всего сердца людям.
Кто-то. Спектакль весь сделан так, что не партия помогает Кузькину, не ее меры, а его собственная изворотливость и случай.
Е. Фурцева. А как вы говорите о 30-х годах? 30-е годы - индустриализация, коллективизация, а вы с такой издевкой о них говорите. Нет! Спектакль этот не пойдет, это очень вредный, неправильный спектакль, и вы (Любимову), дорогой товарищ, задумайтесь, куда вы ведете свой коллектив.
Ю. Любимов. Смотрели уважаемые люди, академики… Капица… У них точка зрения иная. Они полностью приняли спектакль как спектакль советский, партийный и глубоко художественный.
Е. Фурцева. Не академики отвечают за искусство, а я. Академики пусть отвечают за свое дело, они авторитеты в своей области.
Кто-то. Откуда у Кузькина такие рассуждения о счастье?
Б. Можаев. Семьдесят восьмая страница "Нового мира", номер шесть за 1966 год…
Е. Фурцева. А вы читали сегодняшнюю "Правду" о "Новом мире"? И во вчерашней "Литературке" статья! С этого начиналась Чехословакия. Судить вас надо за этот спектакль!"
Можно только удивляться, с каким терпением драматург в очередной раз укротил свое возмущение. Его ответное письмо Е. Якушкиной, как всегда, отличается достоинством, взвешенностью и доказательностью. А кое-где даже и юмором. Видимо, к этому времени Александр получил от нее послание с "конкретными замечаниями" управления. В ответе Вампилова на них иные положения совпадают с теми, что высказаны им в письме А. Симукову, но, думается, стоит привести строки драматурга без сокращений:
"Дорогая Елена Леонидовна!
Ко многому я привык, но такого оборота все-таки не ожидал. Претензии, которые они предъявляют "Старшему сыну", надуманы специально, и, как видно, речь идет о заведомом и теперь уже планомерном отношении ко всем моим пьесам в целом. Судите сами.
"Герой начинает свою жизнь в пьесе с непорядочного поступка, спекулируя на лучших человеческих чувствах". Содержание этой претензии помимо чистосердечного непонимания того, что в жизни порядочно и что непорядочно, суть демагогия и нахальное невнимание к тексту. Ведь Бусыгин, подозревая (а почему бы и нет - подозрение мотивировано "исчезновением" его собственного отца), что Сарафанов направился к женщине (от семьи, заметьте), решил подшутить над ним, а заодно хоть немного согреться. При сем Бусыгин вовсе не планирует встречу с Сарафановым - ему явно достаточно того, что Васенька после его ухода огорошит "неверного" папашу известием о визите его "внебрачного сына". Значит, в поступке Бусыгина есть даже большая мера морализаторства, желание проучить, а может, даже толкнуть престарелого "ловеласа" по пути добродетели. А если и есть в этом поступке доля недоброжелательства, то в том-то и дело, что Бусыгин впоследствии в нем раскаивается.
Далее. "Бусыгин мало человечески интересен". Это замечание еще раз утверждает меня в том мнении, что из современных Управление признаёт героев каких угодно, кроме живых людей с нормальными человеческими чувствами.
"Система случайностей, на которых строится сюжет, нарочита". Где система и где нарочитость? Случайность всего одна: появление Сарафанова во дворе как раз в то время, когда там находятся Бусыгин и Сильва. Больше случайностей в пьесе нет, все последующие события оправданны и закономерны. Во всяком случае, куда более закономерны, чем если бы, допустим, в один прекрасный день с какого-нибудь карниза отвалился бы кирпич как раз в то время, когда внизу проходил бы Закшевер, и этот большой кирпич угодил бы по его умной голове.
Кудимов, я надеюсь, вовсе не так "ограничен" и "туп", как это представляется утонченным критикам из Управления. У Кудимова прежде всего другой, чем у Сарафанова, взгляд на жизнь - деловой, трезвый, определенный. Не понимаю, как этими свойствами можно скомпрометировать солдата. По-своему Кудимов прав и несомненно правдив. Ну да, он недостаточно чуток, но спросите вы их, пожалуйста, могут ли в современной пьесе действовать разные характеры или все они должны быть одинаковы. Как там по Аристотелю?
В конце концов Кудимова можно сделать гражданским летчиком (училище ГВФ), это хотя и глупо, но, в сущности, ничего не меняет.
"Сарафанов фигура жалкая, семья его черствая и неблагодарная". Возможно. Но, во-первых, в жизни такие фигуры и такие семьи имеют еще место, а во-вторых, давно ли запрещено у нас писать о том, как черствые, неблагодарные дети становятся детьми приличными и благодарными? И что зазорного в том, что в слабохарактерном человеке автор старается найти и подчеркнуть добрые качества? После перечисленных претензий чрезвычайно странным выглядит то обстоятельство, что рациональным зерном в Управлении признана "метаморфоза" героя, его попытка принять участие в делах семьи, его активное стремление к доброте. Этим суждением начисто перечеркивается предшествующая ему критика. В самом деле, разве была бы возможна "метаморфоза героя", если бы поступок его в начале пьесы был бы благородным, как того требует первое замечание товарищей из Управления? И надо ли принимать "участие в делах семьи", где все благополучно и вовсе нет ни "черствости", ни "неблагодарности"? Таким образом, Вы имеете все основания сообщить Закшеверу и К*, что на этот раз автор поставлен в тупик неразрешимыми противоречиями суждений и требований Управления.
Итак, "суммированные замечания". Что именно Управление хочет от автора? Да сущие пустяки: 1. Чтобы пьеса ни с чего не начиналась. 2. Чтобы пьеса ничем не заканчивалась. Другими словами, никакой пьесы от автора не требуется.
Елена Леонидовна, дорогая! Выпустите из этого письма ругательства и хотя бы по телефону прочтите его Закшеверу. А лучше Родионову. Кстати, Вы не пишете, какую позицию занимает он. Нетрудно, конечно, об этом догадаться, но вдруг он хоть немного придержит на этот раз своих молодчиков. Скверно. Если так обстоит с этой пьесой, что же тогда "Анекдоты" и "Охота"? Анохин голоса не подает, видать, смирился. Здесь, в Иркутске, у меня вылетела из плана книжка, в "Театре" без Лита пьесу не печатают, из ВУАПа пошли сущие копейки. "Расцвет упадка". К тому же на улице ни зима, ни весна - черт знает что, погода каждый день меняется. Мать болеет. Сижу дома, вожусь с дитем, обрастаю серым мхом добродетели. Немного сочиняю Гончарову, но настроение нерабочее.
То, что театр от меня не отступается и полон, как Вы пишете, решимости, - в этом сейчас единственная надежда. Не выйдет пьеса сейчас - не выйдет долго, а в этом случае в ближайшее время меня ожидает служба, контора и никаких сочинений.
Теперь, я думаю, театру надо пробовать Афанасьева, вероятно, его надо было ждать, а отдавать пьесу в Управление было, получается, ошибкой.
Елена Леонидовна! Если появится свободная минутка, распорядитесь, пожалуйста, "Анекдотами". Покажите их в Сатире или в "Современнике". Если возможно, то лучше там и там - поочередно…
Иногда думаю: не будь Вас в Москве, я быт бы там круглый сирота.
Вы там сильно не расстраивайтесь и не берите всё на себя. Пусть Комиссаржевский, Белоозеров и Косюков больше упираются.
Что Гена Косюков? Как он настроен? Передайте ему большой привет. Комиссаржевскому засвидетельствуйте почтение. Владимиру Ивановичу - тоже. Гончарову при случае передайте, что подотчетный ему автор сильно замордован, но вовсе еще не пал духом и гнет потихоньку свою линию. К новому сезону пьесу ему представлю. Называться она будет "Валентина"… Ваш Вампилов".
Неутомимая Елена Леонидовна продолжала действовать. Она сразу ответила Вампилову: "Читала выдержки (из письма) Валентину и Комиссаржевскому. Андрею Александровичу по телефону читала, что относится к нему. Он ждет пьесу. Очень волнуется, что так получилось с "Анекдотами" и "Сыном". Считает, что выходить надо с большой пьесой через паузу.
Мы с Валентином Ивановичем обдумываем сейчас план нового "захода" на Управление".
* * *
Но время проходило, а глухая стена вокруг пьес драматурга из Сибири не исчезала. В мае 1969 года Александр изливает Якушкиной свою горечь: "Письма Вашего нет, значит, ничего нового, хорошего нет. Написали бы о плохом. Все-таки. А то - ничего. Похоже на похороны. Знаю, Вам недосуг, но всё же, всё же…
Мне прислал письмо Пермский ТЮЗ, просят пьесу. Будьте так добры, отправьте им один экземпляр…
Если "Старший сын" не пойдет сейчас хоть где-нибудь, хоть в Перми, хоть у черта на куличках, мне придется в ближайшее время и самым решительным образом отказаться от сочинения пьес. Я не жалуюсь, я остервенел и просто-напросто брошу все это к чертовой матери! Вы только подумайте: хотел я 75 процентов за "Сына" получить через Иркутский театр, читал им пьесу, они слушали, единогласно приняли, распределили роли - и вот же! Всё стоит на месте, актеры выживают из театра главного режиссера… и моя пьеса становится жертвой этих интриг. Это вот на что похоже: шайка головорезов (актеры) с матерым рецидивистом, с вором в законе (режиссером) во главе проигрывают в карты несчастного прохожего (автора). А дальше? Если автор случайно останется жив, за углом его ждет местный Закшевер (и тут есть управление - честь по чести). А дальше еще и еще. Скажите, ради бога, при чем здесь искусство, какая работа?..
А специалисты (я говорю о Вашем дорогом и любимом режиссере) тем временем разгуливают в белых перчатках и ждут пьес, в которых будут обнаружены их собственные добродетели.
Да ладно, ладно. Никто не заставляет меня писать пьесы, и, слава богу, не поздно еще на это дело плюнуть. Есть у меня такая возможность.
Елена Леонидовна! Я прошу Вас, напишите мне насчет Вашего театра точно и ясно, чтоб я не надеялся, - шутки шутками, но надо ведь как-то жить дальше… Так напишите же мне! И не забудьте про Пермь!"
Последующие весточки от Елены Леонидовны во многом объясняют весь драматизм вампиловской судьбы, похожей на ежедневный путь сквозь тернии. В письмах Якушкиной указано немало фамилий, и мы сохраняем их не для того, конечно, чтобы обвинять задним числом названных людей, а для того, чтобы в каждом свидетельстве сохранялась неукоснительная правда.
"Дорогой Саша! Сегодня получила твое письмо. Очень, очень огорчилась. Да, ты прав.
Я не писала тебе… потому что не могу тебя порадовать хорошими новостями…
Я свой Ермоловский театр… отнюдь не защищаю, но мы действительно связаны по рукам и ногам тем, что Закшевер произвел такой шум вокруг "Сына". Я не теряю надежду, но ведь это дело далекого будущего, т. к. не забывай о 100-летии со всей тематикой и направлением репертуарной политики 1970 года. Я лично считаю, что "Старший сын" мог бы быть поставлен в 1970 году как пьеса добрая и человечная. Но я ведь только завлит, а не главный редактор Министерства культуры, и мое мнение остается моим личным мнением.
Я говорила сегодня с Дубровским и с Гончаровым о тебе. Оба они ждут твою пьесу, и… всё. Что они еще могут сделать?
Говорила с Александром Петровичем Левинским, директором (театра) Сатиры, об "Анекдотах", договорились, что он прочтет. Но я думаю, что даже если им понравится, то они не поставят их скоро. Дай бог, чтобы я ошиблась, но боюсь, что время для всех одно…
Сегодня и завтра уезжает мой театр на гастроли в Киев. Значит, я освобождаюсь… от многой суеты. Тогда я схожу к Анурову с твоей пьесой ("Старший сын") и вообще с ним посоветуюсь о тебе. Только что вернулся из Парижа Розов, я хочу с ним тоже поговорить о тебе…
…Я понимаю твое состояние, Саша! Я знаю, что легко давать советы и "чужую беду"… и т. д., но я думаю, вернее - верю, что надо сцепить зубы и еще потерпеть, обождать… Иначе просто невозможно жить. Ты очень талантливый драматург, родился драматургом и должен быть реализован и будешь, конечно, реализован. Весь вопрос - когда?
Может быть, без "станции Ук" ты можешь взять работу в журнале или даже газете, чтобы переждать это тяжелое время".
В одном из последующих писем Е. Якушкина откровенно рассказывает, какие результаты приносило ее стремление обратить внимание уважаемых деятелей театра на пьесы Вампилова.
"Я звонила много-много раз Табакову и Любимову, но, по-видимому, Табаков неуловим, а Любимов не может снизойти до личного разговора с "завлитом" одного из московских театров. Целую неделю (!) ежедневно днем и вечером мне отвечали, что он занят, вышел и т. д. Моя энергия тебе известна, но его недоступность даже я не могла сломить. Тогда мне пришлось спуститься на ступеньку ниже и беседовать с завлитами:
1) Котова сказала, что пьесу она получила и тебе ответила. Табаков репетирует "Старшего сына" вне плана ежедневно (?!), даже когда у них был отпуск, он уехал в Рузу со всей командой и там ежедневно (?!) репетировал… Когда выпуск - она не знает…
По-моему, она больше занята делами Ефремова, которому часто звонит, и говорит, что он будет ставить тебя в этом году обязательно, что именно - я не могу понять.
2) Элла Левина чрезвычайно смущена недоступностью своего главного режиссера, т. к. я и к ней обращалась с просьбой соединить меня с ним. Один раз она собралась это сделать, но потом начала шептать в трубку, что он очень сердитый и в данный момент соединить меня с ним она не может… Так вот Элла уверяет (в личной беседе в прошлую среду), что он хочет, хочет, хочет ставить "Утиную охоту" и будет ее ставить обязательно в этом году. Да, он до сих пор не получил "Ангары" Ты ведь ему тоже послал, в чем я ее заверяла. Позавчера мне звонила завлитша из Ленинграда. Кажется, из Ленкома, просила выслать им "Валентину". Я сказала, что у меня нет. Дала ей твой иркутский адрес и т. д. Как будто ты стал самым модным драматургом Москвы, хотя еще не поставленным. Из-за тебя, как некогда из-за прекрасной Елены, спорят все театры Москвы, но, кажется, Парисом будет Искремас, т. е. Лелик Табаков. Андреев то требует "Прощание в июне", то хочет получить "Валентину". Я объяснила ему, что "Прощание" ты в Москву не дашь, а "Валентину" еще не кончил. Кстати, я думаю, что "Валентину" надо ему показать".
В некоторых воспоминаниях мы можем прочесть не просто о прохладном отношении иных театральных деятелей к Вампилову, а о неприличном приеме его в стенах "храмов искусства". Совершенно удивительный (и анекдотический) случай рассказал в своих мемуарах режиссер Роман Виктюк. Человек одного поколения с драматургом, он дружески общался с Вампиловым, близко к сердцу принимал его "хождения по мукам".
"Мы с Сашей познакомились в Калинине… Мы подружились, и вот однажды, по наивности, поехали в Москву, чтобы предложить столичным театрам пьесу "Свидание в предместье". Мы обошли театров пятнадцать, от нас шарахались, как от прокаженных. Все говорили, что это пошлость, и уже от отчаяния мы пришли в Театр имени Гоголя, который тогда больше походил на вокзал. Главным режиссером там был Голубовский. Он заставил нас прождать два часа, потом, не поздоровавшись, не выслушав, схватил пьесу и пробурчал что-то вроде: приходите через месяц.
Приходим. Опять часа два ждем, причем Саша за моей спиной прячется. Приходит Голубовский и опять без "здрасьте" кидает в меня "газэтку", а "лиздочки" с пьесой из нее так и посыпались.