Основными лозунгами такого объединения всех этих групп могли явиться, по моему предложению, общая борьба против большевизма, признание права каждой из земель, каждого из национально-государственных новообразований, равно как и Великороссии и Сибири, на созыв своего Учредительного собрания, единственно компетентного в разрешении судеб каждой данной земли, и мирная пропаганда идеи о желательности сближения впоследствии этих земель на началах свободных между ними договоров, то есть на началах конфедерации.
В общих чертах, это было дальнейшим развитием мыслей, положенных в основу проекта соглашения Украины, Дона, Кубани и Белоруссии в Одессе (см. главу 10).
Маклаков отнесся с большим интересом к этому предложению. Мы не раз возвращались к его обсуждению. Ему самому, как послу, было неудобно и даже невозможно взять на себя представительство Великороссии. Но он обещал подумать о том, кто мог бы взять на себя организацию такого представительства.
Прошло довольно продолжительное время в этих поисках подходящего человека. В результате Маклаков ни на ком не мог остановиться.
В этом, в сущности, не было ничего удивительного, так как таких великороссов, которые согласились бы говорить только от имени одной Великороссии, а не всей России, в природе пока не было…
Параллельно с этим, по инициативе Р. М. Бланка и Н. А. Лазаркевича, со мною вступили в переговоры члены Учредительного собрания, социалисты-революционеры Соколов, Слоним и Сухомлин. Я изложил им мой проект, и мне казалось вначале, что можно будет столковаться. Мы условились, что мне дадут ответ на мое предложение в ближайшие дни.
И действительно, через несколько дней меня посетили Керенский и Вишняк, уполномоченные для продолжения переговоров. Но с первых же слов Керенского выяснилось, что ни он, ни Вишняк даже не ознакомились еще с содержанием моего предложения. Пришлось повторить все с самого начала.
Керенский выступил с горячими и пространными возражениями против моего проекта. Он увлекся, уклонился в сторону, стал говорить о том, что грузинский крестьянин не может обойтись без русского языка, без Пушкина и Толстого. Говорил он искренно, вдохновенно, но надо было договориться до чего-либо конкретного, а потому я просил его формулировать какое-либо ответное предложение, раз он считает мой план неприемлемым.
Тут-то и повторилась старая история. "Российская демократия должна договориться с народностями", последовал стереотипный ответ Керенского. Когда же я указал ему на то, что и великороссы являются народностью и что, с другой стороны, общее понятие о российской демократии складывается из демократий всех народностей, он меня нетерпеливо перебил и заявил, что я "ловлю его на словах". Но тут же он снова впал в ту же логическую погрешность и заявил, что считает себя не великороссом, а русским. Выходило, что Церетели и Мациевич или Винниченко должны говорить от имени народностей, а Керенский и Авксентьев – от имени демократии. И я никак не мог согласиться с такой постановкой вопроса, так как ни на секунду не мог забыть той азбучной истины, что Церетели такой же представитель демократии, как и Керенский, и что Авксентьев также не без роду и племени, как и Чхеидзе или Пип…
Закончилось это свидание также весьма характерно для наших старых российских нравов. Как и в первый раз, мне сказали на прощание, что "через 4–5 дней дадут ответ". А когда мы собрались в следующий раз у Авксентьева, то Керенский уже не явился и мне опять пришлось излагать Авксентьеву все с самого начала, так как оказалось, что он еще не был посвящен в историю наших предыдущих переговоров.
Авксентьев не прибавил по существу ничего нового к тому, что сказал Керенский. Опять прозвучала формула о сговоре российской демократии с народностями. Опять заявление о том, что он, Авксентьев, считает себя русским, а не великороссом.
Невольно вспоминалось старое время самодержавия, когда правительство царя иногда снисходило к выслушиванию мнений народностей, а затем решало по своему усмотрению их судьбы. Вспоминался султан, принимающий на торжественном своем выходе представителей народностей, живущих в Оттоманской империи, картина, столь знакомая тем, кто хоть раз побывал в цирке и видел пантомимы из жизни турецкого или персидского двора!
Только на сей раз, на смену царю и султану, говорить с народностями должны были представители демократии.
А между тем давно ли те же российские социалисты-революционеры, к которым принадлежали Керенский и Авксентьев, сами требовали на своем съезде в Москве (летом 1917 года) предоставления самим народностям права на полное самоопределение вплоть до отделения? Теперь представители демократии брали это право обратно…
Заколдованный круг… Я вовсе не хотел "придираться к словам", как это думал Керенский. Но все-таки выходило все это очень уж неладно, так как получалось, что Великороссия – это демократия, а Эстония и Грузия – народности…
Все это покоилось на косности и привычке к старой революционной терминологии. Способные, культурнейшие люди, разбиравшиеся в самых сложных вопросах науки, общественной и государственной жизни, не могли все еще отказаться от своих старых навыков мышления. Авксентьев и Керенский говорили от имени "русской демократии", Львов и Чайковский от имени "русского народа", которому противопоставлялось понятие входивших, по их мнению, в его же состав народностей (кроме, опять-таки, великорусской)…
Навестил я в Париже и Н. В. Чайковского, которого лично знал по работе в комитете Трудовой народно-социалистической партии. Этот обаятельный старец, один из лучших людей России, глубоко страдал от всего того, что творилось там, на необъятных пространствах родины, которой он отдал всю свою праведную жизнь. Радость, что ему удалось увидеть конец самодержавия, с которым он боролся не на жизнь, а на смерть, была так быстро и так непоправимо отравлена…
Наиболее трезво и дальновидно смотрел в то время на весь ход событий и на открывающиеся перспективы Савинков, с которым я тогда только что познакомился. С той поры мы не виделись, и я знаю о его теперешней деятельности лишь по газетам и понаслышке.
В первые же дни моего приезда в Париж я стал посещать Министерство иностранных дел, где имеется специальный "отдел по русским делам". Согласно распределению работы в нашей делегации, Шульгин и я должны были обратить в то время особое внимание на Францию и ее отношение к украинскому вопросу. На общих течениях французской политики я остановлюсь немного позже. Пока же, в интересах хронологической последовательности, я должен специально выделить ту частную задачу, которую наша делегация тогда преследовала.
Уход французов из Одессы отнюдь не предрешал их дальнейшего отношения к Украине. И нам не без оснований представлялось, что Франция предпочитает, в качестве театра военных действий Украины против большевиков, не Черное море, а Галицию. А так как и украинское правительство находилось в это время как раз у границ Галиции, то мы и прилагали наши усилия к тому, чтобы была послана французская военная миссия и всякая иная помощь для оказания поддержки украинской армии.
Уже 6 мая Шульгин представил министерству меморандум по этому вопросу.
19 мая последовал официальный ответ Министерства иностранных дел. Ввиду огромной важности этого документа, характеризующего взгляды французского правительства того времени, полагаю наиболее целесообразным привести его полностью.
На бланке "отдела по русским делам" министерство запечатлело нижеследующее:
"6-го сего мая г. Шульгин обратился с меморандумом, в котором ссылается на предыдущие обращения к французскому правительству с целью получения от него материальной и моральной помощи, необходимой Украине для успешной борьбы против русского большевизма.
Французское правительство счастливо засвидетельствовать полное соответствие его собственным чувствам позиции, занимаемой украинцами по отношению к большевикам, которые являются прежде всего врагами человечества. Французское правительство не может остаться индифферентным к обращенным к нему призывам в этом вопросе. Оно расположено к посылке в настоящее же время в Галицию военной миссии, усиление которой будет зависеть от разрешения некоторых спорных вопросов, в направлении, согласном с взглядами Конференции мира.
Во всяком случае, имея в виду настоящие политические условия, поддержка Франции должна быть основана на нижеследующих общих соображениях.
В настоящее время французское правительство лишено возможности какого-либо вмешательства между украинцами и поляками относительно обладания Лембергом. Этот вопрос подлежит рассмотрению Конференции мира. Необходимо, чтобы украинцы и поляки объединились в их борьбе против общего врага, большевизма, забыли свои взаимные личные притязания и прекратили враждебные друг с другом действия, и без того долго тянувшиеся. В связи с этим должно быть ясно, что французские офицеры ни в коем случае не станут обслуживать фронт галицийских операций, равно как и принимать участие в организации борьбы на этом фронте.
Наконец, помощь Франции не должна оказаться благоприятствующей ни одной из сторон для организации впоследствии войск с целью борьбы против устойчивых элементов России или тех групп, которые французское правительство признает таковыми, а именно – против армий Колчака и Деникина – в том случае, если бы таковые, в своем наступлении против большевиков, проникли на украинскую территорию. Такие же оговорки сделаны специально против участия офицеров в такого рода операциях, причем им будут даны на сей предмет самые точные инструкции при их отъезде, с указанием, что они должны немедленно удалиться с рутено-украинских территорий, если для них представится риск вступить в конфликт с названными военными российскими элементами.
Представляется весьма срочным, чтобы г. Шульгин сообщил свое полное согласие с вышеназванными условиями, для ускорения посылки, без замедлений, названной миссии в Галицию".
20-го же мая Шульгин, от имени украинской делегации, препроводил министерству письмо следующего содержания:
"В ответ на ноту Министерства Иностранных Дел от 19 мая 1919 г. имею честь, от имени Делегации Украинской Республики в Париже, выразить благодарность Министерству за решение послать военную миссию, которая принесет нам свою материальную помощь в борьбе против русского большевизма.
Что касается условий, на которых предложена посылка инструкторов и снаряжения, то должен объявить, что в намерения украинского правительства отнюдь не входит их использование ни против поляков, ни против войск Колчака или Деникина. В том же исключительном случае, когда военные операции привели бы на украинскую территорию какие-либо антибольшевистские войска, оперирующие в контакте с Антантою, явится необходимость заключать немедленно для каждого такого случая соответствующее соглашение с правительством Украинской Республики".
Это заявление Шульгина вызвало полное удовлетворение со стороны министерства. Начались переговоры о составе французской военной миссии, о ее задачах и подробной программе ее деятельности, о дне ее отъезда. В течение всего лета мы с Шульгиным не прекращали работы в этом направлении. Но пришла и осень, а миссия все не ехала… Не поехала она и по сей день!
Сколько надежд было погребено одновременно с этой миссией! В частности, я хотел ехать вместе с нею и взять специально на себя всю постановку вопроса о будущей защите еврейского населения от дальнейших последствий анархии.
И когда я был на аудиенции у министра иностранных дел Пишона вместе с Панейко и Шульгиным, я специально и подробно развивал пред Пишоном все то, что необходимо сделать для борьбы с антисемитизмом и прекращения на будущее время возможности повторения погромов. Пока же, до предполагавшейся тогда поездки на место французской миссии, я взывал к Пишону с просьбой об издании декларации французского правительства с осуждением погромов. Я ссылался на пример Англии, завоевавшей себе горячие симпатии еврейского народа декларацией Бальфура о Палестине… Я указывал на то, что нам известно то преимущественное влияние, которое отведено Франции (по ее тайному договору с Англиею) в отношении Украины, Польши и Румынии, то есть как раз тех территорий, где живет большинство еврейского народа всего земного шара.
Декларация Франции по еврейскому вопросу могла ей создать симпатии и вечную признательность этих нескольких миллионов евреев.
Старик Пишон внимательно слушал, одобрительно кивал головою, записывал… Он обещал сделать все возможное. Но декларация не появилась, а посылка французской военной миссии не состоялась.
Столь же безрезультатными оказались мои заявления по этому же вопросу на аудиенции украинской делегации у Клемансо. Эта аудиенция состоялась главным образом по вопросу о захвате польской армией Галлера украинской части Галиции. Эта основная часть доклада была возложена на Панейко, Шульгин взял на себя разъяснения о Директории и правительстве, мне же было поручено остановиться на вопросе о судьбах национальных меньшинств, и в частности еврейства.
Клемансо был очень любезен, но во всех его коротких ответных репликах чувствовалась неискренность и явное желание скрыть от нас свои настоящие мысли, симпатии и стремления в отношении Польши, Украины и вообще всего вопроса о русском наследстве. Он порицал действия Галлера, соглашался, что среди польской интеллигенции очень много реакционеров и антисемитов… Но все же мы находились тогда в кабинете главного сторонника создания огромнейшего Польского государства за счет земель соседних народов, отца французской идеи о великой Польше. И сколько ни старался этот испытанный старый дипломат вселить в нас, случайных и невольных дилетантов дипломатии, веру в его неудовольствие по адресу Галлера, мы все же ушли от него с иными думами по сему предмету…
Для изложения подробностей этой беседы время еще не наступило.
В частности, по вопросу о вмешательстве Франции во "внутреннее дело" защиты еврейства от притеснений и погромов в странах Восточной Европы, тот же Клемансо, ничего не сделавший для украинских евреев, выступил с громовым письмом по поводу еврейских погромов и взрывов антисемитизма в Польше. Письмо это, адресованное, насколько помнится, Падаревскому, было опубликовано в газетах, произвело огромное впечатление на польское правительство и население. Погромы в Польше прекратились, и продолжались лишь отдельные случаи издевательства над евреями в поездах, на улицах, сопровождающиеся отрезанием бороды, удалением из поездов и т. д. Письмо было написано в очень сильных выражениях, на сей раз Франция действительно являлась защитницей угнетенных и выступала с открытым забралом против несправедливости и жестоких самосудов над невинным еврейским населением. Но это было сделано лишь для Польши, Франция сознавала недопустимость погромов в стране, которой она так покровительствует. Ей необходимо было озаботиться не только о прекращении погромов в Польше, но и о спасении престижа самой Польши, как вновь нарождающегося государства, в глазах Америки, Англии и всех цивилизованных народов.
Тени убитых и умученных евреев на Украине и стоны живых уцелевших, их страхи за ближайшее будущее так и не вызвали такого же вмешательства Клемансо либо его сотрудников по Конференции мира в защиту еврейства на Украине… Во внутренние дела Украины они так-таки и не пожелали вмешиваться…
В "русском отделе" французского Министерства иностранных дел явно ощущалось тяготение к старой ориентации Франции на единую и сильную Россию. Пишон, Бертело и Камерер находились в то время под сильным влиянием той доминирующей мысли, что Россия в конце концов непременно восстановится, что если даже предприятия Колчака, Деникина и Юденича не приведут к такому результату, то это случится позже "чисто стихийным путем". С одной стороны, чувство долга к бывшей союзнице, столь содействовавшей в начале войны спасению Парижа, с другой стороны, чувство страха пред такой стихийной возможностью восстановления России удерживали министерство от выявления сочувствия полному осуществлению права народов России на самоопределение. Пишон и его сотрудники находились в то время под влиянием кругов Сазонова, а также Маклакова. И они говорили вслед за ними о создании единой России "с автономиями для народностей". Они видели по-прежнему в такой будущей физически мощной России свой оплот на Востоке против Германии.
Относясь скептически к боевым способностям Деникина и весьма раздраженные тем, что этот генерал считался все время с одной лишь Англией, как главной его покровительницей, министерские круги все же настоятельно рекомендовали нам путь соглашения с армией и правительством Деникина. Они указывали нам, что сила Деникина заключается в упорной поддержке со стороны Англии, и верили в возможность его конечного успеха при помощи английских танков и пушек.
Эта ориентация Министерства иностранных дел на Россию не разделялась, однако, некоторыми влиятельными военными и общественными кругами Франции.
Куда больше симпатий и действенной поддержки со стороны этих влиятельных кругов вызывала ориентация на Польшу. Эта ориентация заключалась в проекте создания, в противовес Германии, великой Польши, за счет соседних германских, белорусских, литовских и особенно значительной части украинских земель. Проект создания такой великой Польши пользовался особенно сильными симпатиями военных кругов Франции и самого Клемансо. Последние готовы были, в тайниках своей души, признать на бумаге независимость маленькой Украины, фактически подчиненной Польше и идущей у нее на буксире, в качестве пушечного мяса против Германии. Завершением такой коалиции великой Польши и маленькой Украины на Востоке являлся план привлечения к ней Румынии, а если удастся, то и Чехословакии.
И Польша, и Румыния, и Чехословакия имеют свои виды и притязания на сохранение за собою различных земель с украинским населением. На этих притязаниях отчасти и была построена идея коалиции, причем руководящая роль предназначалась Польше, как наиболее верной и надежной союзнице Франции. Общипанная с запада в пользу Польши, Румынии и Чехословакии, Украина рисовалась в воображении авторов этого проекта лишь в границах до Днепра, левая же часть Приднепровья предназначалась для успокоения притязаний Великороссии.