Внешне причиной, конечно, могла быть болезнь Генсека Черненко. Но и это мало что объясняло. Ведь можно было поручить провести беседы с нами одному из членов Политбюро, в конце концов министру обороны - Устинов тоже ведь был членом Политбюро. В данном случае к нам обоим было проявлено определенное невнимание, а это еще одно свидетельство того, что не все в порядке было в это время в руководстве нашим государством.
Следует, полагаю, сказать еще вот о чем. На Западе в 1984–1985 годах была широко распространена версия, что перемещение Огаркова на должность Главкома войск Западного направления связано с принципиальными разногласиями в вопросах строительства Вооруженных Сил между ним и Устиновым. Я бы этого не сказал. Конечно, имелись какие–то разногласия, в том числе и принципиального порядка. Но в военной политике любого государства, которая находится в постоянном развитии, различные мнения в военном руководстве - явление нормальное. Они есть и будут и даже необходимы, поскольку без их обсуждения и решения военная мысль застывает. Однако таких разногласий, которые были бы неразрешимы и требовали перемещений в высшем военном руководстве, в то время не было.
Естественно, меня волновал тогда вопрос, как сложится моя работа с новым руководством, как помочь новому Генсеку ЦК КПСС в более короткий срок разобраться с оборонными вопросами, и считал, что к этому я в основном подготовлен. (Как оказалось впоследствии, в этом я проявлял излишнюю самоуверенность. Жизнь в последующем ее основательно поубавила.)
Не раз в ту памятную мартовскую ночь думы мои обращались к Коммунистической партии. Коммунистом я стал в годы войны. С ней была связана вся моя жизнь. Никакой другой жизни для себя, для моих детей и моих внуков я не представлял вне партии и без нее.
Видел я и ее недостатки. Стыдно было перед самим собой и перед товарищами, что терпели такого Генерального секретаря, как Брежнев, бездеятельного и допускавшего обман и коррупцию. Но вместе с этим я видел десятки тысяч партийных руководителей, которые без шумихи и показухи работали вместе с народом и для народа. Я долго служил в Белоруссии, полюбил эту республику, ее народ. Именно там я видел беззаветных партийных руководителей, таких как К. Т. Мазуров, П. М. Машеров, Е. Е. Соколов и многие другие, и гордился ими. Так, разумеется, было не только в Белоруссии. Так было в большинстве партийных организаций других республик.
Прослужив столько лет в Вооруженных Силах, я ясно понимал, какой великой силой была партия здесь, в армии и на флоте, и как она морально сплачивала вместе всех военнослужащих во имя служения Отечеству.
Большинство коммунистов были бескорыстными людьми. Как я гордился ветеранами Великой Отечественной войны (а они в огромном своем большинстве коммунисты)! Ведь эти люди отдали Родине все. Хотя многие из них имели сегодня мизерные пенсии, жили очень часто в неблагоустроенных квартирах, они везде и всегда стоят стеной за Коммунистическую партию.
Вместе с тем я видел, что в партию пришли и другие люди. Карьеристы, проходимцы, связавшие себя с теневой экономикой, слепые и безвольные исполнители чужих приказов и чужой воли. Их уже десятки, а может быть, и сотни тысяч. Немало их и на руководящих постах. Постепенно появилось изрядное количество и людей пассивных, вступивших в партию только потому, что она правящая. Но ведь коммунистов–то 18,5 миллиона! Да и большинство руководителей в союзных республиках, крайкомах, обкомах, райкомах, в министерствах, ведомствах, на предприятиях (в этом, по крайней мере, я был тогда уверен) - это честные, болеющие за дело люди. Они самоотверженно, не жалея сил, работают. Крепка их связь с народом. Именно на этих людях да на хозяйственниках во всех звеньях - от Совета Министров страны до предприятия - и держалась вся система управления страны. Вместе с тем мне уже тогда стало ясно, что все эти достойные, трудолюбивые, умные, талантливые люди включены в систему, которая позволяет им методом приказа, жесткого контроля, авралами добиваться определенных конкретных результатов. Но одновременно эта система уже давно стала тормозом, препятствием для движения вперед. Она сковала и не позволяла проявлять инициативу снизу.
Но большую долю всей вины я возлагал на Политбюро ЦК КПСС. Как я уже говорил, с 1976 по ноябрь 1982 года не работал Брежнев. Вместе с ним бездействовало и Политбюро. Я перебирал в памяти заседания Политбюро, на которых часто присутствовал в последние два года. Было горько и обидно видеть, как его члены, в большинстве своем одряхлевшие и потерявшие трудоспособность люди, в течение часа–полутора практически не принимали, а штамповали решения по важнейшим вопросам жизни народа и страны без их анализа и рассмотрения по существу. Вспомнилось вместе с тем, как выбирали Генеральным секретарем ЦК КПСС Ю. В. Андропова. Это был честный, умный, волевой, требовательный к себе и другим человек. Будучи ранее председателем КГБ, он знал в высшем эшелоне власти людей нечестных, карьеристов, проходимцев. Юрий Владимирович без промедления начал принимать меры, чтобы очистить от них партию, укрепить дисциплину в государстве. Народ встретил его действия с доверием и благодарностью. Но беда заключалась в том, что Андропов был неизлечимо болен. Практически поработать ему, как того требовалось, удалось только несколько месяцев. С лета 1983 года он болел и медленно угасал. В феврале 1984 года Ю. В. Андропов скончался. Это был тяжелый удар для народа и КПСС.
Мог ли Андропов или другой подобный ему руководитель, подтянув дисциплину и порядок, постепенно восстанавливая авторитет Коммунистической партии в народе и проводя крупные, а может быть, и коренные, реформы (к реформам Ю. В. Андропов приступил сразу же), оздоровить обстановку в стране и начать движение вперед? Ответа мы теперь на этот вопрос уже не получим. История нам такой возможности не предоставила. Тогда, в ту ночь, мне казалось, что избранный им путь мог привести к успеху.
Народ поддержал Ю. В. Андропова в его начинаниях. Ведь народ в массе своей за строгий порядок и одновременно за справедливость, против распущенности, болтовни и безответственности.
Несомненно, Ю. В. Андропов мог создать и работоспособное Политбюро ЦК КПСС из своих единомышленников, которые вместе с ним сделали бы все для оздоровления обстановки в стране.
В связи с этим припомнился мне февраль 1983 года, когда мы с Д. Ф. Устиновым были у Андропова в Кунцевской больнице (в то время я был членом и секретарем Совета Обороны). Прошло всего три месяца после вступления в должность Генсека, как Андропов вынужден был взять отпуск и лечь в больницу (это меня, как и многих других, встревожило: недоброе начало для Генсека). Приехали мы к Андропову после заседания Совета Обороны, которое он, покинув больницу, провел, чтобы рассмотреть важные документы. Подписав их, он предложил Устинову и мне пообедать с ним. За обедом разговорились. И он с большой мукой в голосе сказал Устинову: "Вот видишь, Дмитрий, теперь бы только работать, а тут больница".
Что касается внешней политики (ситуацию здесь я знал и мог иметь свое суждение), то вокруг Ю. В. Андропова, А. А. Громыко и Д. М. Устинова тогда уже сложился коллектив работников всех ведомств, способных и готовых принять действенные меры по улучшению внешней обстановки. Намечались пути достижения возможных договоренностей о сокращении ядерных и обычных вооружений.
Наиболее сложными представлялись мне вопросы преобразования партии и системы управления экономикой. Как военный человек я не знал их досконально и не находил ответа, как их решить. Но нестерпимость положения мне была ясна, так как сам сталкивался с давящей и подавляющей всякую инициативу силой аппарата. Мне было видно, какие трудности для инициативной работы создавал диктат министерств и ведомств. Даже многие неотложные оборонные вопросы не решались годами из–за межведомственных споров, а всесилие аппарата ЦК КПСС мешало работать и руководству Министерства обороны. Все выступления министра обороны (будь то открытые или даже закрытые для печати на совещаниях руководящего состава армии и флота) высылались в отдел административных органов ЦК партии, откуда они возвращались с замечаниями, пожеланиями и редакционными поправками аппарата. Нередко эти замечания были, мягко говоря, недостаточно квалифицированными. Спорить было бесполезно. Испытывал в связи с этим немалые трудности в работе и я как начальник Генерального штаба (работники некоторых отделов ЦК пытались поучать и начальника Генштаба). На этой почве имели место осложнения.
Кончина Андропова и выборы Генсеком Черненко в феврале 1984 года были восприняты знавшими его как большая беда по двум причинам. Всем было известно о слабом здоровье К. У. Черненко, о том, что в полную силу он работать не мог. А главное, все–таки, потому, что Черненко как типичнейший представитель партийной иерархии ничего, кроме аппаратной работы, не знал, не умел и не мог делать. 1984 - начало 1985 года - это период наибольшего бездействия и "застоя" во внешней и внутренней политике страны… Черненко умер. Неужели и впредь сохранится засилье аппарата?.. Посмотрел на часы. Ночь с 10 на 11 марта 1985 г. закончилась.
11 марта на Пленуме ЦК КПСС Генеральным секретарем ЦК партии был избран М. С. Горбачев.
24 марта 1985 г. министр обороны (С. Л. Соколов) и начальник Генерального штаба прибыли на первый доклад к Генеральному секретарю ЦК КПСС в его кабинет в ЦК партии. По положению он являлся Председателем Совета Обороны и Верховным Главнокомандующим. (Кстати, это была первая рабочая встреча С. Л. Соколова и моя собственная с ним.) Принял М. С. Горбачев нас доброжелательно. С должным вниманием ознакомился с составом и планом работы Совета Обороны. Рассмотрел справки о составе и состоянии армии и флота, расходах на оборону, о возлагаемых на Вооруженные Силы и решаемых ими задачах. Вел себя просто, старался вникнуть в суть докладываемых вопросов. Встреча проходила в ровном, спокойном, рабочем духе. Не было той беспомощности, которая отличала в последние годы работу Брежнева и особенно Черненко. В заключение М. С. Горбачев сказал: "Начинаем вместе работать в непростое время. Говорю вам как коммунистам. Что я должен делать в области экономики, чтобы поправить положение, мне ясно. Знаю и куда вести дело. Область обороны для меня новая. Рассчитываю на вашу помощь". И со значением добавил: "Надеюсь, вы оба понимаете положение Генсека ЦК в партии и стране и кому вы подчиняетесь". Нам это было предельно ясно. На этом распрощались. Сели в машину, направились от здания ЦК КПСС налево через Кремль на улицу Фрунзе. Миновали Спасскую башню, и когда проезжали по Ивановской площади (в Кремле), С.Л.Соколов повернулся ко мне и сказал: "А знаешь, Сергей Федорович, теперь, по–моему, можно работать. Кажется, руководитель наконец есть". С этого дня и началась для него и для меня работа под руководством М. С. Горбачева.
Г. М. Корниенко. Взгляд в прошлое
Как и маршал Ахромеев, я буду говорить о периоде до 1985 года не в плане оценки его сегодняшними мерками, а каким он представлялся тогда, на момент смены вех в истории нашей страны.
К этому времени за моими плечами было почти сорок лет работы на внешнеполитическом поприще. Пройденный путь - от референта–переводчика в информационной службе советской политической разведки до первого заместителя министра иностранных дел СССР - позволял судить о наших внешнеполитических делах не понаслышке.
Сфера моей деятельности как первого заместителя министра иностранных дел охватывала широкий круг вопросов: на повседневной основе приходилось заниматься проблемами советско–американских отношений, деятельности ООН и других международных политических организаций, вопросами разоружения, сокращения ядерных и обычных вооружений, Ближним и Средним Востоком, включая Афганистан, а временами, особенно при отсутствии министра, и другими проблемами и регионами.
Так что хватало и масштабности работы, и головной боли. "Нормальный" рабочий день длился 12–14 часов, в том числе по субботам, а нередко и по воскресеньям. Плюс каждый вечер охапка бумаг для "домашнего чтения" и телефонные звонки по "вертушке" в любое время суток.
Сама материя внешней политики - постоянная взаимосвязь с внешним миром, невозможность отрешиться от происходящих в мире событий, зачастую неподвластных (в отличие от внутренних дел) Советскому государству, - все это не давало застаиваться, заставляло действовать, и действовать активно. Всегда ли эта активность была вполне разумной и результативной - об этом речь впереди.
Главным позитивом нашей внешней и военной политики в послевоенный период, сопричастность к которому давала ощущение не зря прожитой жизни, было, безусловно, то, что удалось уберечь нашу страну от новой большой войны. Если говорить конкретнее о наиболее важных достижениях послевоенной советской внешней политики, то без особого напряжения памяти следует выделить следующие. Прежде всего, активнейшая конструктивная роль Советского Союза в создании Организации Объединенных Наций и в выработке ее Устава, который и сейчас с полным на то основанием воспринимается как вершина политической мысли, во многом предвосхитившей то, что теперь называется новым политическим мышлением.
"Уже в самом факте создания ООН, - резонно заявил в 1987 году Э. А. Шеварднадзе, - был заключен зародыш нового политического мышления. Уже тогда его принципы вылились в статьи Устава ООН, безусловно одного из величайших нормативных актов всех времен и народов… По существу, все послевоенные десятилетия есть не что иное, как история борьбы косных политических воззрений с народившимся в муках войны новым политическим мышлением".
В том, что большие потенциальные возможности, заложенные в ООН ее создателями, в течение длительного времени оказывались недоиспользованными, была вина и Запада, и Советского Союза. Как свидетельствовали известные мне факты, "а" в "холодной войне" было сказано не советской стороной, но Сталин не заставил долго себя ждать, чтобы сказать "б". Он, похоже, решил использовать наметившуюся вскоре после смерти Ф. Рузвельта конфронтационную линию Вашингтона, для того чтобы вновь "закрутить гайки" внутри страны, а также форсировать "социализацию" стран Восточной Европы. Дальше логика конфронтации сделала свое черное дело. Самым страшным ее проявлением стала гонка вооружений со всеми пагубными последствиями - и экономическими, и политическими.
Однако после смерти Сталина, во всяком случае с конца 50–х и на протяжении всех 60–х и 70–х годов, нами предпринимались, хотя, может быть, и недостаточно последовательно, большие усилия для прекращения или, по крайней мере, притормаживания гонки вооружений. И, вопреки суждениям некоторых Иванов, не помнящих родства, небезрезультатно.
Достаточно вспомнить серию многосторонних международных договоров, заключенных по инициативе и благодаря настойчивости СССР в те годы: о немилитаризации Антарктики (1959 г.), о прекращении ядерных испытаний в трех средах (1963 г.), о неразмещении ядерного и другого оружия массового уничтожения в космическом пространстве (1967 г.), о нераспространении ядерного оружия (1968 г.), о неразмещении ядерного и другого оружия массового уничтожения на дне морей и океанов (1971 г.), о запрещении и уничтожении бактериологического оружия (1972 г.), о невоздействии на окружающую среду в военных и иных враждебных целях (1977 г.). Тот же Э. А. Шеварднадзе справедливо сказал о перечисленных договорах: "Будучи замечательны сами по себе как крупнейшие вехи в развитии международно–правовой мысли, они на порядок подняли нашу общую безопасность".
Добавим к ним двусторонние советско–американские соглашения в области безопасности: начиная с соглашения о мерах по уменьшению опасности возникновения ядерной войны (1971 г.) и кончая договором об ограничении стратегических вооружений (1979 г.), который, не будучи ратифицированным, все же соблюдался в основных своих параметрах обеими сторонами. Подобным образом поступали СССР и США и в отношении договора о пороговом ограничении подземных испытаний ядерного оружия (1974 г.) и договора о мирных ядерных взрывах (1976 г.).
Довольно высокой продуктивности советско–американских переговоров по вопросам разоружения в 70–е годы способствовало то, что для наблюдения за ними и определения позиций советской делегации на них была создана специальная Комиссия Политбюро в составе Д. Ф. Устинова (в то время секретарь ЦК, председатель комиссии), А. А. Громыко (впоследствии председателем комиссии стал он), А. А. Гречко, Ю. В. Андропова, Л. В. Смирнова и М. В. Келдыша. Материалы для рассмотрения на заседаниях комиссии готовились постоянно действовавшей рабочей группой в составе ответственных работников представленных в комиссии ведомств. Эта же группа повседневно следила за ходом переговоров.
Особое место среди советско–американских соглашений того времени занял, конечно, договор 1972 года об ограничении противоракетных систем СССР и США, на который мы - и вовсе не зря - и сейчас молимся как на решающий фактор стратегической стабильности.
Прийти к осознанию целесообразности фактического отказа от противоракетной обороны было, конечно же, непросто и нелегко для обеих сторон. Для понимания, скажем, вредности ядерных взрывов в атмосфере, в космосе и под водой или опасности расползания ядерного оружия по планете достаточно было простого здравого смысла. В данном же случае речь шла об отказе от противоракетной обороны страны. Оборона же Отечества испокон веков считается святым делом. Как можно отказываться от своего права на защиту?! Для того чтобы осознать, что в ракетно–ядерный век неоспоримое право каждой страны на защиту - таковым это право останется всегда - наилучшим образом может быть реализовано путем взаимного отказа от противоракетной обороны своей территории, надо было многое изучить, обдумать и взвесить, как бы "вывернуть мозги наизнанку". Это был поистине мощный прорыв нового мышления.
Да, несмотря на все упомянутые и неупомянутые соглашения - и многосторонние, и двусторонние, гонка вооружений продолжалась как в количественном, так и особенно в качественном отношении. Не нужно, однако, обладать большой фантазией, чтобы представить себе, каких масштабов достигла бы гонка вооружений, насколько опасней стала бы ситуация в мире (а может быть, произошло бы уже и непоправимое), не будь всех этих соглашений. Сколько было бы понапрасну угроблено дополнительных финансовых, материальных и интеллектуальных ресурсов. Хотя и не без труда, но можно, например, подсчитать, во сколько десятков, а то и сотен миллиардов рублей и долларов обошлось бы создание планировавшихся разветвленных противоракетных систем в США и в СССР, а также неизбежное в этом случае дальнейшее наращивание стратегических наступательных вооружений. И насколько увеличился бы риск возникновения ядерной войны, даже без злого умысла с чьей–либо стороны.