Писатели-издатели
"Лучший издатель, которого я в своей жизни видел - это Том Бирченкоф, - говорит Пелевин. - Я в "Фабер и Фабер" прямо так и сказал: вы, конечно, хорошие, но лучший - это все равно Том". Я знаю Тома, да и кто в Москве не знает этого сухопарого и нервного англичанина с печальными глазами. Репутация у него странная, но не в ней дело. Я-то сталкивался с этим Томом как с редактором: редактор он занудный и беспомощный. Пелевину я своего мнения не сообщаю, чтоб не напрягать. Да и ему, скорей всего, все равно.
Тот, однако, кто подумает, что Пелевин целиком обращен на себя, вообще отравлен манией величия, будет не прав. В нем чувствуется охотничье внимание к деталям, словечкам, штрихам. Я думаю, как многие из нас, он просто решил для себя, что казаться глупее, чем ты есть на самом деле - выгодно.
"Вот я смотрю на вас, - говорит Пелевин, - берет набекрень, руль одной рукой… А вижу: вам ничего в этой жизни особенно не надо, ничего особенно не интересно…" Я выжидаю - что дальше?
Вот что: "Мне тоже! - энергично заключает Пелевин. - Мы-то с вами знаем, что я хуевый писатель. Вы это знаете. Я это знаю. А вам правда понравилась моя новая книжка? Ага! - вдруг отвлекается он. - Рождественский бульвар. Здесь, вот в этом доме есть пакет кокаина. Вы как?"
Бульвар, по которому мы едем - Чистопрудный.
"Нет, вы не думайте. Пакет - это два грамма. Что ты думал, пакет - это что?" Я расставляю руки на почтительное расстояние и показываю, о каком пакете я думал. Пелевин хихикает: "Заедем? Возьмем? Ты как? У меня есть сто баксов". Я настаиваю на том, чтобы закусить сначала. У входа к "Петровичу" некоторая заминка. Шкафы-охранники осматривают нас, о чем-то осведомляются в глубине зала, наконец, впускают. По коридору этого подземного клуба он движется мягко, в своем глухо-синем костюме, шапчонке и овальных, в золотой оправе очечках окончательно напоминая нью-йоркского рэппера.
Пелевин рассказывает о молодой француженке, писательнице, фамилии которой ни выговорить, ни запомнить я не могу. Какая-то Мари. Но - "лучшее, что я прочитал за последние десять лет, - говорит Пелевин. - В начале так еще обычно, со всякими постмодернистскими штучками, но к концу она как бы раскачивается и… Такая вещь! Двадцать семь лет ей было, когда она писала, сейчас двадцать девять. Мы, наверное, с ней будем участвовать в одной программе".
- Так вы знакомы с ней? - спрашиваю я.
- Еще бы. Месяц вместе кемарили.
Где кемарит Пелевин
"Я живу в Москве не больше двух месяцев в году. Мой дом? Мой дом там, где та, с кем я в данное время. А тут, в Чертаново - мамочка… Мамочку спрашиваю: "Мама, хочешь чаю?" А она: "Ты наркоман…" Да я просто чаю предлагал…"
У "Петровича" Пелевин заказывает блины с семгой.
- Что пить будете? - спрашивает официантка.
- Белое вино.
- Грузинское, французское?
- Знаете, вы их смешайте. Как хотите, - просит Пелевин, - только не грузите меня этим больше.
- Может, под блины водки лучше, - предлагаю я, обеспокоенный финансовой стороной дела: вино наверняка обойдется в какую-нибудь несуразную сумму.
- Да! Водки! - легко соглашается Пелевин. - Двести грамм, но так, чтобы были две рюмки по сто.
- У нас рюмки по пятьдесят грамм, - замечает официантка.
- Отлично. Тогда четыре по пятьдесят, - он показывает, как именно должны стоять эти рюмки перед ним на столе.
- Знаете, я вам в графинчике принесу, а вы уж сами там, как хотите, - предлагает официантка, которую, в соответствии с традицией заведения зовут Екатерина Петровна. Спокойная, круглолицая. Улыбается все время.
- Вам какой водки?
- Абсолют! - твердо отвечает Пелевин.
- Абсолюта нет.
- А что есть?
Она перечисляет, Пелевин выбирает 21-ю смирновку.
- А сигары?
- Вот же сигары, - Петровна показывает особый лист меню.
Пелевин тычет пальцем куда-то в середину.
- Сейчас к вам подойдет менеджер.
И когда подходит менеджер с полированной шкатулкой, в которой, как снарядики, лежат сигары, писатель выбирает "Кахиба" и покупает сразу две штуки. Одну закуривает, другая отправляется в нагрудный карман. Он прогоняет довольно банальную телегу о сигарах:
- Кахиба! Самые лучшие сигары! Когда американцы приезжают на Кубу, чтобы ебать красивых кубинских девчонок, они ящиками вывозят эти сигары. И потом продают их в Америке. Это запрещено, но все равно все так делают.
Вопреки размашистому заказу в 200 грамм, когда эти самые граммы приносят, выясняется, что Пелевин пьет не спеша и скорей умеренно. Мне кажется, так и все остальное: вне зависимости от того, какую степень безудержности он изображает, этот человек любит контролировать ситуацию вокруг себя. По крайней мере, на физическом, как выражаются мистики, плане.
Я спрашиваю о том, не хотелось ли ему навсегда уехать за границу.
- Хотелось! Еще как! Но совсем за другую границу, не за ту, про которую вы подумали. А так… Чего ж? Жизнь сделана, что уезжать.
Он говорит о литературе:
- Вот такая картина. Я сижу на балконе. Солнце. Вид на Босфор. Ноги задраны на кресло. В руке стакан с напитком. И я думаю: чего бы почитать? А почитать-то нечего. И вот, я старался писать такие книги, которые можно было бы в такой момент почитать.
Я спрашиваю о стихах - пишет ли он их по ходу текста, или они существуют отдельно, заранее. Мне особенно нравится "Памяти Марка Аврелия".
- Памяти Марка Аврелия… Нет, это раньше написано, когда я еще стихами занимался. На эфедрине…
- Эфедриновый период творчества Пелевина? - спрашиваю я.
- Да, да, - он делает в воздухе несколько затейливых движений руками, что-то, по рисунку, из восточных единоборств. - Я каждое утро этим занимаюсь. Бегу в парк, там… Ну и убиваю несколько человек - сорок! - чтобы в случае чего быть готовым, не растеряться. Мои книги построены по тому же принципу, что эти ката.
Он опять плавно машет руками над столом - вверх, вниз, вбок, снова на место. Похоже, Пелевин и вправду что-то знает про эти красивые японские жесты.
- Помните эту главу в "Дженерейшн П", где трактат Че Гевары?
Я помню.
- Ну вот. Как это написано? В Айове, в лесу. Накануне я нажрался с одним бразильцем, пили что-то, какое-то его зелье еще было. И я звонил всем девкам подряд и всем говорил: приходи ебаться. Наутро просыпаюсь и жду - сейчас стук в дверь и войдут два ФБР-овца. Депортация, все это. Сижу, стучу по клавишам - пишу этот самый трактат Че Гевары. В конце дня раздается звонок в дверь. Открываю. Стоит латвийская поэтесса - большая, белая, красивая. Спрашивает: "А ты, это?.. И правда хочешь?" И входит. И все происходит. Вот так и пишутся книги! - заключает Пелевин с восторженной интонацией.
Я спрашиваю, женат ли он.
- Нет, но у меня есть постоянная подруга, это одно и то же.
- А что там, в этой Айове?
- А! Это лес, в лесу дома. Их американская семья, у которой дети погибли, оставила вот для всяких художников, писателей. Приезжай, живи, пиши. Лес, никого кругом.
"Гимбат хватает молодого человека, запихивает его в машину и везет. Тот обращается к нему - из-за сиденья, слабым голосом: - Гимбат, а Гимбат!..
- Чего тебе?
- Слушай, Гимбат, я тебе триста грин дам, отпусти меня.
- Не, не могу.
Молодой человек подумал, прикинул все свои возможности:
- Я тебе пятьсот грин дам!
- Нет, против воли шефа - не могу.
Приехали в лес. Гимбат наклоняет молодого человека, стягивает с него штаны. Готовится… Вдруг звонок по сотовому. Шеф: "Гимбат, быстро сюда!" Гимбат хватает молодого человека, бросает в машину. Едут назад."
Лучший гангстер Иерусалима
Гимбат, лес, вся ситуация неуловимо напоминают пикник бандитов с галюциногенными грибами из "Чапаева и Пустоты". Что из чего возникает - пелевинские ли тексты из анекдотов, оборотов речи, бытовых острот… Или наоборот: вся эта приметная шелуха липнет к ее коллекционеру? Пелевин рассказывает свою знаменитую шутку насчет рекламы водки "Финляндия". (На плакате - лужа блевотины. Подпись: "в прошлой жизни я была водкой "Финляндия"".) "Слышал?" "Да конечно, ее уж вся Москва знает", - говорю я. "Правда? Откуда?" - Пелевин, похоже, не представляет масштабов своей славы.
После блинов следует сигара, затем еще водка, затем салат. И - пауза. Чувствуется какая-то перегрузка. "Все, - говорит Пелевин. - Сейчас - домой." Расплачивается он за себя сам. "Я отвезу", - предлагаю я.
Сам Пелевин, как все настоящие писатели, от Дэшила Хэммета до Владимира Сорокина - и как настоящие аскеты - машину не водит. "Зачем? Вышел, поднял руку - и все, ты уже на месте." "А удовольствие от вождения?" Но вопроса он не замечает и от предложенной транспортной услуги отказывается.
"Нет, не надо. Одно дело, когда тебя отвозят, другое - когда берешь машину и едешь". Буддистское нежелание одалживаться в чем бы то ни было? Или просто типичный писательский синдром - быстрой утомляемости от людей? Мне не суждено это узнать: когда официантка приносит сдачу, Пелевин вдруг забывает о своем решении отправиться домой, к рабочему столу и заказывает Baily’s.
- А Байлис у вас есть? - так это звучит в его устах.
- Бейлис? Есть, конечно.
- Не Бейлис, а Байлис! - настаивает Пелевин. - Ирландцы говорят Байлис! Двести грамм, пожалуйста.
Мне как-то не верится:
- Неужели ты выпьешь двести грамм этой сгущенки?
- Нормально! - уверенно говорит писатель.
Впрочем, когда на столе оказывается полный, до краев, граненый стакан с ликером, Пелевин забывает о нем: в зале - а мы сидим у самого входа - появляются два моложавых господина в черных костюмах, эдакие чикагские коммерсанты времен prohibition. Пелевин вскакивает, уронив стул: "О! Это же мои друзья." Друзья - Саша и Володя - усажены за стол и на них обрушивается история о Гимбате.
"Приезжают. В квартире шефа к батарее наручниками прикованы трое. "Значит, так, - говорит шеф. - Этих вывезешь в лес, грохнешь там, закопаешь". Гимбат запихивает всех троих в машину, и нашего молодого человека туда же. Едут. Молодой человек подает голос с заднего сиденья:
- Гимбат… Гимбат, а Гимбат…
- Чего тебе?
- А меня-то - ебать."
Пелевин произносит эту фразу, похлопывая себя по груди, со сладостной интонацией, обозначающей переход несчастного от страха к радости. Чисто релятивистский анекдот, однако, оказывается известен друзьям бизнесменам: они усмехаются, и предлагают свою версию финала: "А меня-то - в жопу", - говорит незадачливый донжуан. Но - перегрузка. И я откланиваюсь и не знаю, что происходит дальше у "Петровича" - под эти советские песни, под этими кирпичными сводами, под сенью широчайших усов художника и хозяина этого клуба Андрея Бильжо.
На следующий день я обнаруживаю на автоответчике привет от Виктора. Это единственная точная запись его слов, которой я располагаю, вот я и приведу ее дословно.
"Это сообщение Михаилу Новикову от Виктора Пелевина. Михаил, куда вы вчера убежали? Володя Гольдберг - это самый опасный гангстер в Иерусалиме, с таким человеком надо обязательно познакомиться. Вот. Михаил, у меня личная просьба: я куда-то свой беретик потерял. Если он окажется у Бильжо - там вроде такое сердечное место, если он вдруг как-то всплывет - как-то мне намекнуть на это дело, ладно? Потому что мне его не хватает. Их всего два в Москве таких. Последняя надежда. Ладно? Спасибо."
На момент сдачи статьи беретик Пелевина найден не был.
Источник неизвестен.
Россия - это лишь злая пародия. Беседа с писателем Виктором Пелевиным о терроре в Москве, виртуальной политике и российских мифах
4 ноября 1999. Барбара Леманн, "Die Zeit". Перевод с немецкого
Ди Цайт: Вы в течение двух месяцев были в Германии в качестве гостя литературного коллоквиума в Берлине и с чтениями. Вы выглядите уставшим. Как вам ваша поездка?
Виктор Пелевин: Ну, как… Чтения - это всегда неприятная обязанность. Вообще-то я приехал сюда писать книгу. Новая местность - это всегда источник энергии.
Ди цайт: А какая энергетика в Берлине?
Виктор Пелевин: Здесь так спокойно все и изысканно. Больше всего мне понравилась "Комната молчания" у Бранденбургских ворот. Я сначала не понял, зачем она там нужна. Я вошел туда, сел и помолчал. Я долго так просидел, пока не понял зачем. Целых три часа!
Ди цайт: Ваш новый роман - "Generation П" - можно найти в кармане каждого москвича. В центре повествования молодой российский поэт, который, попав в мир России эпохи "дикого капитализма" 90-х, мутировал в копирайтера. Фигуры политиков там - всего лишь эскизы на планшетках специалистов по рекламной стратегии, виртуальные продукты компьютерной анимации.
Пелевин: Я хотел показать, что в наше время существуют копии, не имеющие оригиналов. Так, к примеру, большинство писателей в России сейчас больше озабочены созданием собственного имиджа, нежели собственных произведений. Включишь телевизор, а там морда и снизу написано: "писатель". И эта морда появляется на экране постоянно через день, а книги этого "писателя" никто не читал.
Цайт: Вы продали почти миллион книг. Разве этим успехом вы не обязаны вашему имиджу angry young man?
Пелевин: Я не знаю, что вы называете успехом. Даже если поискать в самых темных уголках моего ума - никакого успеха я там не вижу. Но я могу сказать, что у меня за стратегия - ни в коем случае не связываться с так называемым литературным миром. Мне не надо выставлять свою задницу напоказ, чтобы продаваться. Если мне нужно сообщить человечеству о чем-либо, я просто пишу об этом. Самые главные производители имиджей - это, конечно же, политики. Вам не кажется, что когда вы идете на выборы, вы отдаете свой голос не за какого-то человека, а за телепередачу?
Цайт: После президентских выборов, вы сделали проект в одной компьютерной фирме. По телевидению показывали виртуального кандидата.
Пелевин: Мы сделали на компьютере из шести лиц настоящих кандидатов одно. При этом мы учитывали количество голосов, которое каждый набрал на выборах. Компьютер обрабатывал черты лица и процент голосов; и на основании этих данных вывел среднестатистическую величину. Получилась страшная рожа! И что забавно: низкое количество голосов, набранных генералом Лебедем, оказало крайне сильное воздействие на результат.
Цайт: Давайте перейдем от сатиры к действительности. Кто сейчас у власти в России?
Пелевин: Трудный вопрос. Дело в том, что мы имеем дело не с людьми, а, как написано в моей книге, с "импульсами и факторами". Власть находится не у какого-то определенного субъекта; она представляет собой нечто аморфное, что нельзя потрогать руками. К сожалению, ум россиян склонен к конспирологической модели мировоззрения. В том, что сейчас происходит, виноваты ведь мы сами. У нас же любят искать виноватых за семью морями на Западе. Но это ерунда.
Цайт: Ваша страна находится в состоянии близком к гражданской войне. Армия бомбит Чечню, в Москве взрывают дома. Что вы думаете, в свете российской политики, о таком терроризме?
Пелевин: Мы все нормальные люди со своими страхами. Как же иначе? Я не понимаю, на что рассчитывают люди, стоящие за взрывами. Я не понимаю людей, которые это делают. Быть может, они получают деньги за то, что дома взлетают на воздух, за то, что при взрыве погибает 300 человек. Я не знаю, как они живут после этого. Это за пределами моего понимания.
Цайт: Разве это не последствия ошибочной политики?
Пелевин: Некоторые считают это логическими последствиями неразумной политики, некоторые логическим следствием напротив - очень разумной.
Цайт: Тут нам снова пришлось бы вернуться к теории заговора: Ельцин хотел сохранить власть и потому…
Пелевин: Не хочется верить, что человек способен на такое. Было бы ужасно жить в таком мире.
Цайт: В вашей первой книге - "Омон Ра" - молодых людей мучили и калечили для полетов в космос. Это критика советского мифа о покорителях космоса. Вы выросли на этом мифе?
Пелевин: Я рос не на советских мифах, а скорее под ними, понимаете? Советские мифы не были какой-то благодатной почвой для роста. Наоборот, они по природе деструктивны. Я никогда не верил ни в один из советских мифов. Едва ли кто-то верил.
Цайт: Полеты к другим мирам - у этого есть ведь и положительная сторона, не так ли?
Пелевин: Что значит: "улететь в иные миры"?! Все миры прямо здесь, где мы с вами сидим. Чтобы туда попасть, не надо никуда лететь. Буддистский текст "Аватамсака-сутра" гласит, что мир создается исключительно в уме. Каждое перемещение из одного пространства в другое - это, прежде всего, психический акт.
Цайт: Как вы пережили воспитание в коллективе, пионерские лагеря, школьную муштру?
Пелевин: Само понятие коллектива мне глубоко ненавистно. Я никогда не хотел реализоваться в коллективе.