Стремление поживиться на чужой счет и воспользоваться чужим доверием для своей выгоды, разумеется, развивалось у нас и само собою, вследствие того, что роскошь и разные утонченные потребности все усиливались, а вознаграждение за труд по-прежнему оставалось в плохом положении, да и сам труд был не в большем почете. Спекуляторы были готовы давно, и только нужно им было побольше средств, чтоб размахнуться пошире. Если б наука наша не была так мертва и слепа, как она есть, то, конечно, ей легко было бы понять, в чем дело, и она, пользуясь сравнительно большею, чем прежде, возможностью высказываться, принялась бы за дело именно с той стороны, которая наиболее грозила опасностью. Ну как же, в самом деле, было не видеть, что общество наше пять-шесть лет тому назад находилось просто в горячке от разных практических стремлений, что оно умоляло только о дозволении быть ему предприимчивым, что у нас и дороги, и пароходы, и фабрики, и компании мигом свертятся, только дай волю – не останавливай, и что общество уже заранее обращало молящие взоры к тем, которые обещали обеспечить для него возможность выложить денежки на полезное дело… С кого следовало тут начать науке, если бы она была жизненна, если б жила не в облаках и не в Ришельевской улице, в магазине Гильомена, а среди того общества, на внимание которого рассчитывает? Не следовало ли прежде всего приняться за этих руководителей-спекуляторов, указать обществу те требования, которые необходимо им предъявить, те обеспечения, каких нужно с них потребовать, тот образ действий, какой нужно принять с ними, чтобы не попасть к ним в лапы? Не следовало ли предостеречь общество от ложных шагов на том пути, на который оно так горячо бросалось? Нет, как можно!.. Наука, видите ли, когда-то будила общество; наши ученые по старой памяти вообразили, что и у нас науке надо будить общество… А того не видали, что оно прежде их проснулось и давно уже, посматривая в запертое окно, гулять просится. И вот, вместо того чтоб объяснить ему, что тут поблизости есть места, где рано утром, пожалуй, и обдерут, да снабдить его какими-нибудь средствами защиты – хоть палкой или зонтиком, если уж не револьвером, – наука наша принялась кричать: "Вставайте, вставайте, гулять пора, утро настало!.." Проснувшегося, конечно, разбудить нетрудно; общество поднялось и говорит: "Я готово…" И даже этот немедленный ответ не образумил наших ученых: они не сообразили, что крик их был напрасен, а, напротив, восхитились своим искусством будить так скоро и нашли, что общество обязано им величайшей благодарностью. Затем пошли наставления в таком роде: "В окно не надо бросаться, а надо сходить вниз по лестнице, держась за перилы". – "Да на что нам перилы? будто мы без них не можем сойти?" – "Нет, надо по перилам…" Вот и вышла "Теория кредита"… Перила ее состояли во всевозможных формах и обеспечениях для кредитующих. "Ну, слава богу, – сказали русские люди, не отступая от своей обычной доверчивости, – теперь мы во всяком случае обеспечены; знаем ли, не знаем ли человека, хороший ли он, дурной ли – все равно надуть нас не может, по новым формам это нельзя, не то что по-нашему, по-старому, все по душе да на честном слове… Теперь мы не просто пойдем по лесенке, а за перильца ухватимся…" И пошли… Только перильца-то и надули: гнилые оказались и рухнули! И вот теперь новое доверие, о котором так хлопотали наши передовые люди, оказалось хуже старого: сколько банкрутств, прекращения платежей, ликвидации акционерных компаний, сколько акций, проданных по 20 копеек за рубль, сколько акционеров, по 5 лет ожидающих дивиденда и вместо того получающих требования о дополнительных взносах… Я не хочу уже повторять здесь тайны, публикацию которых не одобрял Кокорев и которые тем не менее опубликованы были недавно ученым другом его и произвели такой гвалт чуть не по целой Европе. Не буду распространяться здесь и об Обществе железных дорог, тем более что там и дело-то больше иностранное, нежели внутреннее. Но вот, для примера, письмо, попавшееся мне в "С.-Петербургских ведомостях" и показывающее, до какой степени ненадежны и ничтожны могут быть, при известных условиях, всевозможные обеспечения, всевозможная формальность при кредите и при взысканиях. Дело идет о процессах некрупных, но читатель поймет, что здесь сущность не в цифрах занятых денег.
Недавно в "Вятских" и "Оренбургских губернских ведомостях" публиковано было, что в городе Вятке учрежден конкурс по делам несостоятельного должника – вятского 1-й гильдии купца П. И. Репина. Из этой публикации видно, что г. Репин состоит должным в казну комиссариатскому департаменту морского ведомства за непоставленные вещи – 14 731 руб. 9 коп. и в коммерческий банк – 8112 руб. 75 коп. сер., да частным лицам, по приблизительному исчислению – 49 429 руб. 37 коп. – всего 72 273 руб. 21 коп.
На погашение этих долгов поступило в ведение конкурса и от него назначено в публичную продажу имение г. Репина: 1) деревянные амбары (для складки товаров), построенные на общественной земле, – при Пошульской пристани Усть-Сысольского уезда (Вологодской губернии); при амбарах отдельный сарай в столбах, балаган без стен, контора, еще амбар – казарма для рабочих, погреб и баня; 2) четыре каменные лавки, крытые железом, находящиеся в городе Вятке, и 3) тринадцать сенокосных участков, заключающих в себе около 777 десятин земли, лежащей в Вятской губернии. Все эти имущества, по какому-то случаю, не были оценены и проданы по приносимому ими ежегодно доходу. Так, например: амбары, дающие доходу – 25 руб. сер. с груза (?); в них может поместиться 9 грузов; лавки – 231 руб. 50 кон. и сенокосные участки – 653 руб. 43 коп. Имения эти, как видно, приносят дохода далеко менее 1000 руб. сер. в год, – стало быть, желающие купить таковые едва ли дали за них и 10 000 руб. сер. Чем же уплатили остальные долги – более 62 000 руб. сер.?.. Ясно, что кредиторы удовольствовались и копейками за рубли!
Из этой публикации выводится другая странность: нет дома и никакой движимости у г. Репина. Как-то непонятно предполагать, чтобы русский 1-й гильдии купец, представитель промышленного движения губернского города, жил на квартире, и без собственных лошадей, экипажей и т. д.?..
Следующий факт еще разительнее. В городе Нолинске (Вятской губернии) умер купец Семен Темивцев. На нем оказалось долга казне и частным лицам до 97 702 руб. 50 коп. Три сына Темивцева – Федор, Андрей и Степан, отказались платить долги за отца… Приступили к погашению их из имения умершего Темивцева, как главы семейства и ответственного деятеля в торговле и промышленности… Но имения оказалось в Нолинске всего один каменный трехэтажный дом, с деревянным при нем флигелем, службами, тремя лавками и местом. Все это оценено, по сложности годового дохода, в 2165 руб. сер.!.. (Имение продавалось в вятском губернском правлении в 1860 году.) Из оценки имения и доходов с него можно заключить, что за него едва ли дали много более 3000 руб. сер. Следственно, кредиторы – казна и частные лица (если они имели равные права на взыскание своих капиталов) едва ли получили много более 3 коп. сер. за рубль!! Любопытно было бы знать по пословице: "как живут и слывут" братья Темивцевы – Федор, Андрей и Степан?.. Уж наверное, после такой несчастной несостоятельности отца и разгрома их наследства они оказались гражданами бедными и, чего доброго, поступили к другим лицам приказчиками или сидельцами…
Наконец, следующий факт, нам кажется, поразительнее и предыдущих. Оренбургское губернское правление публиковало, что в присутствии его (15 июля 1860 года) назначена продажа движимого и недвижимого имения инженер-капитана Петра Иванова Сергеева – на погашение состоящих на нем казенных и частных долгов. Имения продавались по силе указа правительствующего сената от 8 июня 1857 года и по постановлению губернского правления, состоявшемуся 11 апреля 1860 года. Г-н Сергеев должен 54 местам и лицам сумму, простирающуюся до 465 500 руб. сер. А имения его – движимые (мебели и картины) оценены были в 432 руб. 20 коп. и недвижимые, состоящие в населенных имениях, землях удобных и неудобных, со всеми на них хозяйственными строениями и заведениями, оценены в 70443 руб. сер. Стало быть, долги г. Сергеева превышали стоимость имений его на солидную сумму – чуть не на 400 000 руб. сер. Отсюда рождается невольный вопрос: как же кредиторы – места и лица – вверяли капиталы свои, не видя обеспечения их, и как же г. Сергеев кредитовался и контрактовался, когда знал, что имений и капиталов его далеко и далеко не станет на выполнение всех его обязательств?..
Впрочем кредиты эти в публикации некоторые означены не совсем ясно, некоторые резко бросаются в глаза. Например: 1) г. Сергеев состоит должным московскому опекунскому совету по займу из него 11 мая 1844 года, под залог 449 душ крестьян, с 3567 десятин, 826 сажен земли – 35 920 руб. сер. (из этой главнейшей и самой ценной части имения остальные кредиторы едва ли получат и гроши); 2) надворной советнице Базилевской, по закладной (чего?), совершенной в оренбургской палате гражданского суда 22 июля 1843 года, – 7142 руб. 87 коп.; 3) статской советнице Вехиери по запродажной записи (что же запродано?), совершенной (где?) 18 октября 1844 года, – 31000 руб.; 4) ротмистру Волчкову по запродажной записи (опять что запродано?) 29 апреля 1847 года – 9000 руб. сер. и неустойки – 5000 руб.; 5) мещанину Колпину по контрактам: а) на управление имением г. Сергеева неустойки – 3000 руб. и б) на подряды и поставки – 2285 руб. 89 коп.; 6) малолетним детям генерал-майорши Циолковской, по заемному письму, – 12 000 руб. ассигнациями; то же девицам, Циолковской – 30 000 руб., Сергеевой – 4285 руб. 71 коп., поручице Зварыкиной – 2928 руб. 57 коп., коллежской секретарше Фокиной – 1300 руб. ассигнациями и капи-тапше Сергеевой – 21 000 руб.; 7) Уфимскому попечительному комитету о бедных, тоже по заемному письму – 1360 руб. и т. д. Вообще документы и обязательства даваемы были г. Сергеевым во все время, начиная даже с 1832 года.
Мелочные долги на г. Сергееве, напечатанные в публикации, также поучительны. Они, кроме дворян, значатся и разного звания лицам: мещанам, крестьянам и одному унтер-офицеру – по распискам простым и сохранным, лавочным счетам и т. п. Например, одному лицу – 171 руб. 50 коп. ассигнациями, другому – 100 руб., третьему – 350 руб., четвертому – 128 руб. 50 коп.; иному (в лавку) – 471 руб. 41 1/2 коп.; за железо (одному заводчику) – 149 руб. 22 коп.; даже за кули (в провиантское ведомство) – 8 руб. сер. и т. д.
Такие мелочи как-то странно видеть в общей массе долгов, и таких огромных, как, например, мещанину Кристлибу, – 155 581 руб. 52 коп. сер. Сближение первых с последним, кажется, ясно подтверждает наши слова, что при всех коммерческих оборотах у нас в сильном ходу это дорогое – как-нибудь, авось, сойдет и т. п..
Можно, пожалуй, выводить и то, что выводит автор письма. Но еще любопытнее, кажется, может быть другой вывод относительно того, к чему послужили – не только частным лицам, но даже и казне, – все возможные обеспечения, представленные для взыскания денег: заемные письма, расписки, закладные, запродажные записи, контракты, неустойки и пр. С г. Сергеевым вели дела не по душе, а по всем формам… а что вышло? автор письма спрашивает: "Как мог г. Сергеев кредитоваться и контрактоваться, когда знал, что ему платить нечем?" Да помилуйте, отчего же не брать, когда дают? И потом – как не пользоваться выгодами своего положения, когда с 1832 по 1857 год есть возможность тянуть безнаказанно эту блестящую капитель, да и после – указ сената о продаже имения от 8 июня 1857 года привести в исполнение только в июле 1860! По-нашему, дело объясняется очень просто: г. Сергеев лучше всех наших экономистов знал условия, в каких он живет, и понимал, с кем и как придется ему иметь дело…
Зато теперь принялись кричать против доверчивости и издеваться над глупостью акционеров и всяких лиц, постаравшихся ни за что ни про что пожертвовать свои денежки в пользу спекуляторов. Слава богу – пора, да уж оно и безопасно теперь: и так никто не верит больше в денежных делах, а кто пострадал от доверия, тот сам себя дураком называет. Значит, кричи, смейся и бранись, сколько хочешь: не раздражишь, а еще поощрение получишь. Наша литература поняла это и действует en consequence.
Нраву своему она, впрочем, не изменяет. Вы помните, что, принимаясь лепетать о неудобствах крепостного права, она накидывалась на немцев-управителей; ополчившись на неправосудие и взяточничество, покарала купеческих заседателей уездного суда и помощников квартальных надзирателей; обличая казнокрадство, избрала для этого госпитальных фельдшеров и т. д. Теперь, нашедши приличным заняться охранением общественного интереса от всяких спекуляторов, на кого обратилась наша литература? На тех безнравственных богачей, которые выманивают у публики деньги под видом нищенства… Беспрестанно, с каким-то торжеством и с язвительными примечаниями, печатались и перепечатывались рассказы о нищих, внезапно обнаруживших огромное богатство. Фельетонисты не раз делали таких нищих единственным предметом пикантного фельетона. В самом деле, как же не любопытно, как не полезно возвестить и комментировать публике факт, что вот между бедняками, которым вы сострадаете, многие вовсе не так бедны, как кажутся, – они богаче вас и только надуть хотят… Недавно мы читали, например, в "Ведомостях московской полиции", что "в Сретенскую часть доставлен был за прошение милостыни отставной чиновник К., при осмотре коего найдено при нем заемных писем, выданных ему от разных лиц, на 79 000 руб., ассигнационный билет, выданный на имя его из конторы московского коммерческого банка на 48 000 руб. сер., и наличными деньгами более 6000 рублей. По дознанию оказалось, что человек этот нанимает для жилья угол с платою по 75 коп. сер. в месяц; от раннего утра до позднего вечера не бывает дома, в пищу употребляет приносимые с собою собранные куски хлеба, а если в том числе бывает белый хлеб, то он продает его; имущество его заключается в находящемся на нем ветхом платье и рогоже, на которой он спит. В четвертый уже раз взят он за прошение милостыни и два раза находился за это в комитете о просящих милостыню. По отзыву человека этого, он имеет трех сыновей и двух дочерей, но где они находятся – не знает".
Рассказ об этом "замечательном нищем" повторен был потом во всех газетах. Через несколько времени по его поводу "Северная пчела" напечатала целую статейку под заглавием: "Мания к нищенству".
Корреспондент "С.-Петербургских ведомостей", – пишет "Пчела", – сообщает о взятом в Москве за прошение милостыни богаче К. новые подробности. Оказывается, что у него состояния гораздо более, нежели было объявлено в газетах, и что, кроме того, г. К. имеет несколько процессов в сенате, так что вся сумма его благосостояния равняется четырем или пятистам тысячам рублей серебром. Прежде он служил по лесному ведомству и по выходе в отставку начал нищенствовать. С виду это бодрый седой старик; лицо его не имеет никакого особого выражения. Страсть к нищенству развита в нем до огромных размеров: когда его водили из работного дома в казначейство, он дорогой просил милостыню у проходящих. В трактирах, у половых К. вымаливал остатки корок после гостей и потом продавал эти корки. Он подбирает все, что ему попадется; при арестовании у него найден мешок с разными лоскутками газетной и исписанной бумаги. Скаредность его доходит до того, что он скрывается от детей и упорно отвечает на все расспросы о них, что он их забыл и не знает, где они.
Несколько лет назад в Спасских воротах сидел нищий и постоянно просил милостыню; один офицер, часто проходивший мимо него, каждый раз подавал ему какую-нибудь мелкую монету. Нищий приметил его, стал разузнавать о нем, потом пригласил его к себе и наконец женил на своей дочери, которой дал в приданое двести тысяч рублей серебром.
У Синего моста в Петербурге долго сидел также старик, собиравший подаяние. Приметив генерала, благоволившего к нему, нищий однажды утруждает его своей покорнейшей просьбой пожаловать к нему выкушать стакан чаю. Просьба эта показалась до того оригинальною генералу, что он соглашается и отправляется в назначенный час по указанному адресу, в огромный каменный дом, который, как он узнает, принадлежит мнимому нищему. В хорошо убранной большой квартире, в бельэтаже, гостя встречает сам попрошайка, элегантно одетый, жена его и дочь; жена со слезами рассказывает, что она не может отучить мужа от странной привычки ходить каждое утро просить милостыню.