Конечно, Солженицын со своей мировой диссидентской популярностью усилил антагонизм против Шолохова, но не одолел, не превысил, несмотря на то, что такие писатели, как Распутин и Астафьев – духовные выпестыши Шолохова, кинулись в объятия диссидента и врага нашего гения. И жаль, ибо нынешняя литературная поросль не очень разборчива в выборе своих учителей.
B. C. Чем грозит литературе её коммерцилизация? Как это влияет на читателя, на духовное и культурное состояние российского общества?
А. Л. Ученический вопрос. Где былые великие – английская, французская, наконец, американская литературы? Все сгинули во второй половине прошлого века в "коммерцилизации"… Поганое слово, я не люблю его. Теперь и нас захватил этот бурный грязный поток. Всё духовно реалистическое, целесообразное для нравственности человека он сметает на своём пути. В таком буреломе трудно удержаться от соблазна, но если отступить, значит, погибнуть. Ты уже не нужен русской классической литературе…
B. C. Почему в современной России так мало писателей с сильной гражданской позицией, совестливостью, ответственностью?
А. Л. Вы что – живёте где-нибудь на арктическом острове, без радио, телевидения, Интернета? Откуда появиться такой позиции, когда ложь, обман, мерзость кругом. Неужели из политических заявлений наших руководителей?! Наивно, уважаемый редактор, более чем наивно. За гражданственность, совестливость борются с засученными рукавами и бескомпромиссно. А у нас на каждом шагу всё против совести. Объяснение просто – бизнес. Значит, безнравственность и воровство – законное дело. Это для нас, советских, какая-то тьма!
B. C. Для меня, и мы с вами об этом уже говорили, очень интересна личность писателя Виктора Астафьева. Я знаю, что вы с ним встречались, были знакомы. Расскажите об этих встречах, оцените и его произведения, и гражданскую позицию, особенно последних лет. Уж слишком много разных слухов и домыслов вьётся вокруг памяти этого писателя.
А. Л. Виктор Астафьев – сложная фигура и недобродетельная. Неверный он был человек во всём. Пусть с ним разберётся история, только по справедливости. Слишком много он накуролесил в жизни. Один приезд Ельцина в Овсянку чего стоил. Потом приезд Солженицына. А теперь жена Астафьева Мария Семёновна, много лет верный страж и помощник, приняла из рук тоже вдовицы премию Солженицына. Вот и закончен круг незабвенного Виктора Петровича, сейчас и сам Бог ему не поможет выпутаться из этого чертополоха.
B. C. Многие годы вы проработали в комсомольской и партийной прессе и, значит, видели жизнь тогдашней "высокой номенклатуры" изнутри. Скажите – произошедшая катастрофа (разрушение Советского Союза, смена государственного строя) была неизбежна?
А. Л. Конечно, нет. Три старца – Брежнев, Андропов и Черненко – опускали нас вниз. А надо было поправить реформами, как в 1953 году, и дело пошло бы дальше по социалистическому пути. Но не с мозгами самовлюблённого комбайнёра Горбачёва. Это было безумие – Андропов, говорят, человек мирового правительства, кстати, единственный после Куусинена, в XX веке сделал худший выбор. Сначала Черненко, потом бахвал и пустослов Горбачёв. Мировому капиталу не нужен был Советский Союз, он мешал ему устраивать мировые авантюры, как нынешний нищенский для трудящихся мировой кризис. И все вспомнили, что была великая защитительная плотина – Советский Союз. Не говорю о Сталине – он спас мир, человечество, европейское, по крайней мере. Но и придурки типа Хрущёва и Брежнева служили им, а не нам, трудящимся. Сколько дури, бахвальства, мерзости, ненавистных русскому человеку, они изрыгали на нас, на наши души. Они были уверены, что час суда над ними не наступит.
А ведь наступил, господа присяжные заседатели. Судить надо как Горбачёва, Ельцина, так и тех, кто выполнял их омерзительную волю (простите за частое употребление этого слова, но оно наиболее точно характеризует этих политических недорослей). Они не понимали, что и в России не всё можно пропить. Это было их глубочайшее заблуждение. Разведка врагов работала лучше.
B. C. Сейчас авторитет писателя низок, как никогда. Как вы считаете – почему это стало возможным после более чем двухвекового восхождения к вершине общественного признания и что нужно предпринять, чтобы изменить сложившуюся ситуацию?
А. Л. Писатель велик и авторитетен, когда он художник и независим от власти. Пример Шолохова – бессмертный! А мы имеем дело чаще всего со всякой криминальной подёнщиной, которую даже коммерцией не назовёшь. Падение литературы начинается с перевода её из глубин народной и духовной жизни на многотысячный бульвар. Это непросто падение, а тупик литературы и культуры.
Москва. Июнь 2009 г.
Главное – не обмануть надежды людей
Владимир Иванович Шемшученко – известный русский поэт, лауреат множества литературных премий, автор книг стихов "Родиной пахнет ковыль", "Исповедь", "Неподсуден", "И рука превратится в крыло"… Глеб Горбовский в предисловии к одной из них написал о Шемшученко: "У меня нет сомнений в том, что он истинный русский поэт… Я очень пожилой человек, мне уже пора собираться в дорогу, и потому я перед Богом называю Владимира Шемшученко своим братом в поэзии. Поэта, равного ему, в Санкт-Петербурге сегодня нет".
Валерий Сдобняков. Знаешь, Владимир, а оказывается, нелёгкое это дело брать интервью у человека, с которым дружишь многие годы. И всё-таки для начала расскажи о своих "корнях" – о дальних предках, родителях. Вообще, Караганда, карагандинская земля для них была исконная, давно обжитая?
Валерий Шемшученко. Я по отцовской линии принадлежу к старинному казачьему роду. Город Глухов когда-то был гетманской столицей. Сейчас он находится в Сумской области на Украине. Я так уверенно говорю о своём казачьем происхождении потому, что в расстрельном ГУЛАГовском деле моего деда Ивана в графе социальное происхождение чёрным по белому следователем НКВД написано – из казаков. Мой двоюродный брат Юрий Шемшученко, академик РАН, ректор Юридической академии, директор Института государства и права Национальной академии наук Украины более детально разбирался в этом вопросе, проследил историю рода до шестого колена и в изданной в г. Киеве книге описал присхождение казачьего рода Шемшученко. Дед Иван сложил голову в КАРЛАГе, а моего отца после плена и фашистских концлагерей судьба тоже забросила в Караганду, где я и родился. Отец после окончания исторического факультета Казахстанского государственного университета всю жизнь учительствовал в школе. Он прожил 57 лет. Мать – Дьяченко Лариса Владимировна родилась в г. Славгороде Алтайского края. После окончания школы поступила в том же КазГУ, где они с отцом и познакомились. Она тоже учительствовала в школе 45 лет. В этом году ей исполнится 80 лет. Живёт с нами.
B. C. Как ты вспоминаешь сейчас свой родной город? Ведь там к тебе пришли первые поэтические удачи – появились публикации в республиканских и всесоюзных литературных журналах. Там ты обрёл семью, родил детей, и ещё много всего важного произошло в твоей жизни.
В. Ш. Да никак не вспоминаю. Мне за одиннадцать лет, которые я прожил без Караганды, ни разу не захотелось съездить в город моего детства. Я – гражданин Империи, и в её пределах я везде дома. Поэтому не буду умничать по поводу тоски по родным скамейкам и улочкам. Это наши поэты, живущие в городах, всё стенают об оставленных избах и берёзках в деревнях. Но их туда обратно палкой не загонишь. А я – дитя города. О родном моём городе Караганде и Казахстане у меня написаны стихи – в них всё сказано.
Единственно, что и для меня самого явилось откровением, я спокойно выдерживаю за пределами Империи десять суток. На одиннадцатые начинаю подыхать. Я был на Канарах, на Пальма-де-Майорке, в Греции, в Швеции, в Италии, в Испании и ещё много где… Но везде на одиннадцатые сутки начинаю тосковать. Поэтому мне понятны муки писателей-эмигрантов.
И что характерно – я не написал о заграничных красотах ни строчки. Не послал Бог. Н. Гумилёв вон о конквистадорах писал, об "изысканных жирафах"… А тут хоть бы одна! Нет, вру. Есть восемь строчек:
В Стамбуле турецком за каждой витриной
Кожаных курток – тысячи пар.
А дети Молдавии и Украины
Продавцы при товаре – и сами товар.
Не нужен английский, не нужен немецкий!
На чистом русском: "Товарищ, купи!"
Плевал я на вас – я совковосоветский!
Бесплатно у вас и воды не попить.
Не весть что, но, по-моему, вполне понятно. Такая вот высокая поэзия… Можно, конечно, у меня спросить: какого чёрта я туда попёрся и не один раз? Как на духу отвечаю: "Мир хотел посмотреть". Мне всегда жить интересно было. Мне и сейчас интересно жить.
B. C. Кроме заграницы, ты и по России-матушке поколесил изрядно. Судя по тому, где и в каких городах тебе пришлось получать высшее образование, жизнь тебя, что называется, помотала. Окончил Киевский политехнический институт, Норильский индустриальный институт и Литературный институт им. A. M. Горького. Подобный факт редко встречается в творческих биографиях. На это были какие-то внешние причины? Или известная тяга поэтов к перемене мест брала верх, "кипение чувств" звало в дорогу?
В. Ш. Никакое "кипение чувств" меня никогда никуда не звало. Рационально свои "мотания" по стране я объяснить не могу, причём страстью к бродяжничеству не страдал и не страдаю. Всё предельно просто – встал, пошёл. Как только начнёшь думать и считать, обязательно влезешь в какое-нибудь дерьмо по уши.
B. C. Я задал все эти вопросы не случайно. В твоей поэзии, как мне кажется, ощущение Родины очень обострено. И оно неспокойно, эмоционально.
В. Ш. Ну тебе как читателю и любителю поэзии виднее. Мне о своих стихах судить тяжело, а объяснять их тем более. Поэзию по определению объяснить нельзя, она – чудо. Это фокусы объяснять можно сколько угодно и как угодно.
B. C. Приехав в Санкт-Петербург, ты в скором времени стал собкором "Литературной газеты" и выступил одним из основателей толстого литературного и общественно-политического журнала "Всерусскiй соборъ". Я понимаю – такие вещи не происходят случайно, спонтанно. И всё-таки – уезжая из Казахстана (кстати, по каким причинам?), ты рассчитывал полностью посвятить себя литературной деятельности?
В. Ш. Из Казахстана уехал по одной простой причине. Я однажды утром проснулся в чужой стране. Любви не стало. Улетучилась. Я-то думал, что это моя страна, а на проверку оказалось, что не моя. Но самое противное это то, что на мою страну у кого-то вдруг появилось больше законных прав, чем у меня.
Я приехал в Петербург, до сих пор не понимаю, почему приехал именно в этот город. Думал, что я здесь и сейчас буду слушать писателей и поэтов, широко открыв глаза и рот. Город Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского! Но, к моему удивлению, оказалось, что за редкими исключениями, здесь пишут графоманию и ерунду.
Мы с Виталием Розе организовали журнал. Я стал собкором "Литературной газеты". Братья-писатели повели себя так, как дети в песочнице. Валяется в песке лопаточка – никому не нужна. Но стоит только кому-то из детей её взять, к ней сразу же тянутся десятки рук. Природа человеческая, будь она неладна. И вообще все беды на земле происходят от того, что кто-то хочет взять то, что ему не принадлежит. А если это не получается, то для достижения желаемого все способы хороши. Налёт цивилизации слетает моментально, и его величество Хам предстаёт во всей красе.
Вот уже одиннадцать лет живу литературным трудом. Бизнесом и всем прочим заниматься не интересно. Я в этой сфере определённых высот уже достигал. Человек – не машина для зарабатывания денег, хотя бесовская власть всё пытается перевести человека – образ и подобие Божье – в растительное существование.
B. C. Вот уже многие годы по всей России и за рубежом обильно печатаются твои стихи. Их любят, им сопереживают. Читательские отклики самые доброжелательные. А что критика?
В. Ш. Критика меня тоже не обижает.
B. C. Расскажи о литературной жизни "северной столицы". Как там уживаются два "главных" союза писателей? Что интересного выходит у молодых писателей? Ведь журнал, который ты возглавляешь, по многим вопросам общественно-литературной жизни занимает совершенно самостоятельную и бескомпромиссную позицию.
В. Ш. Литературная жизнь в Петербурге бьёт ключом. Если посмотреть в Интернете литературную афишу, глаза разбегутся. Всё время что-то литературное происходит. Что же касается двух писательских союзов – былое противостояние сошло на нет. Все оказались в равном аховом положении. Те, которые единый Союз писателей СССР разваливали, сняли свои пенки с разора и умотали кто куда. Там свой иудин паёк втихаря под койками сожрали и потянулись назад в Россию. А многие в странах истинной демократии и свободы бесславно почили.
Сейчас всё стало на свои места. Все всё знают и судят друг о друге по гамбургскому счёту. Художники слова друг друга, по крайней мере, уважают, и дули друг другу стараются публично не показывать. Иерархия таланта присутствует гласно и не гласно – мухи отдельно, котлеты отдельно. И разные союзы здесь ни при чём. Книг издаётся море – огромный и небедный город роняет крошки со своего стола. И многие не тащат эти крошки в кабак, а издают книжки, пишут картины, стараются запечатлеться в вечности. Так что либерастам и прочей кремляди ещё придётся с нами повозиться на предмет превращения писателя в жвачное животное.
B. C. Я знаю, что у тебя очень добрые отношения с замечательным поэтом Глебом Горбовским. Он даже писал вступление к одной из твоих книжек. Расскажи о своих встречах с ним и о тех новых публикациях этого поэта, которые мы можем ожидать на страницах "Всерусского собора".
В. Ш. Мы с Глебом Горбовским дружим. Иногда часов по пять читаем друг другу стихи. Он зимой вообще из дома не выходит и страдает от одиночества. Летом он живёт на даче в Комарово. Стихи он пишет "каждый трезвый день" – это он так о себе сам говорит. Печатается много. Кто следит за периодикой, тот знает. Он недавно дал мне пачку своих стихов, чтобы я на свой вкус отобрал и разослал в журналы. Я разослал. Скоро увидим их напечатанными.
B. C. Отдельный разговор – бардовская песня. Ты входишь в руководство известных фестивалей. Расскажи о них. Сейчас многие оценивают бардовское движение как некий анахронизм. Можно ли с этим согласиться?
В. Ш. Бардовское движение – это такой же анахронизм, как и стихосложение. У нас души словесные. Русский язык – язык поэтический. У нас по Волге-речке обязательно плывут не что иное, как дощечки. И с этим ничего сделать нельзя. Бардовская песня – это устное народное творчество, то бишь фольклор. При этом никто никого не заставляет. Не хочешь – не мешай другим. Меня тошнит от нытья наших "поэтов", как-то: кому это всё надо, никому это не нужно… Тебе не нужно – не пиши, иди и занимайся более достойным и прибыльным делом. Мне часто приходится выступать со стихами и песнями перед людьми в разных регионах России. Люди приходят и слушают, и готовы за это отщипывать от своего скудного бюджета какую-то копейку. Не хлебом единым жив человек – это актуально. Главное – не обмануть их ожиданий. Ты выходишь к людям и говоришь: "Люди, я вам хочу сказать…" Если тебе нечего сказать, то молчи в тряпочку.
Сейчас многие идут по простому пути: с миру по строчке, с миру по нотке – автору песенка. Этакая среднестатистическая жвачка. В стихосложении – то же самое. Поэтому везде, где мне приходится работать, я насаждаю поэтические мастерские и стараюсь объяснять, что до них это уже написано и написано значительно лучше. Сижу и делаю себе врагов. Но меня утешает то, что я считаю себя цепным псом, в последнем окопе, на последнем рубеже обороны русской словесности. Кто-то же должен быть "кровавой собакой". Так пусть ей буду я.
B. C. Недавно ты побывал в Иркутске на литературном празднике. Поделись впечатлениями. Как сибиряки ощущают себя в русском общелитературном пространстве?
В. Ш. Русского общелитературного пространства не существует. Нет объединяющей силы. Существуют острова, островки и болотные кочки. Сибиряки обижаются на столичных, что те, приезжая к ним, разговаривают с ними "через губу", а то и вообще считают это ниже своего достоинства. И постепенно наступает тьма – это когда совсем нет света. В итоге центральный книжный магазин Иркутска называется "Лас Книгас", а вокруг всё Эльдорады, Манхеттены и прочая англосаксонская латынь. Я называю это бытовым провинциальным сатанизмом. Учебным процессом в ВУЗах в основном руководят представители маленького гордого народа, откуда вытекают и литературные приоритеты. Но самое страшное, что сейчас происходит в нашей литературе – это подмена понятий. Ничтожество выдаётся за идеал, а настоящее замалчивается и, более того, втаптывается в грязь. Есть такой истинно русский промысел – еврейская экспертиза.
Никто кроме нас в этом не виноват. Там промолчали, тут отступного взяли, здесь бездарность поощрили. Глядь, а капитан Лебядкин – уже гений, да плюс к тому и руководит писательской организацией и пользуется поддержкой руководства. После такого "литературная трава" ещё лет 20 расти не будет. А имя им – легион. И всё-таки – стоять надо. Будем стоять.
Санкт-Петербург. 2010 г.
Сегодня бьют иные пушки!
В жаркое и пожарное, удушливо-дымное лето 2010 года мы встретились в Москве с Анатолием Анатольевичем Парпарой – поэтом и историком, лауреатом Государственной премии РСФСР имени A. M. Горького, профессором, главным редактором "Исторической газеты". На следующий день он уезжал на Кавказ. Мы уединились с Анатолием Анатольевичем в пустынный подвальчик небольшого, но очень уютного кафе. В зальчике мы были одни. Обедали, и разговор наш незаметно перешёл на важные и принципиальные темы – художник и его ответственность перед своим народом, поэзия и осмысление исторического пути России. Вот тогда я и включил свой диктофон.
Валерий Сдобняков. Для меня всегда было некой загадкой то, как люди окунаются своим сознанием в глубину далёких веков, в историческое прошлое. Почему их тянет разобраться в том, что происходило задолго до нас? Почему, наконец, некоторые поэты становятся историками? Я могу привести тому целый ряд замечательных примеров от Державина до… Парпары! Почему они пишут не только стихи и статьи по истории России, но проводят глубокие исследования, издают основательные исторические труды, популяризируют историю через созданную для этого "Историческую газету"? В итоге история для поэтов становится смыслом жизни. В чём здесь скрытая взаимосвязь?