Я не уверен, что "мировое еврейство" могло бы втолкнуть Англию в войну – здесь нужна была сила помощнее. А вот Америка как раз и представляет собой такую силу (впрочем, отрицать еврейский компонент этой силы было бы ошибочно). Хотела ли мировой войны американская верхушка второй половины 1930-х? Безусловно. Во второй половине 1930-х годов стало совершенно очевидно, что "новый курс" пробуксовывает (результативность ему принесёт именно война). Рузвельт оказался перед выбором: либо продолжение реформ – реальное ограничение власти капитала, углубление социальных конфликтов и, как следствие, значительная вероятность обострения отношений с правящим классом или, что ещё хуже, оттеснение противником типа популиста Хьюи Лонга (губернатор Луизианы, прототипа губернатора Вилли Старка из "Всей королевской рати" Роберта Пена Уоррена), либо выход из сложившейся ситуации благодаря войне в Европе, которая, во-первых, решила экономические проблемы (в 1940 г. государственный долг США составил 50 % ВВП), загрузила бы оборонную промышленность США; во-вторых, позволила бы снять социальное напряжение в обществе; в-третьих, как и после войны 1914-1918 гг. ещё более ослабила бы немцев и англичан и ещё более усилило бы зависимость Европы от США.
Америке нужна была именно англо-германская война, поскольку, во-первых, Германия набирала темп и становилась всё более мощным технико-экономическим конкурентом; во-вторых, Британская империя не пускала американские товары на свои рынки, что больно било по американской экономике (кризисы перепроизводства и т. п.); в-третьих, для американцев не были секретом прогерманские, прогитлеровские симпатии значительной и, что ещё важнее, определяющей части верхушки Британской империи; союз двух империй был серьёзной угрозой для Америки. Все эти проблемы разом, если не махом, решала война в Европе, которую надо было стимулировать, что и произошло 3 сентября 1939 г.
После этого дело оставалось за малым, заставить собственную страну – США, в которых первенствовали (80 %) изоляционистские настроения, вступить в войну. Эту проблему решил Перл-Харбор. Как показали в недавно вышедшей работе "Перл-Харбор" (2006 г.) М. С. Маслов и С. П. Зубков, вопрос о Перл-Харборе не прост. И тем не менее косвенные свидетельства (например, осознавая опасность, Рузвельт отдал приказ Тихоокеанскому флоту: зимой 1940-41 и 1941-42 гг. не возвращаться в Сан-Франциско и "зимовать" на Гавайях), а также исследования Ч. Бирда, Дж. Толанда, Б. Стиннета и других свидетельствуют о том, что президент "имперской республики" Рузвельт не просто знал о готовящейся акции японцев, но провоцировал её. Только так можно было пробить изоляционизм, сломать его. Война с Японией логически вела к войне с Германией. Так оно и вышло. Утром 4 декабря японская авиация, стартовав в две "волны" с шести авианосцев, нанесла сокрушительный удар по американским военным кораблям и самолётам в Перл-Харбор. И даже если Перл-Харбор случился неожиданно, то это тот случай, который помог подготовленному и словно давно ждавшему его президенту.
Война с Японией была необходима США и сама по себе – только так можно было не допустить её гегемонию в Восточной Азии (т. е. в Западной Пацифике). У. Черчилль в своей истории Америки ("Великая республика") откровенно пишет о том, что США, как и Великобритания, имели очень большие материальные и торговые интересы на Дальнем Востоке и особенно в Китае, и интересы эти формировались в течение нескольких поколений. И вот теперь этим интересам угрожала Япония. Англо-германский конфликт с втягиванием в него СССР, особенно затяжной, или германо-советский конфликт с участием Великобритании в целом облегчал американцам решение своей тихоокеанской задачи. Как подчеркнул Д. Рейнолдс, Рузвельт заговорил об опасности всемирной войны с мая 1940 г., а 27 мая 1941 г. назвал идущую в Европе войну "Второй мировой", хотя она таковой ещё не стала; американцы квалифицировали войну 1914-18 гг. как мировую уже после своего вступления в неё, а войну 1939-45 гг. – ещё до вступления. И он прав, указывая, что сам термин "мировая война" использовался Рузвельтом в качестве тарана, которым он пробивал психологическую стену американского изоляционизма и подогревал воинственность нации. Рузвельт стал пользоваться термином "мировая война" раньше, чем Гитлер. Мелочь? Не думаю.
Таким образом, путь США к решению своих проблем via мировая гегемония лежал через войну в Европе, в Северной Атлантике и в Пацифике. А для этого в один кровавый узел надо было сплести Германию, Великобританию и СССР. В этом плане само начало второй мировой войны и – самое главное – начало Великой Отечественной стало победой Америки: она выиграла и войну и мир послевоенный, в котором стала гегемоном.
Гитлеровский Евросоюз
Итак, Гитлер и немецкая верхушка хотели войны, стремились и готовились к ней. Но к какой войне? К мировой? В средне– и, тем более, долгосрочной перспективе – да. В краткосрочной – сомнительно. Говорить, как это делал Гитлер, о мировом господстве, "Тысячелетнем рейхе" и т. п. можно сколько угодно. Однако есть реальность. Разумеется, в перспективе, создав могучую экономику и мощную армию, Германия Гитлера (или его преемников), подталкиваемая политико-экономическими регулярностями ("законами") капсистемы, должна была начать большую войну. Однако в реальности 1930-х годов Германия, Гитлер к такой войне готовы не были. Да и к войне менее масштабной тоже. Потому-то "западные демократии" и преподнесли фюреру в Мюнхене, подталкивая его к войне на востоке, Чехословакию – ее военно-экономический потенциал резко усилил рейх. Но не для мировой войны. Что касается риторики Гитлера о новом мировом порядке, то она была пропагандой, причём главным образом для внутреннего потребления, рассчитанной на немцев с их специфической психологией ("мобилизация нации"), традициями и в значительной степени выдавала желаемое за действительное.
В принципе, Гитлер как любой серьезный и собиравшийся состояться послеверсальский и послевеймарский политик должен был, прежде всего, стремиться к ликвидации унизительных последствий Версальского мирного договора, и в середине 1930-х годов он в целом эту проблему решил. Тем не менее, во второй половине 1930-х годов Гитлер был способен захватывать в Европе лишь то, что было слабым, то, что плохо лежало, причем только в том случае, если "демократии" подталкивали к этому и закрывали глаза; классика – Мюнхен, т. е. приглашение к агрессии, в конечном счете вышло – приглашение на казнь, точнее – к самоубийству в апреле 1945 г. (разумеется, если Гитлер действительно покончил самоубийством). Гитлер собирался присоединить к райху Польшу и готовиться к дальнейшей экспансии. А готовиться, если учесть состояние немецкой экономики и мощь тех, с кем теперь мог столкнуться Гитлер (слабаки кончились), пришлось бы довольно долго. Однако к Польше Гитлер получил "в нагрузку" мировую войну, – неожиданно для самого себя.
Это стало результатом как действий Гитлера, так и игры Рузвельта, Сталина, отчасти Черчилля – больших мастеров мировой политики, по сравнению с которыми Гитлер в конечном счёте оказался провинциальным политиком; романтиком (хотя и весьма циничным), который начитавшись в детстве Карла Мая, столкнулся с прагматиками; человеком иллюзий и ошибок. Так, Гитлер явно недооценил США и их возможности влиять на Великобританию. Он был слишком уверен в возможности союза с британцами. Действительно, там была мощная группа деятелей, готовая пожертвовать Европой ради империи. Но была и другая группа, для которой разъединённая "континентальная" Европа, политическое равновесие в ней были не менее важны, чем империя, которую они поэтому готовы были попытаться спасти в союзе с США. Впрочем, Америка впоследствии показа англичанам всю близорукость такого подхода за пределами краткосрочной перспективы. Однако это было в 1945 г. А в 1940, захватывая и объединяя Европу, Гитлер материализовал вековой кошмар Великобритании – Европа под властью континентального гегемона. Уже в 1940 г. Черчилль выразил серьёзнейшие опасения по поводу того, что немцы могут создать единое европейское экономическое сообщество. Министр экономики рейха Вальтер Функ прямо заявлял о необходимости создания экономически единой Европы (об этом пишет в своей книге "Сумерки Запада" К. Коукер), в чём его активно поддерживали бельгийцы, голландцы, французы. Гитлер в самом начале войны охарактеризовал её не как просто германо-английский конфликт, а вопрос выражения общеевропейских интересов, т. е. создания Пан-Европы. Гитлер создавал свой общеевропейский, свой Евросоюз.
Помимо прочего, европейская война 1939-1941 гг., а затем и мировая война стали последней попыткой объединить Западную, Центральную (а затем и Восточную) Европу в единое целое военным путём. Этот аспект второй мировой войны, которая стала действительно мировой лишь в 1941 г., как правило упускается из виду. И то, что европейская война сначала превратилась в евразийскую, а затем – в мировую, т. е. обе эти войны стали реакцией на попытку создания Пан-Европы Германией, лишний раз свидетельствует и о "матрёшечной" композиции и сложности последней мировой войны, и о том, что военно-политическое объединение Западной и Центральной Европы Гитлером (а вообще – кем угодно) не соответствовало интересам англосаксов по обе стороны Северной Атлантики, да и СССР тоже. В Европе в очередной раз скрестили оружие несколько различных иерархий мирового уровня.
"Я был последней надеждой Европы", – скажет Гитлер незадолго до смерти. На вопрос, надеждой какой Европы был Гитлер, ответ даёт Дж. Стейнберг: надеждой определённой части финансово-олигархической Европы, точнее, немецких Варбургов (банковское семейство с венецианскими корнями), кругов, которые представляли директор Банка Англии лорд Монтэгю Норманн и Ялмар Шахт. Оба стояли у истока Банка международных расчётов (1930), целью которого, как считает К. Куигли, была мировая финансовая диктатура неофеодального стиля. Им-то и нужны были единая имперская Европа как поле деятельности. Отсюда – интерес к Гитлеру деятелей созданного в 1922 г. Пан-Европейского союза. Стейнберг приводит следующую фразу Шахта, сказанную им в октябре 1932 г. своим "коллегам" по Союзу: "Через три месяца у власти будет Гитлер. Он создаст Пан-Европу… Только Гитлер может создать Пан-Европу".
С учётом всего сказанного выше, можно сказать: гитлеровский рейх, помимо прочего, оказался и равнодействующей нескольких очень разных сил создать единую Европу – империю типа Карла Великого или Карла V Габсбурга, но на антиуниверсалистской (антихристианской), квазиязыческой основе (и это в христианско-просвещенческую эпоху) и таким образом не только сохранить, но и максимально усилить свои позиции в мире.
Время Гитлера, однако, ушло. Попытка создать общеевропейскую "империю" оказалась таковой с негодными средствами, "бежала против времени" (слишком поздно и слишком рано одновременно), поскольку Европа политически слабела и сходила с исторической сцены (в этом плане Гитлер опоздал).
Кстати, это хорошо понимали даже те, кто симпатизировал Гитлеру. П. Дриё Ла Рошель в августе 1944 г. записывает в дневнике: "Гитлер глуп, как Наполеон. Но надо признать, что ему приходится действовать в куда более трудной ситуации: англосаксонский мир сейчас многократно могущественней, русский мир тоже многократно могущественней. Слишком поздно пришёл он в изрядно постаревшую и чудовищно сузившуюся Европу… Поражение Гитлера после поражения Наполеона, Людовика XIV, Карла V, Карла Великого, похоже, доказывает нежизнеспособность Европы. Она будет разграблена и отодвинута на задворки, как коллекция греческих полисов. Аминь". Иными словами, по иронии истории, Гитлер сработал на англосаксов и русских, приблизив и оформив закат Европы не в шпенглеровском смысле, а в смысле игры в гольф – закат в лунку Истории, выступив её Терминатором. И "ледоколом" для СССР и США. Они-то и вышли победителями в мировой войне, которая оказалась совершенно особой – благодаря СССР, "русскому фактору".
Особая мировая
Последняя мировая война была особой – она существенно отличалась от всех предыдущих мировых войн как по отдельности, так и – что ещё важнее – вместе взятых. Одна особенность бросается в глаза сразу: массовая жестокость, в основе которой лежит, как заметил Б. де Жувенель, крайнее презрение к человеку. И это понятно. Будучи по-настоящему первой войной масс, а не просто народов, государств или наций (по-настоящему войной наций была война 1914-1918 гг.), последняя мировая война едва ли могла быть иной.
Особенно жестокой – принципиально, направленно жестокой, ориентированной на уничтожение людей как представителей определённого этноса, расы, была война немцев по отношению к русским, вообще славянам, которые подлежали массовому уничтожению (отсюда такие потери среди мирного населения и военнопленных русских, белорусов, поляков и др.). "Вторая германская", в отличие от первой была во многих отношениях расово-этнической войной. Такой не была западная "версия" последней мировой войны – на западном фронте было иначе. Немцы по-разному воевали с англичанами, французами и американцами, с одной стороны, и с русскими, с другой. Это бросалось в глаза. Как заметил известный немецкий философ и политический мыслитель Карл Шмитт, во Второй мировой войне Германия вела две войны: обычную – на Западном фронте и совсем другую, тотальную, – на Восточном. Первая война имела обычные военные цели; целью второй было физическое истребление представителей другой этнической группы, уничтожение противника как Враждебного Иного.
Никогда до 1941 г. ни одно западное государство не ставило задачу физического истребления значительной части русского населения и превращения остальной части в рабов. Никогда ещё культурно-историческое, цивилизационное противостояние не принимало столь брутальной "физико-демографической", "жизненно-пространственной формы".
Всё это ещё более усложняет социальное содержание последней мировой войны, добавляя к внутрикапиталистическому и социосистемному аспектам цивилизационный и этнокультурный. А поскольку главным и решающим фронтом в войне был Восточный, а театром действий – русский, то, по крайней мере, для СССР (России) культурно-исторический и этнический компоненты последней мировой войны практически выходят на первый план: нас хотели уничтожить, причём не столько как коммунистов, сколько как враждебный-не-Запад, как русских. Борьба народа за выживание, помноженная на мощь социальной системы, и потенциал этой системы, помноженный на ярость народа, которому ЧУЖИЕ подписали историко-антропологический приговор, – вот что обеспечило нашу Победу, стало одним из решающих её факторов. Здесь также надо заметить, что "Вторая германская" была ещё и культурно-исторической войной – последним крупным столкновением немцев (германцев) и славян. В мае 1945 г. – знаменитой фразой Жукова – закончился тысячелетний спор. Военный "Drang nach Osten" немцев как таковых был снят с повестки дня. Рассчитались за всё – так же, как в августе – сентябре с японцами – за 1905 г.
И всё же не расово-этнический аспект выделяет последнюю мировую и противопоставляет всем другим мировым вместе взятым, а иной – социосистемный и историко-проектный.
Война миров и систем
К характерному для мировых войн противостоянию главных – морского и континентального претендентов на мир-капиталистическую гегемонию в последней войне с 1941 г. добавились, во-первых, открытая борьба одного из капиталистических претендентов (Германии) с антикапиталистическим (СССР); во-вторых, скрытое противостояние этого антикапиталистического социума своим капиталистическим союзникам по антигитлеровской коалиции в ходе войны с Германией, и чем ближе к концу войны, тем более острым и менее скрытым становилось это противостояние. Таким образом, последняя мировая война по своему социальному содержанию на порядки сложнее предыдущих мировых войн, выходит за рамки выяснения вопроса о гегемонии в капиталистическом мире. Социосистемное противостояние помимо государственно-гегемонического, антикапиталистическо-коммунистическо-капиталистическое помимо внутрикапиталистического – серьёзнейшее качественное отличие последней мировой войны от предыдущих. Другое дело, что в ходе и даже в возникновении войны при всём её значении логика коммунистическо-капиталистического (или наоборот), противостояния определяющей не стала полностью по отношению к внутрикапиталистической геополитической ("гегемонной") логике, хотя её роль по ходу войны постоянно нарастала – и чем ближе к концу войны, тем сильнее, а в конце войны вышла на первый план.
Уже в Тегеране в 1943 г. она начинает просматриваться; открытие второго фронта в июне 1944 г. – это уже главным образом логика "войны миров и систем", а не только или даже не столько государств. В Ялте 1945 г. – это уже вполне очевидное противостояние систем. Если 1941 г. внёс в войну социосистемное противостояние по советско-германской линии, то в 1943-44 гг. выходит на поверхность остававшееся на втором плане социосистемное измерение по советско-англо-американской линии. От Ялты эта линия прочерчивается прямо к английскому плану "Немыслимое" (удар совместно с немцами по Красной армии в июле 1945 г.) и к началу американцами "холодной войны" против СССР в январе-феврале 1946 г.
В то же время необходимо обратить внимание на очень сложную, тесно переплетающуюся диалектику геополитического и межсистемного. Капитализму в лице англосаксов удалось мобилизовать властно-экономический потенциал исторического коммунизма, его физическое и социальное пространство и заставить его (с 22 июня 1941 г.) играть по геополитической логике капиталистической системы (борьба за гегемонию) в очередной раз на стороне моряков-англосаксов против их континентальных противников (англосаксам удалось-таки в третий раз стравить русских с континенталами, причём второй раз – с немцами; ай да англосакс, ай да сукин сын). Однако в свою очередь капитализм был принужден заставлять комстрой играть по капзаконам самим комстроем, его социосистемным давлениям. Причём в этом принуждении, в своих социосистемных планах коммунизм использовал капиталистические законы геополитики и борьбы за гегемонию в мировой экономике! Получилось так, что социосистемная логика коммунизма, которая вела его к глобальной войне за мировую коммунизацию, заставила его геополитически использовать одни капиталистические государства в мировой войне против других. Вступив на этот путь, СССР как коммунистический лагерь вскоре оказался вовлечённым в некую игру и был поставлен перед выбором между одной коалицией капиталистических государств и другой. Независимо от выбора, это был императив (меж)государственного, а не социосистемного поведения. По крайней мере – в краткосрочной перспективе. Вышел чет – нечет: антикапиталистический социосистемный вызов – капиталистический межгосударственный ответ – антикапиталистический межгосударственный контрответ. Empire strikes back и воистину всё смешалось в капиталистическо-коммунистическом доме. По крайней мере, в 1941-1943/45 гг.