Коль скоро детей производят на свет родители, особенно у евреев с их отвращением к идее непорочного зачатия, от привилегий ребенка перепадает и молодоженам. Молодожены в Израиле - особая категория, как репатрианты или демобилизованные солдаты. Для молодоженов строят специальные дома, которые так и называются "дома молодоженов". Им дают увеличенные субсидии на покупку квартиры. Правда, при нынешних ценах на жилье, даже удешевленное, субсидия не решает проблемы. Никто не может понять, как им все-таки удается купить квартиру, даже сами молодожены, но факт остается фактом: квадратные метры на вес золота оказываются заселенными. Причем их заселяют еще до того, как дом подключат к электрической и водопроводной сети. Еще вместо газонов пустырь, а нетерпеливые счастливцы, приткнув свою малолитражку к незасыпанной яме, уже несут пожитки в дом, спотыкаясь на строительном мусоре. Молодой супруг раскраснелся, супруга наоборот, бледна: шутка сказать - они приступают к тому, что на иврите называется "ха-камат ха-мишпаха", дословно "сооружение семьи".
И они сооружают. "От пяти до семи гостиница наша "Отель Дантон" поднималась в воздух от стонов любви. В номерах орудовали мастера. Приехав во Францию с убеждением, что народ ее обессилел, я немало удивился этим трудам", - писал Бабель в рассказе "Улица Данте". Хоть на улице израильских молодоженов шесть-восемь этажей сборного железобетона в воздух не поднимаются, талии молоденьких жен полнеют не по дням, а по часам. Теперь предмет общего внимания - живот. За чужими животами следят с не меньшим интересом и участием, чем за своим.
На этом интересе кстати, зарабатывает целая отрасль индпошива. Беременность здесь не изображает из себя тощего аиста или постную капусту. Беременность здесь не только святое дело, но и физическая красота, ее не прячут, а наоборот, горделиво подчеркивают.
Одним словом, к тому моменту, когда на бывшем пустыре вокруг "дома молодоженов", приходит срок стричь первую травку, население его увеличивается вдвое. Предположив, что к следующей весне население дома увеличится вчетверо, вы не очень ошибетесь.
Внизу на террасах открывается постоянно действующий съезд детских колясок. Среди них, как сироты, бродят высокопородистые псы, внезапным и непонятным для себя образом лишившиеся прежнего уважения своих хозяев. Теперь уже вопрос не ъ том, как это дом не поднимается в воздух от стонов любви, а как это он не разлетается на куски от детского визга и крика. Кто может, съезжает подальше от новостройки, но никто никогда, ни при каких обстоятельствах, ребенку слова не скажет и не предъявит претензий его родителям.
После того, как ребенок впервые пролепечет слово "има", то есть "мама", он тут же освоит вопль: "роце"! или "ло роде!", то есть "хочу" или "не хочу". На эти два требования его детского превосходительства нет управы. Поучительные контрвопли родителей нисколько не помогают, ребенок все равно ни в чем не знает отказа. Ему улыбаются самые нежные тети и самые свирепые дяди, нищие и богачи, полицейские и воры. Культ ребенка начинается в момент его появления на свет, когда к родительнице, прямо в палату, дефилируют вслед за мужем все родственники и сослуживцы.
Израиль не смог оградить себя от самых тяжких видов преступности, но когда похитители убили мальчика, весь наш преступный мир немедленно и категорически заявил о своей непричастности к этому единственному случаю киднапа.
Не троньте ребенка.
А вот если вам хочется заработать на его родителях - пожалуйста. Откройте торговлю приданым для младенца или магазин детского платья - успех обеспечен, даже при отсутствии у вас всякого коммерческого таланта. Если же вам, наоборот, хочется выйти не в коммерсанты, а в писатели - тоже вперед! Накропайте детскую книжку. Ее оторвут с руками и ногами, даже если вам и не так повезет, как Иехуде Атласу. Первый же литературный опыт этого бородатого газетчика, издавшего детскую книжку, превратил его в автора бестселлера, который уже размножился через грампластинки, радиопередачи и театральные представления.
Другой журналист, Дан Альмагор, вечно лохматый за недостатком времени причесаться, нашел все-таки время возвести на Парнас ребенка своих знакомых - ту самую девятилетнюю поэтессу, которую теперь хвалят газеты. Это он отнес ее стихи не в какую-нибудь зачуханную лавчонку, а в фирму "Кетер", и это солиднейшее иерусалимское издательство сочло необходимым их напечатать.
Сборник назван по заглавию одного из стихотворений "Почему волнам не холодно?.." Мысль совсем не детская. Хотя в остальном Галит Блюм не старше своего возраста. Когда в типографии ей показали стопку ее книжек, она робко спросила, подарят ли ей одну из них. Галит не завопила "Ани рода!" только от огромного волнения. Ее фотография при очерке Дана Альмагора изображает самого что ни на есть нашего ребенка. Не обязательно поэта - но обязательно распустившего волосы метлой и усевшегося прямо на землю посреди улицы.
Для него книжки, про него книжки, и даже книжка, им самим написанная.
Ради него отчаянная погоня за бешено дорогими метрами жилплощади. Готовность не только вытерпеть все на свете, но и потерпеть от него самого.
Вот он, плод сильной любви и гордой беременности, предмет общенародного культа, подлинный герой извечной еврейской надежды, задумавшийся сейчас раньше времени над тем, почему волнам не холодно.
В честь влиятельного идола
Гремя ярмарочными хлопушками, разбрасывая карнавальные конфетти, старый добрый еврейский праздник Пурим велит всем иудеям в память о чудесном избавлении от гибели проводить два дня в году - 14-й и 15-й дни еврейского месяца адара - в сплошных пиршествах, вплоть до бесчувствия.
Буквально так: положено веселить себя вином в эти дни "ад де-ло яда", то есть до отупения. Напиться, что называется, в стельку.
Такая рекомендация содержится в талмудическом трактате, посвященном "Мегиллат Эстер" - свитку Эсфирь, где изложены события при дворе персидского царя Артаксеркса. Судя по изложению, на брагу при этом дворе налегали не хуже, чем при дворе Петра Великого. Не мне вам рассказывать, что евреи умеют держать фасон при всех дворах и, в случае надобности, проглотят и кубок большого орла.
Израильтяне избавлены от этой суровой необходимости, а заодно и от этой замечательной способности. А так как на Пурим всенародная попойка все-таки полагается, то вместо нее в Тель-Авиве устраивается безалкогольное опьянение шествием на манер карнавала в Рио-де-Жанейро. Даже название карнавала звучит по-южноамерикански - "Адлояда". Кто может узнать в этом якобы заморском слове древнюю еврейскую рекомендацию нахлестаться "ад де-ло яда"?
Впрочем, Пурим греет душу не столько "Адлоядой", сколько удовольствием, которое получает наша ребятня от своего традиционного маскарада и от приготовлений к нему. Как есть у израильских детей родная природа, так есть у нее и родные праздники. Дело не в том, что в Израиле нет такого ребенка, который на Пурим выскочил бы на улицу без маскарадного наряда, будь то мамина юбка или штаны старшего брата. Дело в том, что пуримское переодевание с школьными балами и детскими представлениями для него так же естественно и обязательно, как ковры распускающихся в эту пору анемон или как волны сладчайшего аромата, набегающие с апельсиновых плантаций в цвету.
Пурим в Израиле прежде всего детский праздник. Взрослые же получают свою долю развлечений в виде множества эстрадных программ на сценах, по радио и телевидению. Пресса посвящает празднику причитающиеся ему полосы. Не обошел его своим вниманием и д-р Исраэль Эльдад.
Эльдад историк по специальности и экстремист по убеждениям. Он примыкает к правым, но так, что правее его примкнуть уже никто не может. Легко догадаться, что Эльдад яростный ревнитель всего национального, еврейского, поэтому его статья вызвала удивление: он напустился на Пурим - национальный праздник.
Эльдад начинает исподволь. Сначала замечает, что в отличие от всех других еврейских священных текстов, в Книге Эсфири нет ни единого упоминания о Боге. Это, кстати, смущало еще древних переводчиков Библии, греческих монахов. Чтобы как-то спасти положение, они взяли фразу оригинала "В ту ночь у царя была бессонница" и перевели ее так: "В ту ночь Бог отнял сон у царя".
Однако Эльдада интересует не столько теология, сколько идеология. Он указывает, что в этой древней книге, ровеснице Иерусалимского храма, Эрец-Исраэль тоже ни разу не упоминается. Все события в "Мегилат Эстер" изображены с точки зрения еврея, проживающего не у себя на родине, а в галуте, в блистательных Сузах, столице Персидской империи. Для жителя этой столицы, господствовавшей, по свидетельству книги, над "ста двадцатью семью провинциями от Индии до Эфиопии", Эрец-Исраэль - жалкое захолустье.
Далее, говорит Эльдад, мы узнаем из книги имена двух главных ее героев. Первого зовут Мордехай сын Яира. Отец Мордехая, замечает Эльдад, еще не стыдился на персидской чужбине своего израильского имени, но сынок уже скрывает свое происхождение и называет себя Мордехаем в честь Мардука, влиятельнейшего бога-идола. Чего и ждать после этого от прелестной племянницы, которая была еврейской Хадассой, а стала персидской Эсфирью?..
Ладно, галутные имена, - продолжает Эльдад, - всего лишь слова, давайте посмотрим на дела. Ведь что в сущности происходит? А вот что: иудейские граждане империи спасаются от нюрнбергских законов и крематориев того времени только благодаря молниеносной государственной карьере соплеменника, Мордехая. А Мордехай делает карьеру, главным образом, благодаря интересу правителя империи к женским прелестям его, Мордехая, племянницы Эсфири.
Характернейшее явление, говорит Эльдад, евреи в диаспоре всегда уповают на своего советника при главном калифе, а то и на симпатии главного калифа к еврейской девице. Случается, что эти упования сбываются: евреев не жгут, не вешают и даже не ссылают в район белых медведей. Но стоит ли по этому случаю плясать, а грядущим поколениям - напиваться в стельку?..
А какой урок заключен в Книге Эсфири, уже не говорит, а с пеной у рта восклицает Эльдад. Может быть, Мордехай, сам едва спасшийся от петли, понял эфемерность еврейских карьер в галуте? Может, он счел за благо побыстрей репатриироваться на родину, сколь захолустной она ни была бы? Ничуть не бывало.
Мордехай с племянницей продолжают пировать в Сузах, а в Иерусалим, как в столицу остальных ста двадцати шести провинций, отписывают приказ ликовать по месту жительства. Вчера хотели повесить, сегодня вознесли, - да здравствует сладкая жизнь при главном калифе! Сузы исчезли - Иерусалим стоит. Но события, происходившие много тысяч лет тому назад, продолжают иметь место.
Сын халуца из ВПШ
Судьба еврея, особенно в двадцатом веке, сводится в общем виде к безнадежной попытке порвать с самим собой.
Еврей играет в прятки со своим Я, жонглируя укрытиями так ловко и с такой изобретательностью, как это делают только артисты так называемого оригинального жанра.
Смотрите, какая техника, следите внимательно за историей одной семьи, рассказанной в газете "Маарив".
Из Венгрии в Израиль репатриировался с женой и двумя детьми научный работник по имени Габриэль Бар-Шакед. В прошлом его фамилия была другой: он носил фамилию отца - Зикмунд. Отец, будапештский профессор истории, надо подчеркнуть, тоже не всегда был Зикмундом.
Настоящая фамилия профессора - Вейс. В двадцатых годах юный Вейс приехал в Палестину как халуц и член сионистской левой молодежной организации "Ха-шомер ха-цаир". В Палестине он работал на стройках, а также в киббуце Бет-Зера и женился на сестре ныне здравствующего иерусалимца, престарелого поэта-коммуниста Мордехая Ави-Шаула.
Связь с семьей коммуниста привлекла к Вейсу внимание английской полиции, и он с женой, покинув Палестину, вернулся в Будапешт. В войну Вейсы скрывались от немцев, избежали депортации и дождались освобождения Будапешта советскими войсками.
Как известно, после освобождения во всех странах новорожденного социалистического блока, за нехваткой преданных национальных кадров, вспыхнул поспешный роман советских властей с левонастроенными еврейскими интеллигентами на местах. Вейсы пошли круто в гору. Бывший халуц стал преподавателем Высшей партшколы в Будапеште. Его жена (сестра, как мы помним, иерусалимского коммуниста) получила пост заведующей сектором зарубежной печати в телеграфном агентстве Венгерской Народной Республики. Вейсы превратились в Зикмундов. Свежевыпеченных Зикмундов величал по имени-отчеству лично Матиас Ракоши, местный Сталин. Но как раз эти имена-отчества, которыми он их величал, слегка компрометировали безупречную арийскую фамилию, выглядывая из-под нее, как пейсы из-под буденовки.
То, что человек честно и преданно записывается в Ивановы, а ему вдруг напоминают, что он Абрам Моисеевич - этим читателя не удивишь. Известно: Абрам Моисеевич - пятно несмываемое. Ан, нет! Можно смыть. Доказано практикой соцстран на начальном этапе борьбы с религиозными предрассудками. Так, Зикмундам партия порекомендовала сходить в храм и окунуть сына-пионера в католики или в протестанты.
Словом, Вейсы, ставшие Зикмундами, застраховались сыном - пионером-протестантом. Его двоюродных братьев одновременно покропили в католики. Теперь уж можно было не бояться за свое место и не сомневаться, что мальчику обеспечена путевка в летний цековский лагерь на озере Балатон, защищенный от простых смертных детей колючей проволокой.
Но никогда нельзя знать, как говорят французы. Уже в 1949 году партия обнаружила у матери пионера-протестанта еврейско-палестинскую родню. А еще занимала пост заведующей сектором! С мужем цацкались дольше: его причастность к сионистско-фашистскому заговору сформулировали только в 1958 году.
Ему бы высшую меру! Но подошли либерально. Нашли возможным только отстранить от воспитания партийных кадров.
Зикмунды не обиделись на родную партию, тем более, что бывшему преподавателю ВПШ позволили читать лекции в университете. Снова пришлось начинать, можно сказать, с нуля, но Вейсам-Зикмундам не привыкать. В университет пришел лектором, а на пенсию ушел заместителем директора Института истории Венгерской Академии наук.
Таким образом, отставной профессор являет собой пример еврейской непотопляемости. И в то же время
- безграничной преданности передовым, но опасным идеям. Во время революции или контрреволюции (это уж как вам угодно) 56-го года он состоял в прогрессивном кружке "Петефи" и даже вслух высказывался за социализм с человеческим лицом. И опять не расстреляли: за грохотом братских танков, по-видимому, профессора не расслышали.
Но вернемся к сыну. Профессор и его жена сделали все от них зависящее, чтобы у сына не возникло вопросов по национальному вопросу.
Сидела, правда, в сознании мальчика, без всякого, впрочем, шевеления, некая заноза. В виде новогодних поздравительных открыток, приходивших папе с мамой из-за границы и почему-то ранней осенью, месяца за три до Рождества. Совсем невпопад. Открытки слала неведомая бабушка, мама его мамы, из неведомого Иерусалима. Иногда из того же Иерусалима наезжал к ним в Будапешт и дядя-поэт со странной фамилией Ави-Шаул. А потом приехала и дочь дяди-поэта и поселилась в Будапеште. Ее имя звучало тоже не по-венгерски: Брурия.
Сегодня сабра Брурия Ави-Шаул работает - следите, следите! - в будапештском представительстве палестинских террористов.
Между прочим, она же сосватала сына Зикмундов
- своего двоюродного брата - с ее бывшей будапештской приятельницей Катрин Харди. Причем к удовольствию обеих семей. Семье невесты улыбалась перспектива заполучить в зятья выкреста из евреев: еврейские мужья, как известно, не пьют и жен не бьют. Семью жениха очень устраивала невестка - чистопородная венгерка. Венец их долгих усилий раз и навсегда отмыться от еврейства самим и сына отбелить от него.
Чистопородная венгерка и в самом деле перевоспитала их сына коренным образом: под ее влиянием он начал задавать себе вопросы по национальному вопросу, да в такой острой форме, что в 1980 году покинул Венгрию и вместе с женой переселился в Израиль.
Его жена - человек высокой совести - считала, что как христианка несет личную ответственность за трагедию евреев. И за исковерканную душу мужа, отказавшегося от своего народа. Она сделала все, чтобы исправить эту несправедливость и решила идти до конца. Катрин - ныне Керен Бар-Шакед - еще в Будапеште приняла еврейство.
Папа Зикмунд слишком поздно раскусил, что за фрукт его невестка. Профессор на пару с Брурией из кожи вон лез, чтобы выбить у сына из головы сумасшедшую мысль о переезде в Израиль. В эту фашистскую страну, где арабов сажают в клетки умирать под солнцем пустыни. Уж если на то пошло, пусть едет в Штаты или в Германию! Не помогло. Доктор Габриэль Бар-Шакед, в прошлом Габор Зикмунд, в позапрошлом Габор Вейс, его жена, в прошлом Катрин Харди, ныне Керен Бар-Шакед, и их двое детей - в Израиле.
Там, где пересекаются параллели
Две жизни: одна проходит в кадрах документального фильма, показанного телевидением, другая изложена на страницах газеты "Йедиот ахаронот". Две истории: одна - маленькой еврейки из Будапешта, другая - маленькой немки из Кельна.
Маленькая еврейка родилась на окраины Буды. Отец болел чахоткой и вскоре умер. Мать приняла в дом сожителя, который выгнал девочку на улицу. Там ее подобрала одинокая старуха - обмывальщица покойников на еврейском кладбище. Она брала с собой ребенка в покойницкую. Девочка садилась на корточки на мокрый цементный пол и смотрела, как работает старуха.
Родители маленькой немки были кельнскими бюргерами среднего достатка. Отец любил книги, но держал их в гостиной, которая отпиралась только по случаю прихода гостей. Он также любил природу и брал детей на прогулки. Мать была педагогом Божьей милостью и поощряла в детях фантазию и склонность к искусствам. Так у дочери пробудился интерес к актерскому ремеслу. На это мать уже не рассчитывала. По убеждениям, которые исповедовались в доме, порядочные женщины не становятся актрисами и не выходят на подмостки, откуда до панели - один шаг.
К новым порядкам в Германии родители питали глубокое отвращение. От дочки это скрывалось - ребенок мог проговориться, выдать. Когда девочка захотела в "гитлерюгенд", пришлось пойти на святую ложь, чтобы ее отговорить. Отговорить ее от театра не удалось: уже вышла из детского возраста. Дочь ушла из дому, примкнув к любительской труппе, которая вела полулегальное существование. При спущенных шторах читались запрещенные авторы, рассуждавшие об интернационализме.
В это время еврейская девочка из Будапешта, обритая наголо, сидела в концлагере. Еще задолго до немцев жизнь выработала в ней равнодушие к смерти и кошачью живучесть. Невероятным образом увертывалась она от транспортов в Освенцим и вместе со взрослыми деловито копала ямы, куда с фургонов и тачек сбрасывали тех, кто не дотягивал до очередного транспорта.
К моменту освобождения из лагеря от нее остался ушастый череп на тонком стебельке шеи, горячей от лихорадочного жара. Нашли ее в привычной позе - на корточках. Вместе с другими спасенными еврейскими детьми ее повезли куда-то, потом еще куда-то. Потом посадили в трюм, где от качки ее тошнило, а потом в трюм хлынула соленая морская вода.