И только когда заработал первый соломинский синтезатор, как снег на голову, она свалилась - Победа, не менее важная, чем та, которую русские до сих пор называют просто: Победа, и любой сразу понимает, о чем зашла речь… Это справедливо, думал я, идя по полю аэродрома, залитому искусственным светом. Меня обгоняли сверкающие лица; улыбки и взгляды яркими цветами летели мимо, время от времени в мельтешне голосов, наскакивающих справа-слева, слышалась его фамилия. То с французским ударением на последний слог, то юлящая как-то по-скандинавски, то спетая в китайских тонированных слогах: Солуо-мин… но чаще - по-русски, вбиваемая, как свая, одним увесистым азартным взмахом: Сал-ломин!.. Потом я остался один, толпа схлынула - кто вверх, кто вниз, кто к цоколю соседнего гнезда, уходящему в потолок; глухо рокотали моторы верхнего яруса, отправляя воздушные корабли в атмосферу, бьющуюся в судорогах долгожданного вдоха; порывы теплого, пахнущего механизмами воздуха то и дело окатывали меня - я шагал неприкаянный и счастливый. Когда жизнь всех меняется к лучшему, даже собственная бесприютность, давно заледеневшая в крови, вдруг кажется преходящей и уютно неважной, как база однодневного отдыха. Это справедливо, что именно Соломин нашел Победу.
Я и не подозревал, что войны кончаются не для всех.
…В квартире было тихо и темно. Я застыл у стены, беззвучно замкнувшейся за моей спиной.
- Добрый вечер, коллега Гюнтер, - раздался из темноты знакомый голос. Я облегченно вздохнул. - От души рад вашему приходу.
Телеокно вдруг замерцало, и в комнату упал холодный свет полной луны из прозрачно-черного неба. Он был рассечен пополам узким силуэтом человека, сидящего ко мне лицом.
- Мне особенно лестно, что время для визита вы смогли выкроить именно сегодня, в день моего триумфа. Прошу пройти. Как вы поживаете, как ваши изыскания?
- Вполне, вполне, вполне, - стараясь говорить ему в тон, ответствовал я и, пройдя, опустился в подлетевшее ко мне кресло. - Итак, я поздравляю вас, коллега. Прошу вас принять мои самые искренние…
- Соболезнования, - глухо уронил он и встал - вырос из кресла, словно телескопическая антенна. Сутулясь, приволакивая ноги, пошел к синтезатору. - Вы отужинаете со мною, коллега?
- Я буду рад разделить вашу трапезу, коллега.
Он нагнулся над пультом, выпавшим из стены. И отключился, застыв в противоестественной позе. Я подождал, потом спросил тихо: - Что с тобой сегодня?
Он вздохнул и, обернувшись, ответил надменно:
- Я отдыхаю.
- А-а, - сказал я понимающе. Он пошевелил пальцами над пультом.
- Что бы вы хотели съесть, коллега?
- Возьми, что себе.
Выпятив цыплячью грудь, он гордо распрямился.
- Сомневаюсь, что вы стали бы ужинать из одной тарелки со мною!
Коротко пропел синтезатор.
- Не сочтите за труд, коллега, свое возьмите сами, - сказал Соломин, идя к столу - в одной руке тарелка со столовой массой (у меня глаза полезли на лоб), точь-в-точь такой, какую все мы ели еще так недавно, в другой - бокал с молоком.
- Вот те раз. - Я пошел к синтезатору, взял свою тарелку. Соломин заказал мне отличнейший ростбиф. - Ты так привык к… к этому?
Он не ответил, сосредоточенно набивая рот густыми кусками брикета. На его гладкой могучей лысине лежал отчетливый лунный блик. Я вернулся к столу, с наслаждением вдыхая аромат, испускаемый моей тарелкой. Изображая домашнюю непринужденность и раскованность, я с чуть нарочитым азартом вонзил вилку и нож в сочный кусок. Брызнула кровь.
Соломин подскочил, уронив наполненную ложку, лицо его страшно исказилось.
- Вы меня обрызгали, Гюнтер! - с гортанным надсадом крикнул он, остервенело отряхивая рукав свитера. - Кровью!!
- Прости, - ответил я так кротко, как только позволял мой баварский акцент. Мне уже становилось не по себе.
Неуловимо быстрым движением Соломин канул под стол и тут же возник с ложкой, крепко стиснутой в кулаке.
Некоторое время мы молча насыщались. Потом я сказал задорным голосом:
- Замечательный ростбиф! Что же ты - сам придумал из вакуума ростбифы, а теперь отравиться боишься? Так и брикет твой теперь ведь из того же вакуума…
Он поперхнулся. Он кашлял долго, с бульканьем и хрипом, корчась, а потом вытер пальцами слезы и, надтреснуто дыша, объяснил:
- Пенка в молоке…
- Какой ужас, - сказал я.
Он поставил локти на стол и вцепился длинными пальцами себе в щеки; с минуту сидел так, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону, и глядел мимо меня. Потом сказал:
- Вот и все.
- Что - все?
Не глядя, он точным движением коснулся стены своей длинной рукой, тонкой и ломкой, как два шарниром скрепленных шеста. Беззвучно раскрылся телекамин, красные отсветы задышали на стенах, и лицо Соломина, налившись оранжевым светом, выдвинулось из лунной тьмы. Пылающие поленья трещали, выбрасывая клубящиеся облака искр, - корчилось, кричало пламя, заживо сгорая в самом себе. Иллюзорное. Соломин, не мигая, чуть раскачиваясь и скомкав щеки, смотрел в огонь. В меня вдруг вошла его страшная усталость.
Как он не выгнал меня за мой шутовской тон…
- Все - и есть все, коллега, - проговорил он. - Странно.
- Еще бы, - медленно ответил я. - Девятнадцать лет…
- С перерывами, - сказал он и, подумав, добавил: - Двадцать три.
Я только головой покачал. Он откинулся на спинку кресла, оставив руки на столе, - лицо ушло из оранжевого полыхания.
- Впрочем, тогда я и не подозревал, что из этого выскочит синтез. Просто хотелось разобраться с вакуумом наконец.
- Вот и разобрался наконец, - сказал я.
- Да, разобрался. Подарить только уже некому.
- Некому?! Да всем!
- О, конечно. - Он вздохнул. - Знаете, коллега… порой мне хочется быть… музыкантом…
Я знал это давным-давно.
- Правда? - спросил я.
- Пассакалия ля минор. - Он словно творил заклинания. - Хоральная прелюдия номер семь… Знаете, коллега, даже снилось, будто выхожу на сцену. - Он запнулся. - Сколько раз. Клавиши, клавиши… и острия вверх. Трубы. Они ведь серые, да?
- Свинец.
- Свинец…
Мне хотелось его обнять.
- Мортон звал меня на Трансмеркурий, - проговорил я. Соломин передернулся от отвращения и закрыл камин. - Ты не знаешь? - спросил я в темноту, на миг словно высосавшую глаза. - Он очень интересно говорил… Назревает локальный пространственно-временной прогиб, сегодня ждут. Взаимодействие собственного поля Солнца с полем Галактики под каким-то редкостным углом - раз в тысячу лет, что ли… Совершенно непочатый край. Вот где для твоей головы…
Черный силуэт беззвучно вздыбился передо мной - узкий, длинный, как подводная лодка из глубины.
- Вот!! - выкрикнул Соломин. - Четыре полки!!! - Он сделал шаг и прильнул к полчищам книг. Медленно, любовно провел плоскими ладонями по корешкам своих работ. - Поле… Континуум, локальные вихри… синтез… Синтез!!! - Он хрипло, с каким-то гортанным звоном дышал. - Неужели вам мало?!
Он качнулся - свет луны упал ему на щеку и словно бы взорвался на ней, окутав все лицо мгновенным сверкающим туманом. Я увидел безумные белые глаза и провал заглатывающего воздух рта.
- Мало?!
Я молчал. Меня трясло от волнения. Соломин пошел поперек комнаты, распарывая, словно катящееся лезвие, поток зябкого лунного света.
- Я мог бы стать музыкантом… Я мог бы стать… баскетболистом… Но я всего лишь физик, - надменно и отрывисто вещал он и ходил, ходил по комнате, пытаясь горделиво распрямить сутулую спину, узкие, зализанные плечи. - Простой физик. Я умею только это. Имеет смысл делать только то, что умеешь. - Дыхание сухо вхрустывалось в тишину. Я ловил каждое слово и все пытался заглянуть ему в лицо - но было темно. Только черный силуэт двигался взад-вперед.
Потом он остановился и поник.
- Останьтесь до завтра, коллега, - раздался тихий, чуть сорванный голос. - Я постелю вам здесь. - Соломин протянул было руку к контактной панели, чтобы вырастить постель, и опять застыл с протянутой рукой. - Скажите… прошу простить, если вопрос мой покажется вам несколько бестактным… ваша… - он коротко втянул воздух, - подруга… она не любила вас или вашу работу?
- Она не любила нас с работой, - ответил я. - У тебя лирическое настроение? Позвони Пелетье, поговори с ним. Я слышал, он ушел от очередной жены. - Я изобразил грустно-сладкий проникновенный голос шефа лаборатории слабых взаимодействий. - Она тоже не сумела стать настоящим другом…
- Я постелю вам здесь, - сухо сказал Соломин.
Когда стена спальни закрылась за ним, я прикрыл глаза, обнял подушку и в течение получаса честно и старательно пытался заснуть. Конечно, ничего не получилось. Соломин потряс меня. Ему было плохо. Я никогда не подозревал, что ему может быть настолько плохо.
Я сел на постели, спустив ноги на пушистый теплый пол. В голове был сумбур. Потянулся к висящей на спинке кресла куртке, достал из кармана радиофон и несколько секунд держал его в кулаке, тщась понять, имею ли я право сделать то, что хотел. Вызвать информаторий Академии Чести и Права кодом "нужно другу" было не сложнее, чем любое другое учреждение или любого человека. Но я не делал этого ни разу в жизни, да и никто практически не пользовался правом на информацию о близком человеке. Жутко и стыдно было знать, что через минуту экстракт сведений, которые с самого дня рождения Соломина собирала и хранила электроника, будет предоставлен в мое распоряжение.
Но Соломину было очень плохо.
2
Я проснулся довольно поздно, оттого что задремал лишь под утро. Вяло оделся, подошел к столу, допил холодный чай, оставшийся с ночи. Я был омерзителен себе. Я влез в чужую жизнь, не имея ни малейшего права на это, потому что ничем не мог помочь. Как теперь смотреть Соломину в глаза?
За спиной у меня приглушенный женский голос произнес: "Буди, буди, а то непременно опоздаешь на тренировку". Я обернулся. Это напоминало бред. Стена была приоткрыта, в щель выглядывал растерянный, разлохмаченный Соломин. Секунду он смотрел на мою пустую постель, потом повел взглядом по комнате, увидел меня и расплылся в улыбке. У меня пересохло во рту.
- Доброе утро, - нежно проворковал Соломин добродушным, мягким басом. Стена раскрылась настежь; выхлестнуло солнце, путаясь в белобрысой Женькиной гриве, окружая его голову неистово сверкающим нимбом. Я улыбнулся Соломину, отчетливо чувствуя дрожание своих губ.
- Как спалось? - Женька высился, блистая загорелой гладкой кожей, будто обшитая листовой медью дозорная башня, - ирреально широкоплечий, широкогрудый, бугристый от мышц.
- Да… - невпопад выдавил я. Он засмеялся. Из залитой солнцем спальни в тон Женьке зазвенел женский смех, и женщина показалась на пороге.
- Познакомьтесь - проговорил искрящийся от удовольствия и гордости Женька. - Это Марина. А это достославный Энди Гюнтер.
- Очень рада. - Она улыбнулась дружелюбно, но чуть напряженно. Я молчал.
- Позавтракаешь с нами? - спросил Женька. - У нас гостевой резерв не израсходован, так что пожалуйста…
Я молчал.
- Маринушка… - сказал он, чуть повернув к ней голову, и мускулы шеи и плеч его веско шевельнулись. Она пересекла комнату и прошла на кухню, сразу замурлыкав там что-то весьма музыкальное.
- Слушай, Энди, я после завтрака ускачу сразу, не обижайся. И не уходи. Тренировка, понимаешь, пропускать ну никак…
- Баскетбол? - спросил я. Молчать дальше было невозможно.
- Не-ет. - Он заулыбался. Он все время улыбался. - Верно, была такая мысль. Попробовал поначалу, да без толку.
- С твоим-то ростом? - изумился я.
- Ну! И мячик точно вкладывал, а все прахом. Нету чувства команды. Торчал посреди поля дурак дураком… Прыгаю в длину теперь. - Он вдруг принялся вздергивать на уровень своей головы то одну, то другую необозримую ногу. По комнате пошел прохладный ветерок. - Через месяц мировые!.. - Он застенчиво улыбнулся и трижды плюнул через левое плечо. - Очень замечательно, что ты заглянул, - сообщил Женька, произнося слова чуть отрывисто, в такт своим могучим махам. - Мы тут с Маришкой живем бобылями совсем. Серега с группой в турпоходе на Большом Невольничьем, там приличный оазис сохранился… Полный восторг! Больше года ждали… - Он перестал пинать воздух, и речь его вновь стала плавной. Но все равно какой-то дерганой. - Впервые, знаешь, человек увидел зелень под открытым небом. А карапуз в дошкольном лагере. В городе, знаешь, как ни крути - нельзя расти детям. Хоть куда-то надо на простор… Маришка-то, конечно, все бы их при себе держала, что восьмилетнего, что восемнадцатилетнего, но я настоял!
У меня обмякли ноги. Я нащупал кресло и сел.
- И, конечно, сам тоже, знаешь, скучаю. Однако! - Он назидательно тряхнул вытянутым пальцем: - Мало ли чего мы хотим. Важно, что им надо. Я тут столько учебников по педагогике проработал… - застенчиво сказал он и улыбнулся. - Ой, давно тебя не видел, столько рассказать всего хочется! Мысли скачут… Вчера-то толком и не поговорили…
- Господа! Кушать подано! - раздался с кухни звонкий голос.
На тарелках неаппетитно дымился завтрак.
Марина сунула полную ложку себе в рот и сказала:
- М-м, какая вкуснотель!
Эта реплика явно предназначалась Женьке, который, присев на краешек стула, недоверчиво принюхивался.
- Да… - пробормотал он. - Конечно, это еще ничего. С молочком. - Он осторожно прихлебнул молока из бокала.
- На тренировку опоздаешь, - заметила Марина.
Женька стрельнул глазами на часы и, ахнув, заработал ложкой. Марина улыбалась, взглядывая на него исподлобья, потом глянула на меня, приглашая поулыбаться тоже. Я поулыбался тоже. Ее улыбка была почти материнской. Женька, отставив пустую тарелку и бокал, поднялся и растерянно замер, вертя в нерешительности головой.
- Что-то ведь еще я хотел…
- Побриться, - уронила Марина, не поднимая головы и продолжая аккуратно есть.
- Ой, точно! - простонал он и улетел в ванную. Там сразу что-то громко упало и раскатилось по полу, потом раздался шелест бритвы. Марина стала собирать посуду. Я смотрел. Стоило смотреть. Стоило только и делать, что смотреть на нее.
- И так вот каждый день, - произнесла она, а руки ее между тем что-то открывали, закрывали, включали; широкое солнце телеокна льнуло к ее гибкой спине, смуглым ногам. - Дитятко, ей-богу… - Она глянула на меня и тут же отвернулась. Я вдруг понял, что она меня боится.
- Побежал! - крикнул Женька, просовывая голову в кухню на какой-то нечеловеческой высоте. - Энди, не уходи! Все мне расскажешь про Оберон!
- Счастливо! - хором крикнули мы с Мариной, и он исчез.
- Вечно опаздывает, - недовольно сказала Марина.
- Почему? - спросил я. Соломин никогда никуда не опаздывал. По нему можно было проверять часы. - Это я его немного задержал…
- Немного, - усмехнулась она. - Ох, Энди. Это самый несобранный человек на свете - неужели вы не замечали? Я ничего не могу поделать. Сегодня из-за вас… Сидит на кровати и бурчит: будить нельзя… устал с дороги… будить нельзя… а сам косит на часы, косит, ерзает… Завтра из-за мальчишки на улице, который попросит его снять планер с карниза, или из-за соседки, одинокой старушки, которая любит с ним болтать, или с детьми будет возиться, сюсюкать, словно не сыновья у него, а дочки, или… да мало ли, мне и в голову не придет. - Она помрачнела. - Увидит, например, очередной номер "Вакуума" или "Физикл" в киоске и станет, кусая губы, крутиться возле, а потом с отчаяния возьмет "Моды" и принесет мне: "Посмотри, родная, что я тебе принес!"
- Он был талантливый физик, Марина, - сказал я после паузы.
Она словно ждала, что я заговорю об этом. Ответила сразу:
- Гениальный, - и повернулась ко мне спиной. - Да, к сожалению. Все ему мешали, все было не так. Это ведь тоже от громадной внутренней несобранности. Почему я могу, почему все могут и работать с интересом, и оставаться нормальными людьми!
- Что это - нормальные?
- Вы… - Она повернулась ко мне. Несколько секунд молча смотрела мне в глаза. - Видеться раз в неделю - это нормально? Я все помню… Тысячи самых прекрасных слов, преданность удивительная, женская почти - а потом опять дни и ночи ни слова, ни звука от него - и сама-то боишься позвонить, как же, помешать не дай Бог! Это нормально? Три месяца не решалась сказать, что жду ребенка… сам - не замечал… Это нормально по-вашему, Энди? Наверное, по-вашему это нормально - ведь вы одни. И он был бы один. Если бы я его не спасла - засох бы. До меня он всегда был один. Это - нормально?
- Он сам вам сказал?
Она усмехнулась:
- Конечно нет. Хорохорился. Но когда… я же не девчонка, это понятно сразу…
- Вы не уважаете его, Марина? - тихо спросил я.
У нее сверкнули глаза.
- Я его люблю. Вы знаете, что это?
- Думаю, что знаю, - проговорил я.
- Думаю, что не знаете, - проговорила она. - Вы хороший человек, я сразу поняла. Но этого вы не знаете.
Я улыбнулся. Некоторое время мы молчали, потом она вдруг засмеялась, смущенно махнув рукой:
- Что это я развоевалась? Простите, Энди!.. Представляю, какое у вас сложится впечатление о Женькиной семейной идиллии…
Я облегченно засмеялся с нею вместе.
- Просто я струсила, - призналась она.
- Я догадался. Но умыкать вашего мужа в пользу теоретической физики мне даже в голову не приходило…
- Глупо, да? Хотите, я вас кофейком угощу?
- Хочу, - сказал я. Если бы она предложила мне машинного масла или жидкой глины, я все равно согласился бы. Она протянула руку к комбайну и нажала несколько кнопок.
- Вы не думайте, я им ужасно гордилась. Даже свысока на всех посматривала: вот, мол, какая я, что такой человек меня любит. И очень старалась… не мешать. Но это же не могло длиться вечно.
- Марина, не надо. Я все понимаю. А вы будто прощения просите у меня.
- Не-ет, - ответила она. - Я права. Это вы просите у меня прощения, потому что, наверное, когда-то были не правы с женщиной, - вот и соглашаетесь со всем, что я говорю. Вам сколько сахару?
Я даже не помню, о чем мы, собственно, с нею дальше беседовали. Мне было удивительно хорошо. Удивительно. Странно - еще лучше, чем вчера на аэродроме. Я как-то даже забыл, что ничего не понимаю. Кажется, она рассказывала про детей, про Женьку - как он побеждает всех других прыгунов в своей возрастной категории, как трудно бывает вытащить его в филармонию, хотя ему нравится старая музыка, особенно - органная; как он часами возится с детьми, с таким удовольствием, словно сам ребенок, играющий с друзьями-сверстниками, как о нем, будто и впрямь о маленьком, надо заботиться и как ей нравится о нем заботиться… Я тоже болтал - про космос, наверное. Помню, она ахала с замиранием: "Да неужто?" И мне было хорошо.
…Только мы с Женькой уселись в комнате, предвкушая беседу и обед, как запел вызов. "Елки зеленые, - раздраженно пробормотал Женька, идя к экрану. - С Маришкиной работы, что ли…"
На экране появился мужчина с красным, блестящим от пота лицом. Ворот его рубашки был расстегнут.
- Товарищ Соломин, здравствуйте, - выдохнул он. - Директор детского лагеря "Рассвет" Патрик Мирзоев.
- Узнал. - Женька встревоженно подобрался. - Что… Вадька?