Но люди остаются людьми… Тот же Винниченко, как непримиримый противник Петлюры, представителя более умеренных, а по словам Винниченко, мелкомещанских, буржуазных течений, обвиняет Петлюру в том, что он не расстрелял Семесенко после проскуровского погрома и ограничился лишь его арестом. Нет сомнений в правильности взгляда Винниченко на злодейское, тяжкое преступление Семесенко. Является лишь вопрос, мог ли в то время Петлюра расстрелять Семесенко, или же, быть может, он сам был в таком положении, что его могли в любой момент расстрелять фанатики и шовинисты украинской национальной идеи, раздувшие факт участия проскуровской еврейской молодежи в большевизме в ее попытку большевистского восстания "изнутри". И если почти все погромы эпохи Директории вызывались преимущественно жаждой грабежа, бессмысленных жестоких убийств и гнусных насилий, то в Проскурове главным мотивом погрома являлась изуверская месть за участие евреев в большевизме. Об этом свидетельствуют и показания проскуровских же евреев, и доклад Комитета помощи жертвам погромов при Российском Красном Кресте.
Окончательное суждение о Семесенко, этом звере в образе человека, как и суд над всеми ему подобными, впереди, он еще наступит. Тогда же выяснятся и все обстоятельства, все мотивы, благодаря которым Семесенко не был расстрелян.
Вообще, Винниченко проявляет слишком большую страстность в оценке личности Петлюры. Он, видимо, не может простить Петлюре того факта, что последний не допустил в свое время перехода Директории на систему чисто советской (радянской) власти.
И в той характеристике, которую он дает Петлюре, чувствуется много субъективного раздражения против своего главного политического противника. Это сквозит и в тоне, и в форме тех выражений, к которым прибегает в данном случае Винниченко.
Сам же он дает сначала яркое изображение бессилия Директории. Коменданты были фактически бесконтрольны (Видроження нации. Т. III. С. 144). В армию влились в большом количестве русские черносотенцы. Директория и правительство в Виннице были далеки, проверка на местах являлась немыслимой. И дальше, на с. 185-й, Винниченко устанавливает, что русские офицеры разлагали армию, провоцировали погромы и бандитизм. Сами эти офицеры подбивали солдат "погулять" (с. 187). Каждый старшина имел для себя, для семьи и даже для знакомых автомобили. А министры ходили пешком, ибо первый встречный офицер мог забрать у министра автомобиль, невзирая на его протесты и удостоверения (с. 239, примечание).
"Совет Министров был еще безвластнее и беспомощнее, чем Директория" (с. 239). Правда, Петлюра был в течение всего времени существования Директории не только членом Директории, но и "главным атаманом" армии. Но что же представляла собою сама армия и стоявшие во главе отдельных частей и отрядов атаманы?
На с. 365–366 Винниченко устанавливает, что наблюдалось "два сорта" атаманов, которые "откручивали погромный кран". К первому сорту принадлежало "черносотенное, явно контрреволюционное и провокаторское русское офицерство, составлявшее значительный процент старшин украинского войска".
Эта "атамания" являлась в известной мере инициатором и организатором погромов. Ей было интересно и необходимо дискредитировать украинскую власть…
Попутно "они набивали себе карманы награбленным добром".
"Второй сорт атамании" – чисто украинский. "Тут выступал главным образом национальный момент. Сыновья лавочников, кулаков, попов и простого селянства, они уже с детства были отравлены духом антисемитизма. Обострение национальных конфликтов, склонность еврейских рабочих к большевизму развязали руки этим темным душам и как бы создали воображаемое право дать волю своим грязным эмоциям. И конечно, такие люди при такой подходящей оказии так же грабили, крали и шантажировали на этих погромах в меру своего хотения".
Расписавшись в собственном безвластии и бессилии во время своей бытности в Директории, столь знакомых мне еще со дней восстания в Триполье, а засим по моей поездке в конце января 1919 года в Одессу, Винниченко предъявляет вслед за тем обвинения к Петлюре за бездеятельность в отношении борьбы с погромщиками. Он приводит свои разговоры с Петлюрой, который говорил ему: "А почему евреи не боролись вместе с нами против гетманщины?" (с. 187). Винниченко забывает при этом свои собственные подобного же рода неосторожные и опрометчивые слова, сказанные им в свое время в Киеве еврейской делегации (см. выше).
На с. 367 Винниченко делает оговорку в отношении Петлюры: "Я не хочу сказать, что Петлюра имел особенную ненависть к еврейству. Нет, он был обыкновенный мелкий мещанин, с легким налетом "либерального", обывательского антисемитизма, "демократический обыватель", который готов был "принципиально признать евреев такими же людьми, как и все", готов был даже дать им "все" права, но у которого с детства сидела антипатия к этой расе. Обострение национальной борьбы и склонность еврейского пролетариата к большевизму в душе этого "героя" также вызвали свободу для этой антипатии… Он сам считал еврейство виновным в том, что среди него были большевики".
На с. 372 Винниченко утверждает, что он сам тщетно требовал кар для погромщиков.
Приведенная характеристика Петлюры резко расходится с тем, что мне неоднократно говорили о нем такие близко знающие его люди, как Шульгин, Прокопович, Мациевич, Мазепа, Матюшенко и др.
Винниченко писал свою книгу в тот период, когда он искренно пришел к убеждению, что украинское движение затормозилось исключительно из-за его "мещанского" характера. Он искренно думал, что Директория должна была с самого начала стать на советскую (радянскую) точку зрения. Но помешали "мещане" с Петлюрой во главе…
Во всяком случае, столь коренное и резкое расхождение в отзывах о Петлюре со стороны Винниченко и ряда других весьма уважаемых лиц невольно приводит к заключению о необходимости отложить окончательное суждение по этому вопросу до наступления более нормальных условий жизни. Мне же лично, по моим непосредственным восприятиям и впечатлениям, представляется, что ни Винниченко, ни Петлюра отнюдь не являются антисемитами. Но они оба в первые 2–3 месяца (январь – март) проявили неосторожность своими непродуманными словами об участии евреев в большевизме. Петлюра же проявил растерянность и нерешительность в принятии с первого же дня, когда началось разложение армии, самых беспощадных и решительных мер против погромщиков. Быть может, от него отшатнулась бы тогда значительная часть армии, зараженная антисемитизмом, быть может, он бы даже погиб, как те 14 героев, которые пали в Лубнах, при защите города от погрома. Но он на такой явный для себя риск не пошел, так как считал, видимо, наиболее ценным и важным для себя достижение своего национального идеала, опасался "ссоры" с армией, в которой видел необходимость для защиты от большевиков. Психологическая же разница была в том, что Петлюра видел в большевиках двоякую опасность – и социальную, и национальную, Винниченко же находил необходимою борьбу с надвигавшимися с севера большевиками как с "москалями", приветствуя в то же время их социально-экономическую программу и советскую систему.
Если Винниченко находил, что надо выступить с решительными мерами, то он, как глава Директории, мог во всяком случае сделать в своей области очень многое. Он мог выступить с декларацией такого содержания, каковое он считал уместным. Он мог поставить в ультимативной форме требование Петлюре, как стоящему во главе армии, о самой беспощадной борьбе с погромами, мог всенародно, печатно, отмежеваться от растерянной бездеятельности, проявленной вождями армии в первые месяцы погромной эпохи. Но он этого не сделал. Уже в феврале 1919 года он ушел из состава Директории. И ко всему последующему периоду он подходит с более строгими требованиями, чем ко времени своего пребывания у власти.
Цитируя наказ Петлюры от 20 июля 1919 года, Винниченко его резко критикует, находит обоюдоострым. А между тем этот наказ был уже много удачнее всего того, что говорилось и писалось в первые месяцы 1919 года. Он напечатан в официозе, в "Вестнике Украинской Народной Республики" от 26 июля. Содержание его следующее: "Главный Атаман предписывает всем командирам частей, а также представителям державного Инспекториата, за их личной ответственностью, следить за тем, чтобы на местах размещений их частей не допускалось никакой погромной агитации. Главный Атаман предписывает широко оповестить население и казачество про то, что еврейское население стало на путь активной помощи нам в борьбе с врагом и в устроении украинской независимой республики и что посему всякие насилия принесут нам лишь вред, внесут разложение в наши ряды и погубят все дело".
Цитирует Винниченко в своей книге (с. 369, примеч.) также статью из "Визволення" за 20 июля, в которой автор, член следственной комиссии о погромах, знакомит читателей с законом 27 мая об "особой следственной комиссии" для всестороннего расследования виновных в еврейских погромах, злостной агитации против еврейского населения и для предания их уголовному суду". Автор этой статьи о законе 27 мая 1919 года заканчивает ее заверением, что "если Фемида раньше была немой, то в настоящее время она будет говорить всей силой своего грозного голоса". Винниченко делает отсюда правильный вывод, что до 27 мая такой особой следственной комиссии еще не существовало.
Винниченко забывает при этом, что в январе и феврале, когда он был главою Директории, он тоже не удосужился создать такого рода комиссию.
Снова повторяю, что людей нельзя судить по одной только фразе. Надо принимать во внимание все прошлое каждого данного человека. Когда Плеве говорил, что евреи – революционеры, то за этими словами чувствовалась вся ненависть этого человека к революции и еврейству. В его устах это было не только объяснение, но и оправдание погромов. Когда Деникин предлагал еврейским делегациям воздействовать на большевистскую "еврейскую молодежь", в нем также ощущался антисемит, который даже отказался выпустить декларацию о равноправии евреев. Когда же Винниченко и Петлюра говорили об участии евреев в большевизме, то они лишь указывали на факт, который служит мотивом к погромам. Пускай и над ними тяготеет обвинение, пускай они проявили неосторожность и азартное увлечение основной целью движения. Им придется еще дать ответ и объяснения во всем этом и пред судом современников, и пред судом истории.
Но есть много и световых сторон в общем демократическом миросозерцании и в принципиальном отношении этих людей к еврейству, к его естественным правам на полное равенство с другими народами.
Над вождями централистского движения, над Деникиным и его ближайшими сотрудниками, протягиваются одни сплошные, мрачные тучи черной реакции и нетерпимости. И не видать даже проблеска света из-за этих неиссякаемых туч, уже низвергших на несчастное еврейство бесчисленные потоки ужасов и бедствий.
Несколько годов моей жизни, отданные ведению политических и погромных процессов, приучили меня выступать обвинителем правительства и его агентов в деле реакционной и антисемитской пропаганды. Обвинять приходилось в условиях весьма тяжелых, ибо и полиция, и весь следственный аппарат, и сам суд находились под полным влиянием того же правительства, имевшего всюду своих верных слуг и послушных исполнителей. И все те разоблачения, которые мы, политические защитники, делали, ставили нас самих в положение лиц одиозных для правительства, делали нас мишенью для всяческих преследований и мести с его стороны. Но зато выработалась привычка обвинять правительство не голословно, а с фактами в руках, не заочно, а в присутствии его же представителей, прокуратуры. И били мы не по лежачему, а по всесильному, мощному правительственному аппарату, который держал в своих руках судьбы всего населения огромнейшей Империи и мог в любую минуту нас раздавить. Летом 1906 года, после моего шестилетнего стажа помощника, я был утвержден Щегловитовым в звании присяжного поверенного. В те времена для еврея шестилетний стаж представлялся весьма непродолжительным, многие евреи-адвокаты до 1906 года и позже, когда короткий период "либеральничанья" Щегловитова закончился, пребывали по 20 с лишним лет в звании помощников. И знаменательно, что тот же Щегловитов, который утвердил мое вступление в сословие, впоследствии усиленно добивался и добился моего исключения из того же сословия за мои разоблачения в деле об убийстве Ющинского.
В ином положении находятся в настоящее время те люди, которые были во главе украинского движения или входят еще теперь в состав украинского правительства. Их может безнаказанно критиковать и обвинять во всех грехах и преступлениях каждый, кому только не лень. Вот почему я и счел своим долгом выступить в защиту этих лиц, с теми соображениями и доводами, которые были изложены в настоящей главе и вообще в данной книге.
Будучи сейчас не у дел, в отставке, и в состоянии полной личной независимости от украинского правительства, я взял на себя эту столь непопулярную в настоящую эпоху задачу. Сам я принадлежал недолго к составу правительства, да и то был лишь в роли технического товарища министра в течение каких-нибудь 2–2½ месяца. Но мне удалось весьма многое увидеть. Будучи противником ноябрьского восстания 1918 года, я случайно попал, однако, в его очевидцы. И я часто бывал подобен той мухе, которая, по остроумному замечанию Зангвилля в его книге "Без предрассудков", сидит на вертящемся колесе, сама его не крутит, но все видит.
И как ни приходишь и теперь в содрогание при воспоминании о мученическом пути, пройденном родным еврейским народом в последние годы, сколь бы ни наполнялась всякий раз душа негодованием по адресу палачей и убийц, надо воздержаться до поры до времени от весьма опасных обобщений и огульных обвинений по адресу всего украинского народа или по адресу его вождей и представителей. Тогда и мы, евреи, сохраним за собой право требовать от других народов, чтобы и они не обобщали зверств и жестокостей отдельных евреев-комиссаров и не перелагали на все еврейство ответственности за то, в чем повинна лишь незначительная его часть.
Когда же восстановятся нормальные условия жизни, когда снова начнет работать судебный аппарат со всеми гарантиями правосудия, тогда не будет пощады со стороны старых и испытанных борцов за правду тем, кто воистину обагрил свои руки кровью погромов, прямым ли участием в них или же подстрекательством и явным сочувствием. Тогда только, во всеоружии фактов, и не из-за угла, а лицом к лицу с врагом и противником, можно будет наконец полностью разобраться во всех подробностях погромов, их подлинном происхождении и отмежевать виновных от невиновных.
Карабчевский в своей последней книге говорит, что он советовал в свое время Керенскому предать суду Николая II, причем выразил свою готовность и желание взять на себя его защиту. Я лично отказался бы от этой защиты, как не взялся бы защищать и Деникина, хотя и не считаю его ни организатором, ни вдохновителем погромов. И Николай Романов, и Деникин – яркие носители антисемитизма, явные реакционеры.
Но я никогда не откажусь от защиты тех, кто стоял во главе украинского движения.
Глава 26. Российская великодержавность и империализм. Брайс. Книга Станкевича
Университетская молодежь в своем большинстве воспитывалась в России не столько на изучении уже существующих образцов государственного строительства, сколько на исканиях новых начал и методов для устроения социалистического государства будущего. Те же юноши и молодые люди, которые с ранних уже лет стремились лишь к собственной карьере и личному благополучию, ограничивались изучением отечественного государственного устройства с его табелью о рангах, сословиями и т. д.
Но и зрелое поколение, за редкими исключениями, проявляло куда больше интереса к учению Карла Маркса и к теориям других апостолов и провозвестников будущего, нежели к существующей полтора века конституции Соединенных Штатов. Лучшие представители российской интеллигенции отдавали все свои силы на раскрепощение крестьянства, отчетливо понимали его экономическую порабощенность и всю несправедливость привилегий для дворянства и помещичьего сословия. Но весьма немногие из них глубоко задумывались над тем национальным гнетом, в котором пребывали все народы России, за исключением господствовавшей народности, великороссов. А между тем великорусский народ составляет меньше половины (немного свыше 40 %) общего населения бывшей Российской империи. И разве преобладание одного народа над другим, искусственное и насильственное вытеснение языков народных масс и водворение на их место языка одной из всех народностей, не создавало привилегированного положения для великороссов и русского языка, в ущерб другим народностям и языкам?
"Декларация прав человека и гражданина" конца XVIII века, покрывшая французский народ вечною и неувядаемою славой, устанавливала равенство гражданских и общечеловеческих прав для отдельных лиц, в пределах каждого данного государства. Но народы также слагаются из отдельных людей, а между тем равенство прав народов все еще не осуществлено, и 14 пунктов Вильсона, эта великая декларация XX столетия о правах народов, все еще не проникли в сознание даже наиболее культурных и образованных людей нашего времени. Милюков хотел непременно отобрать у турок чужой и чуждый для России по населению и языку Константинополь, не желая в то же время поступиться в пользу финского народа его родной Финляндией, Родичев находил нормальным отторжение Чехии от немецкой Австрии, но не мог себе даже представить отделения от России Эстонии или Грузии, не говоря уже о родственной по славянству Украине…
А между тем все прошлое говорило отнюдь не в пользу той опеки, которую взяла на себя Великороссия над всеми остальными частями России. Станкевич, автор недавно вышедшей книги "Судьбы народов России", приводит тот общеизвестный факт, что в 1828 году в Польше было, в отношении к количеству населения, больше училищ, чем в 1900 году. Грамотность, как известно, легче всего приобретается на материнском языке. Вот почему и получились те результаты грамотности по губерниям, которые цитирует Станкевич и которые показывают, что в местностях, где население сумело организовать домашнюю нелегальную школу с преподаванием на местном языке, там и процент грамотности оказывался высоким. И наоборот, там, где население довольствовалось правительственной школой, количество грамотных было весьма незначительное.
Конечно, в прибалтийских землях, где было сильно влияние культурного соседнего Запада, грамотность процветала. На Украине же, где даже было запрещено в течение многих десятков лет печатать книги и даже Евангелие на украинском языке, народ коснел во тьме и невежестве… Еще в 1863 году министр внутренних дел Валуев объявил, что "никакого особенного малорусского языка не было, нет и быть не может". А между тем Императорская академия наук признала, что украинская литература стоит по своему уровню значительно выше многих литератур других славянских народов.