Обнадёживавшие отголоски настроений, характерных для той эпохи, казалось бы, то и дело вспыхивали в атмосфере первых лет перестройки: на страницах тогдашних газет и журналов, в стилистике новых телевизионных программ, в выступлениях с трибун нашумевших писательских и кинематографических съездов. Эйфория моя, обусловленная этими моментами, прошла, однако, достаточно быстро.
С течением времени ощущалось, что несравненно больший общественный отклик снискали совсем иные тенденции, носившие характер удручающе-прямолинейный и… мобилизационный (!). Всё более и более активно внедрялось в сознание просвещённой среды представление о том, что единственный выход из ситуации, сложившейся в стране – решительный и тотальный слом существующей системы.
Подготовить общество к подобному развитию событий был призван ряд установок, в нетронутом виде заимствованных из некоторых узко-"партийных" диссидентских кладовых: категоричная и непримиримая (что твои советские официозные догмы!) идеология антикоммунизма; фанатичный культ Солженицына, не допускающий ни малейшей возможности спора с политическими, эстетическими, обще-нравственными воззрениями новоявленного духовного вождя и пророка; выхолащивание подлинной сути понятий либерализм, либеральные ценности (подробнее о характере этого явления см. в моей статье о киевском русском оранжизме).
Ещё в 70-е годы факт популярности подобных идеологических установок вызывал обоснованное недоумение у некоторых видных деятелей русской культуры, оказавшихся в эмиграции. Не случайно тот же Е. Г. Эткинд открывал свою мемуарно-публицистическую книгу "Записки незаговорщика", впервые изданную в 1977 году, такими словами:
"На Западе нередко сталкиваешься с полным отрицанием того, чем жила интеллигенция Советского Союза на протяжении почти шестидесяти лет, – всей созданной ею гуманитарной науки и литературы, всех её поисков, если только они не носят явно оппозиционного характера. Некоторые из наиболее радикальных "заграничных русских" закрывают глаза на интеллектуальную жизнь советской страны, <…> словно в течение всего этого исторического периода имело место только одно: насилие партийно-государственной власти над умами и душами граждан. Это – вульгаризация, а значит искажение реальности, ведущее к ложным выводам и логическим тупикам".
Так уж сложилось, что полный объём информации о дискуссиях русского зарубежья в перестроечные годы нам был ещё недоступен. Выстоять под лавиной тогдашнего идеологического прессинга многие из интеллектуалов оказались не готовы.
После августа 1991-го года развитие событий действительно пошло по радикальному сценарию. В результате СССР распался.
Вряд ли может воодушевлять расклад, образовавшийся на руинах бывшего Советского Союза: резкое обнищание значительной части населения; ничем не компенсировавшийся вывод из строя крупных и эффективных заводов, шахт, научно-исследовательских институтов; эскалация межнациональных конфликтов, переходящих в войны. За подобный исход сложившейся ситуации только ленивый не попрекает сегодня горбачёвское руководство. Разумеется, было у него немало просчётов. Но ничуть не меньшую, а, по моему убеждению, даже значительно более весомую часть ответственности за случившееся несут круги и тусовки, методично уверявшие общество в невозможности уравновешенных эволюционных перемен.
Ещё большее влияние непримиримые идеологемы, снискавшие успех в либеральной среде, оказали на характер тех политических катаклизмов, которые сотрясали общество в последующие годы и десятилетия: будь то, к примеру, осуществлённый ельцинской властью разгон парламента и расстрел Белого Дома в октябре 1993 года; или два киевских Майдана – 2004-го и рубежа 2013-14 годов.
Дело, впрочем, не только в политических событиях как таковых, но и в процессах, являющихся их глубинной подоплёкой. Создаётся ощущение, что сама по себе возможность полноценной и свободной общественной жизни на протяжении всего постсоветского периода неуклонно подменяется диктатом тусовочного сознания.
Попытки разобраться в характере и сути упомянутых подмен – основная цель моих публицистических статей, представленных в разделе "Неутихающие споры". Что же касается конкретных поводов, побудивших к написанию этих статей, то они были достаточно разными. В их числе – и полемика со статьёй Ильи Милынтейна, затрагивающей, среди прочего, нынешние актуальные российские проблемы; и аналитическое рассмотрение одного из старых диссидентских споров, по сей день не утратившего значимости. А также – осмысление опасностей общественного попустительства националистическим тенденциям, ставшим движущей силой нынешних украинских конфликтов.
К тяжелейшей ситуации, в которой на сегодняшний день Украина оказалась, не могу относиться спокойно. Объяснение этому простое. Так случилось, что, за вычетом пяти лет учёбы в Нижегородской (в тот период Горьковской) консерватории, которую я окончил в 1986 году, постоянным местом моего жительства был и остаётся город Киев. Более того, по линии материнской я – киевлянин в четвёртом поколении.
В отличие от ситуации иных – более уравновешенных – времён, процессы, происходящие сейчас у нас в стране, впрямую отражаются на жизни всех украинских граждан. В том числе и на моём собственном существовании, и на существовании моих друзей, моих близких.
Органическое неприятие вызывают у меня рецидивы всякой – не имеет значения: русской, немецкой, еврейской, французской или какой-либо другой – "национальной озабоченности" (и вспомнить термин выдающегося философа Г. С. Померанца, метко обозначающий нездоровую, ущербную суть этого явления, представляется мне в данной ситуации по-особому уместным). Оторопь брала, к примеру, от стремления некоторых угрюмых публицистов "Нашего современника" 70-х – 80-х годов утверждать значимость творчества Есенина, Рубцова, мастеров "деревенской прозы" с помощью дискредитации авторов-горожан нерусского происхождения. Точно так же становится не по себе, когда ради отстаивания интересов украинской культуры русский язык (для по крайней мере 50 процентов населения Украины являющийся родным) именуют… языком "попсы и блатняка". А ведь подобная характеристика-проговорка из скандально известного предвыборного манифеста группы литераторов вполне соответствует направленности настроений, упорно насаждающихся уже более двадцати лет в стране, где я живу.
Кстати говоря, языковая проблема, которую так активно муссируют украинские националисты, носит характер в значительной мере надуманный. Для киевского социума всегда выглядела – и выглядит сейчас – вполне естественной ситуация, когда в прямом диалоге один человек говорит по-украински, другой человек говорит по-русски, и оба друг друга понимают.
В течение всех лет моего детства киевское телевидение и радио было украиноязычным. Все учащиеся киевских русских школ в обязательном порядке со второго по десятый класс изучали предмет "украинский язык и литература". В 70-е годы, когда я учился в школе, об освобождении учащихся от этого предмета даже вопрос не ставился. Освобождали только детей военнослужащих. Но никаких эмоций, положительных или отрицательных, мы по этому поводу в классе не испытывали.
Да, конечно же, глубочайшей несправедливостью было то, что по большинству специальностей получать высшее образование на украинском языке в те времена было невозможно. Но как только советская власть рухнула, националисты, дорвавшиеся до высших идеологических постов в руководстве страны, вместо того, чтобы просто установить равенство возможностей для украиноязычных и русскоязычных студентов, предпочли мстить. А мстить – это всегда низко! К тому же, месть подобная проводилась и проводится с перехлёстом: если при советской власти в вузах не изучался украинский, а в школах изучался, то теперь русский язык почти вытеснили и из школ.
Могли ли такие методы содействовать консолидации населения страны?!
Казалось бы, у Украины имелся шанс построить вполне респектабельное государство, подобное двуязычной Финляндии, трёхязычной Бельгии, четырёхязычной Швейцарии. А получилось вместо этого совсем иное – территория-рана, беззащитно кровоточащая в самом центре Европы…
Искренне желаю плодотворного развития и процветания украинской литературе. Учтём, однако, что и традиции русскоязычной словесности на территории Украины имеют давние корни. Думается, что не стоит сейчас вновь припоминать хрестоматийные имена и сюжеты из относительно отдалённого прошлого. Обратимся хотя бы к периоду совсем недавнему – второй половине XX столетия.
Виктор Платонович Некрасов, Борис Алексеевич Чичибабин… Получить представление о литературной, общественной жизни Киева и Харькова без учёта весомого вклада этих двух по-настоящему крупных авторов и предельно искренних, совестливых людей, воистину невозможно.
В пяти-шестилетнем возрасте довелось мне несколько раз видеть Некрасова в доме киевских родственников, с ним друживших. Выразительное лицо писателя, его жесты и интонации, как ни странно, отпечатались в моём сознании ещё с тех времён (и позднейшее моё знакомство с запечатлевшими некрасовский облик хроникальными материалами, с записями его голоса, как ни странно, полностью подтверждало точность тогдашних впечатлений).
Органический демократизм Виктора Платоновича, его способность находить общий язык с самыми разными людьми настолько поражала, что вошла в легенды.
Хотя в принципе к общению с детьми Виктор Платонович не очень тянулся, произвёл на него впечатление тот факт, что я рано научился читать. Помню, как в порядке аттракциона Некрасов подсовывал мне то одну, то другую книжку или газету, и, видя, что я свободно, без запинки проговариваю напечатанный на странице текст, непринуждённо веселился.
А спустя несколько лет писателя вытолкнули из страны. Книги его изымались из библиотек, фильм "Солдаты" (по его прославленной повести "В окопах Сталинграда") перестали показывать по телевизору. Бережно хранила, однако, моя семья некоторые "новомировские" публикации Некрасова 60-х годов, и задушевные эти очерки постепенно становились важной частью моего сознательного, уже отнюдь не "аттракционного", чтения.
Познакомиться же с Чичибабиным, к сожалению, мне не довелось. Был лишь на его вечере в киевском Доме Актёра – одном из первых публичных выступлений поэта в перестроечные годы.
Заметим, однако, что в течение недавних десятилетий в Харькове образовалась плеяда новых авторов, с честью поддерживающая чичибабинский уровень взыскательности по отношению к поэтическому слову: Ирина Евса, Станислав Минаков, Андрей Дмитриев. Имена упомянутых поэтов известны не только внутри Украины, но и за её пределами. Их книги стихов и публикации в ведущих "толстых" журналах имеют немалый резонанс. Потому представляется не случайным, что, с лёгкой руки Александра Кушнера,
Харьков в литературной среде подчас называют третьей (после Москвы и Петербурга) столицей современной русской поэзии.
Человеческое и творческое общение с тремя замечательными харьковскими поэтами отношу к числу существенных моментов своей нынешней жизни. Соответственно, радуюсь возможности представить здесь, в сборнике, две своих статьи, ранее печатавшихся в журнале "Октябрь": творческий портрет Станислава Минакова и рецензию на сборник стихов Ирины Евсы "Трофейный пейзаж".
Должен сказать, что, в любом случае, охотно пишу о литературе сегодняшнего дня, ищу и в этих ситуациях поводы для проблемного разговора. Заметные литературные новинки по возможности стараюсь отслеживать.
Так уж вышло, что постсоветские десятилетия для российской словесности оказались временем во многом кризисным. Тем не менее, и сейчас в ней происходит немало творческих событий, не оставляющих меня равнодушным. Будь то, к примеру, целый ряд произведений Людмилы Петрушевской, Валерия Попова, Николая Климонтовича (недавний безвременный уход из жизни этого писателя представляется мне большой потерей для литературы). Или – новые стихи Олега Чухонцева, переживающего сейчас, после продолжительной паузы, новый поэтический взлёт, не уступающий памятному всем нам взлёту 60-70-х. Или – впечатляющие занятия литературного многостаночника Дмитрия Быкова. Нередко ощущаю себя с ним на одной волне. Концепции, идеи Быкова дают обильную пищу для размышлений, хотя и убеждает меня то, что он делает и говорит, далеко не всегда.
Не даю присягу и на готовность соглашаться со всеми взглядами Захара Прилепина. Поражает, однако, априорный отказ от попыток разобраться в позиции этого писателя, нравоучительный, а то и вовсе проработочный тон полемики, который почему-то упорно предпочитают многие его оппоненты.
Между тем, в лице Прилепина, как мне кажется, мы имеем дело с чрезвычайно самобытным явлением. Очевидным представлялось мне это ещё с начала нашего знакомства. Состоялось оно во время Шестой книжной выставки-ярмарки, проходившей в Киеве в августе 2010 года. В те дни я взял у Захара интервью, и чувствовалось, что особенно неравнодушны были реакции писателя, когда в процессе нашего разговора речь заходила о серьёзных профессиональных занятиях прозой. По всему чувствовалось, что именно к ним Прилепин стремится, несмотря на свою активную и многообразную вовлечённость в политику.
Впечатление моё полностью подтвердилось, когда вышел в свет большой роман Прилепина "Обитель". В общей картине современной русской литературы книга эта, на мой взгляд, занимает особое место. О том, почему оно представляется мне именно таким, да и в целом – о своих впечатлениях от романа (а также от критических отзывов, появившихся сразу после выхода книги) я обстоятельно написал самому автору. В результате получилась некая неожиданная рецензия в форме письма. Материал этот, по инициативе Захара Прилепина опубликованный в нижегородской версии "Новой газеты", я также предлагаю вниманию читателей сборника.
Склонен думать, что затронул всё, о чём имело смысл уведомить читателя, открывающего эту книгу. Более подробное представление о моих взглядах и эстетических пристрастиях можно будет получить из самих материалов сборника.
За содействие в выходе книги и поддержку в работе над отдельными её материалами выражаю благодарность Ефиму Вершину (чьи стихи, кстати говоря, также относятся к числу по-настоящему ярких моих сегодняшних литературных впечатлений), Евгению Черняховскому, Софье Леонидовне Корчиковой, Валерию Васильевичу Есипову и моим родителям.
январь – февраль 2016 года Ефим Гофман
Пырнуть пером
Пять этюдов об Андрее Синявском
Пырнуть пером
1
По сути дела Синявский в первой главе своего автобиографического романа "Спокойной ночи" впрямую указывает на конкретную деталь, общую для двоих абсолютно несхожих друг с другом персонажей, каковыми являются:
Андрей Донатович Синявский, писатель, профессор, застенчивый чудаковатый рафинированный интеллигент и – его литературный alter ego, одесский бандит, налётчик, карманщик, картёжник Абрам Терц.
Упомянутая выше общая деталь – перо.
Простодушному читательскому сознанию привычно воспринимать перо как пишущую принадлежность. Есть, однако, и совершенно другое значение этого слова. На блатном арго "перо" означает нож.
Не случайно Андрей Донатович, рассуждая о проблемах выразительности художественного образа, в качестве существенного критерия её оценки применяет понятие остроты. Остроты физической. Эмоциональная амплитуда форм выражения подобного критерия в текстах Синявского широка: от элегантной метафоры из эссе "Путешествие на Чёрную речку", уподобляющей художественное произведение шпаге "длинной и острой на конце", а художественный образ – её выпаду, уколу – до грубоватого откровения из эссе "Литературный процесс в России": вы, дескать, не верьте писателю, когда он говорит "Как хороши, как свежи были розы", поскольку на самом деле он имеет в виду совершено иное – "Пойдём со мной, не то зарежу".
Потому, думается, и есть основания охарактеризовать творческий метод Синявского как… пырнуть пером. Именно подобное эксцентричное словосочетание может быть своего рода ключом к постижению такой значительной составляющей художественного мира этого писателя, как дерзость. Дерзость стилистическая, дерзость мировоззренческая.
Впрочем, постичь поэтику дерзости Синявского, механически отчленяя стиль от мировоззрения, нелегко, даже невозможно. Данные аспекты спаяны в произведениях писателя прочной связью, граница между ними зыбка, эфемерна.
Да и сам Андрей Донатович порой как будто намеренно сбивает с толку потенциальных вивисекторов своими парадоксами вроде известного: "У меня с советской властью стилистические разногласия" (здесь и далее в цитатах, кроме специально оговоренных случаев, курсив мой – Е. Г.).
Тем не менее, несмотря на указанные трудности, не будем довольствоваться писательскими декларациями. Попробуем всё же рассмотреть, каким образом декларации реализуются непосредственно в творчестве Синявского.