Прошу не забывать, где звучат эти речи. В самом сердце квартала Меа-Шеарим! Каким образом Вайсфиша не побивают каменьями, понять невозможно. У "Нетурей карта" сживают со свету за куда более мелкие провинности. А рабби Арье жив-здоров и даже в прекрасной форме. Тощ, но мускулист и проворен, как породистая борзая. По части психической он еще здоровее. У него зоркий глаз и острый язык. Он знает настроение умов не только в своей твердокаменной слободке, но и на беспутной израильской улице. Знает и довольно иронически относится и к тем, и к другим. И все же, с одной стороны, он не отказывается от своей секты, а с другой - держит у себя в пещере кощунственный патефон и в курсе последних израильских новинок эстрадной музыки. Вопреки своей аскетической внешности реб Арье Лейб Вайсфиш, в сущности, эпикуреец. Пирует напропалую среди угрюмых стоиков. Только вместо виноградного напитка услаждает себя бальзамом неистощимой человеческой мысли. Черпает наслаждения из собственной черепной коробки, из работы серого вещества. Все прочее - по боку. В том числе и супругу, и одиннадцать произведенных на свет детей. Дома наслаждаться ему, конечно, мешают, так что домой он заглядывает крайне редко, например, для съемок документального фильма. Не за Ницше его отлупить бы, а за сирот при живом отце, но что толку - рабби Арье неисправим. "Можешь не прятаться от камеры, - снисходительно разрешает он жене. - Телевидение тебе уже не испортит свадьбы".
Ну а Ницше - почему именно Фридрих Ницше? Потому что Вайсфиш открыл для себя и проповедует другим, что Гитлер фальсифицировал идею этого философа. Идею о сверхчеловеке следует понимать не в смысле расового превосходства или господства одной нации над другой, а как гимн интеллектуальной элите. Кто не мыслит, тот влачит существование животного. А кто пробует еще и вылущить зерно истины из шелухи лжи, тому требуется огромное мужество. Он, Вайсфиш, с помощью книг проделал в своей пещере самые рискованные путешествия человеческой мысли, все самые грандиозные ее прорывы к добру и к правде и не нашел более честного и бесстрашного капитана, чем великий немец. Ницше, утверждает рабби Арье, как никто другой в мире, понимал достоинства иудаизма и евреев. Ежели бы его, Вайсфиша, впустили в Восточную Германию, он поклонился бы праху немецкого философа.
Хотя, разумеется, не в его, Вайсфиша, обычае придавать значение могилам и тем более им кланяться.
Представляете теперь этого неоницшеанца в пейсах, столь причудливо воплотившего в себе вечный образ правдоискателя? Этого доморощенного философа из Меа-Шеарим, который выступает в Иерусалиме с публичными лекциями, выпаливая в зал, всегда, кстати, переполненный, цитаты из "Заратустры"? Если б не сионистское телевидение, сделавшее фильм об этом противнике сионизма, не так давно боровшемся с сионистским государством то в кулуарах ООН, то при дворе короля Хуссейна, если бы не этот фильм, проникнутый откровенной симпатией к этому человеку, мы никогда не узнали бы о нем, об этой фантастической фигуре, невероятной даже на фоне поразительного человеческого калейдоскопа в Израиле.
Щедрый скупец
В октябре 68-го года посол Израиля в Англии передал письмо из посольской почты писателю Аарону Мегеду, который только что приехал в Лондон в качестве атташе по делам культуры. Отправитель этого письма сообщал о своем желании принести в дар Государству Израиль собранные им сокровища восточного искусства. Иные предметы его коллекции превосходят шедевры Британского и Каирского музеев. Сам он находится в преклонном возрасте и не хочет, чтобы после его смерти собрание досталось иноверцам. Далее следовали адрес и номер телефона.
Мегед поднял трубку и набрал указанный номер, чтобы тотчас покончить с делом. От одного утверждения о превосходстве над двумя знаменитейшими музеями несло мистификацией или просто старческим бредом, но этим не ограничивались странности письма. Написанное на превосходном, но чрезвычайно высокопарном английском языке, оно было увенчано вензелями, обрамлявшими герб с духовным стихом на иврите. Стих был подписан именем "Иоханан бен-Давид", в подписи под текстом значилось "профессор Иохана бен-Дауд". Между тем женщина, ответившая на звонок Мегеда, говорила на кокни - диалекте лондонского простонародья. Мегед приготовился услышать, что ошибся номером, но вместо этого услышал, что профессора она давно не видела. Профессор болеет. Лежит, возможно, дома или увезен в больницу.
Прошло две недели, прежде чем заинтригованному Мегеду ответил сам старик. Нет, нет, он сейчас никого не принимает по причине нездоровья. Да, да, позвонит как только поправится.
Чем больше дней проходило без обещанного звонка, тем нетерпеливее поглядывал Мегед на телефон. Наконец он не выдержал и без приглашения поехал по указанному адресу. Хайгейт. Лондонский рабочий квартал. Трехэтажный дом, выщербленный и покрытый копотью, стоял в длинном ряду своих кирпичных двойников, облитых мокрым туманом. Встреченная Мегедом босая девчонка с нечесанными волосами отправила его на второй этаж. Никто ему не открыл. На третьем этаже два веселых студента, помахивая жестянками пива, сказали, что за профессором Даудом снова приезжала машина скорой помощи и увезла его в больницу.
Мегеду начали мерещиться шерлок-холмсовские сюжеты. Стиль письма, с одной стороны, лондонские трущобы и туман - с другой много тому содействовали.
К розыскам таинственного профессора подключился приехавший в Лондон нумизмат израильского музея. Тот нашел больницу, куда увезли старика, съездил к нему раз, другой, третий, и наконец сообщил, что выудить что-нибудь у Иоханана бен-Давида, он же профессор Иохан, он же Бен-Дауд, о его собрании невозможно. Нельзя понять, его коллекция реальность или фантазия. Скорее фантазия. Хотя одно бесспорно: старик знает толк в том, о чем он говорит.
На дворе стоял уже проливной лондонский ноябрь, когда в квартиру на втором этаже кирпичного дома в Хайгейте вернулся ее обитатель. Он будет счастлив принять у себя дипломатического представителя Государства Израиль, сказал старик по телефону. И принес витиеватые извинения по поводу того, что не сможет оказать гостю подобающего приема, ибо прикован к постели.
Войдя в квартиру, Мегед увидел высокий потолок в паутине и огромную железную кровать с пледом, торчавшим из-под старых газет, накиданных на постель целыми пластами. В комнате было холодно, как в карцере. У изголовья на табуретке стояла пустая бутылка из-под молока и блюдце с заплесневевшей простоквашей. Рука, лежавшая на газетах, казалось, принадлежала скелету. Затем Мегед разглядел запавшие щеки и провалившийся рот. Комната с ее обитателем оказалась даже не конан-дойлевской, а диккенсовской.
Старик отклонил предложенную ему помощь и попросил перейти к делу. К условиям, на которых он хочет преподнести Израилю свой дар. Да, он ставит некоторые условия и просит учесть, что коллекции нет цены. Номинальная стоимость? Несколько десятков миллионов фунтов стерлингов.
Мегед снова покосился по сторонам. Два ветхих шкафа, между ними дверь на ржавом засове. За ней, что ли, эти миллионы?
Как только старик заговорил о своем собрании, его потухшие глаза заблестели. Приподнявшись с грязной подушки, он хвастал перед гостем и даже торжествовал, но все как-то с горечью, с какой-то мрачной обидой.
От Диккенса мы перешли уже и к Мольеру, подумал Мегед. Скряга, пожалуй, почище мольеровского. Если, конечно, в его излияниях содержится хоть крупица истины.
Не веря во всю эту затею, посольство все же составило контракт. По крайней мере, условия старик поставил вполне разумные. Перевозка коллекции за счет Государства Израиль. Квартира в Иерусалиме. Пенсия. А также секретарша для составления описи предметов. Юрист посольства написал черновик и пошел показывать английскому коллеге. "Превосходно", - зарокотал знаменитый сэр Готхарт, крупнейший лондонский специалист по наследственным делам. - Одно "но": законы Британии запрещают вывоз предметов искусства, созданных более ста пятидесяти лет тому назад. После смерти владельца таковые автоматически поступают во владение английской короны, если они не завещаны родственникам покойного".
- Но не падайте духом, - усмехнулся английский адвокат. - Наш кодекс не вхож в ваше посольство. За вами права экстерриториальности. Вы можете беспрепятственно отправить ваш дар в Израиль - но только с территории посольства, разумеется. Надеюсь, вы меня поняли?
Понять-то израильский юрист понял, но профессор Дауд теперь перестал спешить с дарственной. Высохшая рука хватала перо и сердито его отбрасывала, словно ее приводили в движение две противоположные силы. Между тем старика перевезли за счет посольства в респектабельный лондонский дом для престарелых, где его впервые за много лет помыли и накормили горячей пищей. Молодой киббуцник, приехавший из Израиля учиться в одной из школ медицинского массажа, взялся разминать старику позвонки и через неделю объявил в посольстве, что там даже не понимают, что за человек этот старик.
16 января 1969 года Иоханан бен-Давид, он же Иохана бен-Дауд, скончался. У него были жена и дети, с которыми он давным-давно порвал всякую связь. Он не числился в списках общины лондонских сефардов, в синагогу общины никогда не ходил и никакого участия в ее делах не принимал. Община от него отказалась, и за гробом никто не шел, кроме трех израильтян: писателя, нумизмата и массажиста. В вещах покойного нашли записку к послу Израиля: "Спасите, умираю!"
Ну, а клад?
За несколько дней до смерти старик все-таки подписал и дарственную, и доверенность работникам посольства на изъятие коллекции из квартиры. В двух шкафах оказались восточные безделушки да сувениры небольшого достоинства. Чтобы сбить засов с двери во внутренние помещения, понадобился слесарь. Там, в тучах известковой пыли, из ящиков, шкафов и сундуков посыпались завернутые в ветошь сокровища.
Все, что значилось в письме и что утверждал на словах старик, было чистой правдой: полотна, написанные в Персии, Индии, Турции и Афганистане триста-четыреста лет тому назад; драгоценные восточные миниатюры; редчайшие инкунабулы и манускрипты на персидском, арабском и иврите; гобелены и ковры, монеты и медали, кинжалы и сабли, щиты и кольчуги. Восточный фаянс, блистающий изумрудом и ультрамарином, слоновая кость, медь и серебро замечательной чеканки.
На всякий случай Мегед с товарищами приехали на двух посольских машинах. Потребовался еще и грузовик. Полтора дня пришлось работать, чтобы вывезти клад из продутого холодными ветрами Хайгейта.
Внизу на первом этаже нашли личный архив покойного. О, в какой благополучной семье родился и как увлекательно - если, конечно, не считать старости - прожил он свою жизнь! От лиц на ранней семейной фотографии, сделанной в Тегеране, веет спокойствием, богатством и превосходнейшим положением. Как можно себе представить, что самоуверенный юноша в черном сюртуке и белой манишке кончит свои дни без единой родной души и не к кому будет обратить свой последний крик, кроме посла Израиля... А ведь в Кембридж, который он окончил, его рекомендовал не кто иной, как сам вице-король Индии лорд Керзон. В первую мировую войну молодой специалист по искусству ислама служил в британской разведке. Он чувствовал себя своим человеком в Европе и в странах Востока, знался с принцами и магараджами и, одержимый страстью, покупал и приобретал.
В зависимости от обстоятельств он менял имена, подписывался то "Иохана бен-Дауд", то "Мирза Дауд", то "Иоханан бен-Давид". Он не верил в Бога, не был сионистом, но в письмах цитировал Талмуд и рассуждал о еврейском государстве. Весь он состоял из противоречий. Богатый как Крез, еще задолго до того, как кончить жизнь в нищей комнате, он из скупости вел счета на полях газет, салфетках и квитанциях. И при этом, как выяснилось, еще в 1926 году отвалил Еврейскому университету в Иерусалиме тысячу томов гебраики и с полета персидских и арабских манускриптов. Нет, он не жил в Израиле - Израиль жил в нем. Колол вечной занозой.
Я рассказываю эту историю, напечатанную в газете "Йедиот ахаронот" пятнадцать лет спустя встречи Аарона Мегеда с Иоханой Даудом, не из-за сходства ее фантастического героя с героями Диккенса или Мольера.
Зигзаги его жизни и его души не потому заслуживают описания. Они проходят через весь галут, через всю упорную любовь евреев к чужбине и всю их смиренную тоску по родине.
Поэтому, мне кажется, фигура нищего Креза и щедрого скупца много значительней даже его замечательной коллекции.
Мещанство во дворянстве
Речь пойдет о явлениях, на мой взгляд, присущих национальному облику Израиля, и наоборот, заимствованных в ущерб национальной самобытности. Хотя последние, вероятно, неизбежны у малых народов, над которыми простирается тень сверхдержав. Над одними - в форме штыка, над другими - мешка с чужим золотом.
Старый эрец-исраэльский писатель Ашер Бахар оставил прелестное описание Тель-Авива эпохи первой мировой войны. Дома, словно прямиком перенесены из Киева и Самары на пески Ближнего Востока. Отцы первого в мире города, заговорившего на возрожденном иврите, рядят и судят на своих заседаниях по-русски. Пьют чай внакладку и вприкуску, разумеется, из самовара. Самовар раздувает сапогом рыжебородый сторож городской управы Тель-Авива - крестьянин Смоленской губернии, принявший еврейскую веру и еврейское имя Авраам.
Не только бытовая, но и вся идейная сторона строительства национальной жизни испытала на себе в предгосударственный период сильнейшее русское влияние. Чтобы описать его, нужны тома. Нашелся, правда, остряк, который сказал об этом в двух словах: большевики пошли брать Зимний, а меньшевики уехали в Палестину. С тех пор и в мире, и в молодом израильском обществе произошли радикальные изменения. После второй мировой войны, в 50-е годы Израиль отрезало от России, словно акушерскими ножницами. Вырвавшись из орбиты одной сверхдержавы, малые страны тут же попадают в поле притяжения другой. Однако в короткое переходное время Израиль успел заложить фундамент независимой национальной культуры. Он успел приобрести то лица не общее выражение, без которого извечная мечта евреев о собственной стране потеряла бы смысл. Успел приобрести иногда прекрасные, иногда уродливые, но свои черты. Наше небо и наше болото. Но и над нами простирается великодержавшая тень. Еще слава Богу, что не в форме штыка.
На американские вывихи, последовавшие за российскими, тоже нужны тома, а у меня считанные страницы. Поэтому возьмем наугад израильскую газету. Среди реклам вы тотчас найдете израильское молоко под английским названием "йогинг", напечатанным литерами возрожденного иврита. Затем в глаза полезут еврейские куры по имени "америкен чикен", за ними сыпется горох "санфрост" и тает мороженое "сноукрест". Хотя горох, куры и прочие цыплята выращены не в Аризоне, всем им так импонируют американские титулы, что стоит возвести родную израильскую курицу в "америкен чикен", и она надуется, как индюк.
Мелочь, конечно. И объявление о премьере "Оклахомы" в тель-авивской опере, соседствующее с пожеланием Тель-Авиву обзавестись консерваторией не хуже нью-йоркской школы Джульярда - тоже мелочь.
Благое пожелание. Но когда далее газета вам предлагает статью о пяти самых богатых семействах Америки, а на десерт - портрет доблестного американского боксера по кличке "Шугер", что, как известно, значит "сахар" - это уже не сахар.
На что надеешься, когда читаешь, слышишь и видишь вокруг себя все это мещанство во дворянстве? На то, что ничто не вечно под луной. На то, что в этом мире все возвращается на круги своя.
Смешная история случилась недавно. На Беер-Шеву, абсолютно не по сезону, обрушился с неба потоп. Город оказался по колено в воде. Но буквально в трехстах метрах от него лишь слегка покропило. В Беер-Шеве выпало сорок миллиметров осадков, в то время как за ее окраинами едва набралось миллиметров шесть, сообщил по радио дежурный метеоролог. И добавил: "Такое явление описано еще в Книге пророка Амоса, глава четвертая, стих седьмой. Там сказано: "За то Я проливал дождь на один город, а на другой город не проливал дождя. Один участок был напоен дождем, а другой, не окропленный, засыхал".
Вот тебе и израильский метеоролог! Он, может, и клюет на "америкен чикен" - но только пока небо не разверзлось. Тут наш метеоролог вспоминает не американского президента, изобретателя громоотвода, а своего древнего предка - пастуха.
Дождь
В Европе говорят о погоде, когда больше говорить не о чем.
В Израиле погода - будь то жара или дождь - вытесняет с первых газетных полос как местные, так и международные сенсации.
Выпавшие на прошлой неделе осадки заслонили собой главную новость - об очередной судороге международного страха перед террором, замешанном на нефти. Отказ Мексики впустить к себе шаха ушел в тень, освободив центральные колонки отчетам о дожде.
"Мощный паводок, хлынувший с гор в результате ливня, едва не унес пикап с пассажирами в пропасть, - живо писал репортер "Йедиот ахаронот", не жалея красок и явно радуясь такому неуемному могуществу стихии. - Машина, затопленная выше руля, неслась к обрыву. На счастье, рядом оказался автобус, которым управлял Иоси Амитай из мошава Хамра. Он успел встать между пикапом и краем пропасти.
Стихия, между прочим, явилась к нам из Советского Союза. Накануне синоптики рассказали по телевидению о перемещении холодных воздушных масс, движущихся в наши края из России через Турцию. Никто не придал этому особого значения: от СССР никогда не приходится ждать ничего хорошего, а от Турции в лучшем случае теперь можно ожидать, что она не слишком заразится от Ирана. Ноябрь заканчивался в Израиле под небом синим, как фаянс мечети в Мекке, захваченной группой правоверных, как утверждает Хомейни, по наущению еврейских сионистов и американских империалистов. На телеэкране после новостей, посвященных белобородому заклинателю змей, поймавшему американских дипломатов в мешок, пошел и другой животрепещущий сюжет: обмельчание Кинерета. Три метра ниже оптимального уровня воды.
На экране водозаборные трубы на берегах озера - главного израильского резервуара пресной воды - лежат, как рыбы, выброшенные на песок. Вода ушла на 15-20 метров от пересохшего зева каждой трубы. Жара 25 градусов по Цельсию, а на дворе конец ноября. Сварщики срочно приваривают к трубам новые звенья. Кто-то не растерялся и сообразил развести на песке обнажившегося дна пышный огород. Показывают обмелевший Иордан в том месте, где он впадает в Кинерет. Из-за прошлогоднего зимнего бездождья река принесла в Кинерет вместо обычных 800 тысяч кубических метров воды только половину. Показывают рыбака в лодке. Рыбак рассуждает: "Что может спасти положение? Одно лишь чудо". Он улыбается. Он невозмутим. Кажется, есть от чего прийти в отчаяние, но Израиль вообще стоит на чуде. Дожди? Бог посылает Израилю дожди.