Мазепа и Красный настаивали на моем возвращении к активной политической работе. Красный, по поручению Мазепы и некоторых других украинских деятелей, долго и убежденно уговаривал меня либо войти в кабинет и взять на себя Министерство иностранных дел (Левицкий тогда хотел оставить этот пост, который он занимал временно, совмещая его с постом министра юстиции), либо поехать в Англию в качестве главы тамошней украинской миссии. Красный находил, что окончательный уход евреев от активного участия в украинском движении крайне нежелателен, ссылался на пример своей работы, на целый ряд случаев, когда благодаря существованию министерства по еврейским делам удавалось спасать евреев и от погромов, и от других бедствий.
Как интересный факт, явно недопустимый при том духе, который царил в правительствах Колчака и Деникина, отмечу, что Красный принимал в это время участие в обсуждении и решении правительством всех вопросов на правах члена кабинета с решающим голосом. В этом сказывался и подлинный демократизм правительства (Красный был министром не по общим, а по еврейским делам), и его искреннее желание всегда слышать голос еврейства, хотя бы из уст скромного, тихого, но стойкого и мужественного Пинхуса Красного…
Мне удалось в этот приезд в Каменец отстоять перед Директорией одного молодого еврея, которого обвиняли в явной принадлежности к большевизму и в содействии большевикам в их войне с украинской армией. Ему угрожал расстрел. Я знал близко семью этого молодого человека и мог лишь допустить, что он способен был идейно сочувствовать большевизму. Но его активное участие в рядах воинствующих большевиков представлялось маловероятным. Я представил все эти мои соображения членам Директории Макаренке и Швецу. Жизнь молодого человека была спасена.
И если в этом была доля моего участия, то я не раскаиваюсь в моем заступничестве, ибо убежден, что среди юных большевиков есть горячие головы, в которых еще многое перебродит, и что из рядов этой молодежи выйдут еще многие полезные работники при наступлении нормальных условий жизни.
Я наотрез отказался от самой мысли о возможности моей работы в кабинете при таком неопределенном положении. Я объяснил Красному, что не могу и не желаю, уже как еврей, принимать участие в переговорах, которые могут привести к отказу правительства хотя бы от одной пяди украинской земли. Как и в прошлом, я готов был всеми силами служить делу пропаганды справедливых лозунгов (право украинского народа на полное самоопределение), делу борьбы с анархией, привлечения помощи со стороны Западной Европы. Я мог добиваться признания украинского правительства и признания суверенности будущего украинского Учредительного собрания.
Но вопрос о политических границах Украины с Польшей и Румынией выходил за пределы того, что я считал в сфере моей компетенции, как одного из бывших членов украинской делегации в Париже. И я не имел никакого намерения взять на себя тяжесть такого бремени и на будущее время, тем более что и не считал себя знатоком этнографических условий, столь важных при определении границ в данном случае.
Что касается Лондона, где пост главы украинской миссии был после ухода Стаховского незамещенным, то положение было несколько иное. Там не предстояло решать вопрос о границах Украины. Вообще, там было поприще для защиты отвлеченных начал справедливости и права и для предъявления законных требований о том, чтобы эти начала нашли свое применение в отношении Украины. Но я отказался дать положительный ответ и на этот вопрос и уклонился от занятия какой бы то ни было должности. Я был слишком еще потрясен от всего того, что видел на берегах Черного моря и что творилось недавно в родном Киеве, в Фастове и т. д.
На четвертый день моего пребывания в Каменце, рано утром, я распрощался с семейством Альтера, у которого я обрел хоть на три дня давно утерянный уют домашнего очага, и вновь, по воле судьбы, обрек себя на скитания. Я решил поехать в Швейцарию, заняться наукой, литературою и ждать…
Перед отъездом я использовал все оказии для передачи писем семье в Киев.
Главным сторонником моего назначения в Англию был Мациевич. Он первый возбудил этот вопрос, когда я находился еще в моем плавании по Черному морю. И когда я снова остановился, проездом в Швейцарию, в Бухаресте, он развивал мне все доводы в пользу принятия мною этой должности. Мациевич переоценивал мои скромные силы, он верил, что моя энергия раскачает холодных англичан и вызовет их интерес и внимание к судьбам Украины. Далее, он ссылался на полную независимость работы в Англии, которая нисколько не связывала меня с чьей-либо ориентацией и не налагала на меня ответственности за возможные в будущем соглашения украинского правительства с соседями. И наконец, он апеллировал к моему партийному долгу.
Мациевич поколебал меня на сей раз. Мне начинало действительно казаться, что в Англии удастся продолжить и закрепить уже завязавшиеся у меня связи с Сельби, Говардом и Симпсоном. Я еще не знал, что Говарда и Сельби уже нет в Лондоне и что Симпсон временно оставил службу в министерстве.
Основной же осью, вокруг которой вертелась и на сей раз моя мысль, была сложившаяся еще во времена моих студенческих мечтаний вера в то, что спасение для коснеющего во тьме и невежестве Востока Европы грядет с Запада. Французы не пришли на помощь – авось придут англичане. Авось Англия перейдет от деклараций и защиты прав меньшинств в Версальском трактате с Румынией, Польшей и т. д. к действенному искоренению анархии, таящей в себе главную причину бывших и возможных в будущем погромов. В предвидении, что английское правительство вскоре узреет истинную сущность окружающих Деникина "спасателей России" и отшатнется от них, я надеялся, что Англия протянет наконец руку помощи Украине и ее демократическому правительству. Мне казалось, что Англия должна наконец стать на путь последовательного проведения той политики оздоровления Востока Европы по частям, который столь ясно уже наметился в ее отношениях с Эстонией, Литвой, Латвией и Грузией.
С точки же зрения чисто еврейских интересов, после всего того, что я лично увидел на берегах Черного моря и что стало уже тогда известно о деникинской армии, всех ее вдохновителях, "Осваге" и т. д., у меня уже не было теперь даже и тени какого-либо сомнения в том, что всякий возврат к централизму и всякая дальнейшая поддержка централистических попыток восстановления России угрожает еврейству продолжением погромов и новыми неисчислимыми и неизмеримыми гибельными бедствиями. Наоборот, усиление и укрепление украинского правительства и небольшого здорового ядра украинской армии и гегемония Англии в борьбе с анархией сулили полную возможность прекращения анархии и погромов.
"Одна лишь мощная мысль Запада в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие в патриархальном быту славянства". Это основное положение Герцена и его последователей сохранило для меня всю силу своего значения и в приложении к вопросу о способах искоренения анархии в Восточной Европе. В моем представлении одна лишь реальная сила и моральная и материальная поддержка Запада могли ускорить наступление порядка и нормальных условий жизни в Восточной Европе. Достаточно было флоту Антанты взять Одессу, укрепиться в ней и наводнить ее и прилегающий район предметами первой необходимости. Последние оказались бы куда более действительным орудием против большевизма, нежели танки и пушки.
Я поставил Мациевичу на вид, какому риску могла подвергнуться моя семья в Киеве, если бы появились сведения о назначении меня представителем украинского движения в Англии. В конце концов я заявил, что сам вопроса решить не могу и предоставляю себя в распоряжение его и других товарищей по партии.
Тогда же в Бухаресте находился и Фещенко-Чоповский. Он был советником миссии по делам торгово-экономическим. Представителем военного ведомства при миссии был известный военный ученый в области вопросов артиллерии, генерал Дельвиг. Любопытно отметить, что он был раньше командующим тем корпусом, в состав которого входила дивизия Деникина. Теперь они были в разных лагерях.
Так я и уехал в Лозанну, оставив свою дальнейшую судьбу в руках Мациевича…
Уже к концу ноября я получил в Лозанне телеграмму о том, что я назначен послом в Лондон.
Я ответил на имя Мациевича, что исполню мой партийный долг. Но раньше, чем ехать в Англию, я хотел сделать последнюю попытку к отысканию следов и сведений о моей семье.
В Берлине жило много киевлян, разновременно вырвавшихся всякими чудесными способами из Киева и добравшихся через Варшаву либо Галицию в Германию. Я поехал в Берлин и этим удовлетворил мое подсознательное желание отодвинуть поездку в Лондон и окончательное принятие должности главы украинской миссии в Англии.
Глава 16. Берлин. Документы о погромах армии Деникина. Мой отъезд в Лондон. Гаага. Сионисты в Лондоне
Я хорошо знал Берлин, так как часто бывал в нем перед войною. Вообще, частые посещения Германии и пребывание в Лейпциге в 1900–1901 годах дали мне возможность изучить немецкий народ и близко присмотреться ко многим сторонам его жизни и деятельности.
В последний раз я был в Берлине летом 1918 года, во время немецко-австрийской оккупации Украины. Я приехал тогда из Киева на несколько дней. Целью моей поездки была тогда покупка книг для украинского Генерального суда, а также беседа с некоторыми парламентскими и общественными деятелями Германии об ошибках политики германского Верховного командования на Украине и о необходимости изменения этой политики.
Тогда я еще не принимал участия в официальной работе правительства и занимался почти исключительно судебной деятельностью. Поэтому и моя поездка, и названные собеседования носили вполне частный характер.
Из еврейских общественных деятелей я виделся тогда с Джемсом Симоном и Паулем Натаном. Последний готовился к отъезду в Румынию, в одно из своих бесчисленных путешествий по делам еврейства. Я пытался тогда устроить отделение ЕТО в Германии, но из этих попыток ничего не вышло.
Тогда же я познакомился с членом германского рейхстага, доктором Л. Гассом из Карлсруэ. Он был в то время уполномочен рейхстагом или правительством для изучения еврейского вопроса в Польше. Интересовался еврейским вопросом в то время и депутат Готгейн, председатель немецкой Лиги борьбы с антисемитизмом. Депутат социал-демократической партии доктор Давид оказался в курсе всего того, что происходило тогда на Украине. Но он интересовался больше всего земельным вопросом, а в этой области у меня были лишь общие сведения, и я не мог удовлетворить его желания ознакомиться подробно с положением этого вопроса на Украине в смысле его постановки в различных частях Украины самими крестьянами. По приезде в Киев я просил Мациевича письменно ответить Давиду на все его вопросы.
Сейчас, в конце декабря 1919 года, я застал Берлин в совершенно ином виде, чем летом 1918 года. Тогда в Германии ощущался самый настоящий голод во всем, и в отношении хлеба, мяса, сахара, яиц, и в отношении мануфактуры и т. д. Несмотря на то что немцы вывозили тогда много сырья из Польши, Прибалтики и Украины, все же в Варшаве летом 1918 года было полное обилие, а в Берлине – недостаток во всем. Объяснялось это тем, что все рабочие мужские руки были тогда еще на Западном фронте, где танки и фиолетовые лучи уже приближали конец войны.
Теперь многое изменилось к лучшему. Но, конечно, о прежнем Берлине еще не могло быть речи.
В этот приезд я познакомился с доктором Мюллером, бывшим в то время министром иностранных дел. Сразу чувствовалось, что Германия находится в выжидательном положении и не определила еще своего отношения к вопросу об Украине и вообще ко всей Восточной Европе.
Немецкое еврейство интересовалось украино-еврейскими отношениями, но было огорошено потрясающими сведениями о погромах, приходившими со всех сторон, сначала о полосе погромов весны 1919 года, затем о погромах деникинской армии.
Я прочел доклад у профессора Зобернгейма об Украине и украино-еврейских отношениях. На этом докладе присутствовали представители различных течений еврейской общественной мысли в Германии, от доктора Натана до доктора Струна, известного сиониста, включительно. Засим я имел беседу на ту же тему с доктором Гантке.
К сожалению, все это сводилось к взаимному информированию, так как немецкое еврейство было бессильно в то время для оказания помощи, как в смысле прекращения анархии на Востоке, так и в смысле возможности посылки на места материальной помощи пострадавшим.
Как раз перед самым Новым годом я внезапно получил из Вены от постоянно проживающих там родных телеграмму о том, что моя жена и одна из дочерей находятся уже в Варшаве, по пути ко мне. Я снесся с Варшавой – и в начале января жена и дочь уже были со мной в Берлине.
Тогда же пришла из Вены телеграмма о приезде в Вену из Батума представителя Еврейского комитета общественных организаций в Ростове, едущего в Лондон с данными о погромах. Телеграмма была адресована мне, подписана Грановским, который спрашивал меня, где и когда он меня может повидать. Я не имел представления, что это был тот самый Грановский, которого я встретил на пароходе в Новороссийске. У меня в памяти с этой фамилией сочеталось представление о старом общественном деятеле Грановском.
Я посоветовался с Натаном, после чего послал Грановскому телеграмму с предложением заехать, по дороге в Лондон, в Берлин.
Грановский не замедлил приехать. Он привез с собою меморандум Центрального комитета помощи жертвам погромов, на имя сионистского Комитета в Лондоне и на мое имя, перечень вопросов этого Комитета, которые предлагались украинской Директории, и два письма на мое имя.
Все документы были подписаны доктором Межеровским, как председателем Комитета. В числе членов Комитета были названы имена весьма известных еврейских общественных деятелей. Достаточно назвать доктора Г. Брука, члена I Государственной думы и видного сиониста, присяжных поверенных Гутермана и Черникова, давно стоявших во главе ростовской еврейской общины, инженера Брука из Екатеринослава и т. д.
В документе на имя Грановского пояснялось, что Центральный комитет основан "еврейской политической коллегией", состав которой был тождественным с ЦК. Эта коллегия состояла из представителей всех больших еврейских партий и организаций ростовского, полтавского, екатеринославского, одесского и прилегающих районов.
Последнее заседание президиума ЦК имело место в 20-х числах ноября в Батуме, так как в Ростове по полицейским условиям собираться было небезопасно.
Меморандум, а в особенности семь вопросов на имя Директории, были редактированы очень опытной рукой. Текст этих вопросов говорил о большой эрудиции и интеллигентности его составителей.
Для меня в данных о погромах деникинской армии, приводимых в меморандуме, не было ничего особенно нового. Было важно то, что это исходило от авторитетного органа, от людей, бывших на месте и хорошо осведомленных.
Но зато те выводы, к которым пришел Центральный комитет, были чрезвычайно показательными и важными. Его готовность объявить себя солидарным с политикой Директории, то есть признать ее как правомочное правительство Украины, говорила о большом переломе в настроениях еврейства на территории, по которой прокатилась волна погромов и бесчинств деникинской армии. Несчастное еврейское население, очевидно, решило, что чисто украинская национальная власть все же является для него наиболее желательной по сравнению с опытами деникиниады и большевистского режима.
Меня удивило, что в Батуме 20 ноября знали о моем назначении в Лондон, которое состоялось в Каменце лишь за несколько дней перед двадцатым. Очевидно, батумские газеты получили через Бухарест или иным путем телеграмму из Каменца.
Скорее же всего, в Одессу или Ростов проникли еще летом 1919 года англо-еврейские повременные издания из Лондона, в которых были напечатаны интервью со мною, мои заявления и т. д. Это могло создать впечатление, что я работал тогда по украинскому вопросу не в Париже, а в Лондоне.
Нечего было и сомневаться, что Директория даст положительные ответы на все 7 вопросов: и о ее намерении продолжать борьбу как с большевиками, так и с деникинской армией, и о защите прав меньшинств, и о сохранении завоеваний мартовской революции, и о разрешении земельного вопроса на демократических и правовых началах, и о громком с ее стороны протесте против погромов, и, наконец, об организации еврейского министерства при правительстве по соглашению с еврейской политической коллегией.
Но я считал невозможным предпринять какие-либо решительные шаги от имени Центрального комитета или коллегии, пока не снесусь с сионистским комитетом в Лондоне. Документы были адресованы не только мне, но в первую очередь сионистскому комитету. Сам Грановский казался и молодым, и недостаточно установившимся и авторитетным для роли, которую ему предназначали. Вероятно, этот выбор объяснялся тем, что не легко было найти человека, который согласился бы тут же, в Батуме, сейчас после совещания бросить все и двинуться налегке в такой далекий путь. Во всяком случае, надо было подчинить Грановского контролю какого-либо коллектива. И я заявил ему, что он должен, по моему мнению, немедленно ехать в Лондон к комитету сионистской организации, к которой он сам, по его заявлению, принадлежал.
Грановский последовал этому совету и уехал тотчас же в Лондон. Я же остался еще на несколько дней в Берлине. После документов, которые привез Грановский, я уже и не колебался по вопросу о принятии мною должности и бесповоротно решил ехать в Лондон. Кроме того, я получил еще в мою бытность в Берлине письма от Петлюры и Левицкого, в которых они излагали свои взгляды на мои задачи в Англии. Содержание этих писем показало мне, что у меня будет полная возможность вести в Англии ту политику, которую я считал одинаково полезною для блага и украинского, и еврейского народа.
С другой стороны, в Англии жили мои друзья и старые товарищи по ЕТО, там же я мог рассчитывать всегда и на добрый совет и указания такого умного политика и еврейского деятеля, как Люсьен Вольф, с которым я встречался до войны, а также летом 1919 года в Париже.
Улыбалась также и перспектива совместной работы с таким милым и культурным человеком, как доктор Вишницер, который был тогда в Лондоне.
26 января я выехал с женой и дочерью в Лондон.
По пути в Англию я остановился в Гааге, для свидания с Яковлевым, главой украинской миссии в Голландии и Бельгии.