57
21 июня 1791 года Париж был разбужен тремя пушечными выстрелами: жители столицы извещались, что Людовик XVI, перед которым столько месяцев безуспешно расшаркивалось Учредительное собрание, тайно бежал вместе с семьёй из Тюильрийского дворца, намереваясь покинуть Францию.
Королевская затея не удалась. В тот же день беглецы были задержаны неподалёку от границы.
Возникал законный вопрос: что делать дальше?
У народа Франции сомнений не было - изменника-короля следовало немедленно низложить и отдать под суд. Об этом прямо говорилось в петиции, составленной демократическими клубами Парижа.
Но правительство крупных собственников судило иначе.
Когда 17 июля на Марсовом поле собрались тысячи людей, чтобы подписать петицию, гвардейцы Лафайета но приказу мэра Парижа Байи расстреляли безоружную толпу.
Все эти события, быстро следовавшие одно за другим, глубоко потрясли Бабёфа. И однако он удивился им меньше, чем кто-либо: где-то в глубине души он не исключал возможности подобного, более того - он ждал нечто в этом роде. Ибо он давно не верил в короля, давно разочаровался в Учредительном собрании, давно понял: прежнее третье сословие окончательно распалось и одна его часть противостояла другой.
Теперь всё было доведено до логического конца: король изменил Собранию, Собрание оскандалилось в глазах целой Франции, и одна часть бывшего третьего сословия во имя предателя-короля пролила кровь другой.
С горечью видел Бабёф: перед лицом случившегося даже лучшие люди революции, даже наиболее ценимые им вожди обнаружили растерянность. Марат… Робеспьер… Дантон… Они понимали, что Собрание негодно и негоден монарх, но они всё ещё не могли дойти до мысли о негодности монархии…
Он смотрел глубже, чем они.
В эти дни он стал республиканцем.
Он понимал: замена короля ничего не решит. Нужно уничтожить королевскую власть. Нужно провозгласить республику. Нужно пересмотреть конституцию. Нужно расширить права народа. Нужно созвать новое Собрание. На новых принципах. Из новых людей. Ради новых законов.
И в основе всего этого - закон всех законов и вопрос всех вопросов - проблема собственности.
Истинная свобода может быть основана только на истинном равенстве.
Истинное равенство возможно лишь в том случае, если не будет богатых и бедных.
Но для этого прежде всего надо покончить с остатками феодализма - такова первостепенная общая задача. А общее складывается из частного.
Значит, он был прав, придавая такое значение давенкурской трагедии.
И, засучив рукава, бывший февдист продолжает начатую работу.
58
- В своем мемуаре, - говорит он с трибуны нойонского "Общества друзей Родины" в июле 1791 года, - я стремился показать злоупотребления и страшные бедствия, которые ещё принесёт чудовищный феодализм, если он сохранится даже в тех границах, что намечены Учредительным собранием. Я показал, что удары, нанесённые этой гидре, слишком слабы и что, если следующее Законодательное собрание не решится полностью её уничтожить, феодализм возродится из пепла…
В этих словах нет преувеличений.
Мемуар проникнут страстной уверенностью в том, что революция до конца уничтожит феодализм и феодальную аристократию.
Уделом их станет проклятие и презрение…
Новый труд Бабёфа имел большой успех в Пикардии. Аристократия же встретила его лютой злобой.
Один из главных советников госпожи Ламир, некий аббат Турнье, которому особенно досталось от Бабёфа, издал против него анонимный пасквиль на шестидесяти семи страницах, где осыпал защитника давенкурских крестьян грубыми, лживыми измышлениями.
Бабёф ответил на этот выпад с большим достоинством. Во втором мемуаре по давенкурскому делу он тонко высмеял клевету Турнье и, показав полную несостоятельность всех доводов своего "обличителя", снова вернулся к главным проблемам. Будущее людей труда, крестьян и рабочих, уверял он, зависит от успешности их борьбы, уверенности в себе и стойкости в сопротивлении насильникам. "Вас призывают, - обращался он к давенкурским крестьянам, - обесчестить себя и отречься от участия в самом похвальном деле, в защите своих братьев, которых варвары хотели принести в жертву. Отрекитесь, покиньте их, признайте их виновными! Завтра же уделом их станет эшафот. Но когда победит феодальная орда, послезавтра она пошлёт на казнь и вас".
Судебные власти Мондидье всячески сопротивлялись натиску Бабёфа. Не чувствуя себя в силах осудить обвиняемых, но и не желая их оправдывать, они затягивали дело.
Но и затягивание обернулось против них. Осенью 1791 года возникли обстоятельства, которые невольно помогли Бабёфу и его подзащитным.
59
Этой осенью Учредительное собрание полностью закончило работу над конституцией - венцом своего более чем двухлетнего хитроумного творчества.
Конституция торжественно провозглашала принцип народного суверенитета, который тут же разбивала вдребезги. Высшая законодательная власть вручалась Законодательному собранию, избираемому сроком на два года по цензовой системе из числа "активных" граждан. Главой исполнительной власти объявлялся король, назначавший министров, высших военачальников и наделённый правом вето - правом надолго приостанавливать любой законопроект Собрания. Личность короля объявлялась неприкосновенной, ответственности подлежали агенты исполнительной власти. Конституция не разрешила аграрного вопроса и узаконила рабство в колониях.
13 сентября конституцию дали на подпись реабилитированному Людовику XVI.
А день спустя, 14 сентября, перед окончанием своих работ, Собрание приняло решение об амнистии по всем делам, связанным с "мятежами".
Под эту амнистию подпадали и давенкурские узники.
60
Заранее обо всем извещённый, Бабёф прибыл в Мондидье 15 октября утром.
Был субботний день. В город съехалось множество крестьян из соседних деревень. Все собрались на площади, ожидая, пока в трибунале будет прочитано письмо из Парижа об амнистии.
Но вот тюремные ворота раскрылись, и вышли освобождённые.
Раздались крики:
- Ура! Да здравствует свобода! Слава Бабёфу, защитнику угнетённых!
Его обнимали, целовали, просили остаться с ними, присутствовать на торжествах. Ну разве мог он отказать им в этом?… Растроганный, вместе со всеми, он отправился в Давенкур. На полпути их встретили жители деревни, сопровождаемые оркестром. Под звуки торжественной музыки вступили в Давенкур, где уже ожидали накрытые столы.
- Твоя победа, - говорили люди, обнимая Бабёфа, - это наша победа, общая победа над ненавистным феодализмом…
Во время трапезы снова и снова произносились здравицы в его честь. Потом - танцы, патриотические песни.
Праздник продолжался целое воскресенье и завершился фейерверком.
Так закончился этот процесс, который сам Бабёф считал своего рода "процессом века". В дальнейшем "адвокат угнетённых" ещё не раз будет выступать в защиту крестьян. Но давенкурский процесс он запомнит как свою первую победу над "ненавистным феодализмом".
61
Лоран задумался. Что двигало Гракхом Бабёфом? Что поощряло его находчивость, выдержку, упорство, превращая его подчас в подлинного фанатика, не щадящего себя ради цели, ему посторонней, касающейся других, чужих людей?
Было ли это необъятное честолюбие? Как-то в разговоре, полушутя-полусерьёзно, Бабёф сказал ему:
- Мне кажется, революция испортила меня: теперь я больше не могу заниматься никаким делом, ничем, кроме общественной деятельности…
Это была правда, Лоран хорошо знал это.
И именно поэтому цели, которые так настойчиво преследовал Бабёф, хотя они и касались "чужих людей", вовсе не были ему посторонними, да и люди не были чужими.
Честолюбие Бабёфа не имело ничего общего с честолюбием Бонапарта; в этом смысле он скорее походил на Руссо. Он сам заметил это:
- Я, как и Жан Жак, вследствие постоянного самоотречения совершенно не способен заботиться о своих личных интересах…
Если он стремился к большой деятельности, то ради других.
Вот и сейчас, в период давенкурского дела, не упуская из виду главных событий в стране, он мечтал быть избранным в Законодательное собрание и с прекрасной искренностью писал об этом в одном частном письме: "Если бы мои сограждане знали, сколько самоотверженности в этом желании, если бы они могли знать, с какими чистыми намерениями, с какой горячей преданностью я стал бы защитником общих прав и полной свободы, той единственной, что не является ложью! Если бы им дано было понять, на какие усилия я способен для того, чтобы моё рвение могло восполнить во мне таланты, если бы можно было сделать так, чтобы они прочитали в моей душе всё то, что я задумал бы для их счастья, о! тогда я обрёл бы их голоса…"
Однако он не строил себе иллюзий: "Но я не закрываю глаза на то, что многие люди, которых мои первые усилия возбудили против меня, легко заглушат голоса нескольких искренних и беспристрастных людей, оставшихся моими друзьями, и моя добрая воля останется бесплодной…"
Бабёф не ошибся: депутатом Законодательного собрания ему стать не довелось.
А вскоре он понял, что к этому не стоило и стремиться - новое Собрание всё равно не дало бы ему возможности исполнить свои замыслы и надежды,
62
Да, новое Законодательное собрание ни в чем не оправдало надежд Бабёфа.
Оно начало с того, что торжественно поклялось соблюдать цензовую конституцию 1791 года.
"Эта комедия означает, что свободу похоронили, - писал Марат в своём "Ами дю пёпль". - Цена вновь избранным законодателям совершенно такая же, как и прежним".
Под этим заявлением подписался бы и Бабёф.
20 апреля 1792 года Законодательное собрание объявило войну австрийскому императору.
Война была навязана Франции монархами реакционной Европы, боявшимися распространения "революционной заразы" и хотевшими помочь своему "коронованному собрату".
Но пропаганда войны встретила оживлённую поддержку и среди крупной французской буржуазии.
Депутаты богатой торгово-промышленной буржуазии запада и юга страны - жирондисты надеялись, что война даст им новые рынки сырья и сбыта и при этом будет короткой, лёгкой и победоносной прогулкой под звуки фанфар и барабанов.
Но всё обернулось по-иному.
Начавшись, война четверть столетия сотрясала Европу.
Робеспьер и Марат, боровшиеся против войны, оказалась правы: Франция не была к ней готова. Генералы во главе с Лафайетом творили измену. Кадровая армия оставалась в руках бывших дворян. Патриотически настроенные части добровольцев нарочно не обучались и не вводились в строй. После первых коротких успехов началось беспорядочное отступление по всей линии фронта.
Поражения воодушевили реакционные силы страны. Противоборство двора и народа усилилось. Эхо этого противоборства доносилось и до Руа.
Трудно в те дни приходилось Бабёфу. Занятый справедливой борьбой крестьян против помещиков, "адвокат угнетённых" продолжал отбиваться от наседавшего на него патрициата. В муниципалитете города произошли кое-какие перегруппировки, отнюдь не изменившие его состава: Лонгекан ушёл на должность мирового судьи, а мэром был избран Прево, смертельный враг Бабёфа, главный виновник его первого ареста. Господин Прево решил любыми средствами выжить Франсуа Ноэля, в особенности после того, как Бабёф составил адрес, бичевавший короля и двор за подыгрывание иноземным врагам.
Неизвестно, к чему привела бы ярость мэра и его соратников, если бы Бабёфа не выручили события 10 августа.
63
10 августа 1792 года начался новый этап революции. Санкюлоты столицы в союзе с патриотическими батальонами департаментов в ответ на контрреволюционные приготовления роялистов осадили и взяли штурмом Тюильрийский дворец.
Тысячелетняя французская монархия пала.
Вместе с ней была повергнута и антинародная конституция.
Законодательному собранию предстояло уступить место новому органу власти - Национальному Конвенту, выборы в который должны были проходить всенародно, без деления граждан на "активных" и "пассивных".
Лоран вспоминал: какое потрясающее впечатление произвели эти события на современников, в том числе даже на людей, живших вдали от Франции!..
Он, Лоран, тогда всё ещё находился на Корсике.
Его "Джиорнале патриотико" безжалостно бичевала неприсягнувших священников, аристократов и всех прочих врагов французской революции. И враги решили ему отомстить. 12 июня 1791 года реакционеры Бастии, собравшись в церкви Сен-Жан, сговорились проучить "нечестивца"…
Понимая, что его жизнь в опасности, Лоран попытался укрыться в цитадели города. Однако ночью его вытащили оттуда, избили и бросили на корабль, отправлявшийся в Ливорно - становище наиболее оголтелых мракобесов. Только вмешательство Национального собрания спасло Лорана от неминуемой гибели; впрочем, местные власти приказали арестовать его и выслать в Порто-Ферайо, на остров Эльбу.
Конечно же он бежал из-под ареста, пробрался в Геную, оттуда - через Тулон - вернулся на Корсику.
Вот тут-то и пришли известия из Франции, воодушевившие всех друзей свободы и заставившие смолкнуть её врагов.
Да, 10 августа 1792 года стало важным рубежом его жизни.
Родина осудила его на вечное изгнание.
Но он уже рвался на свою новую, будущую родину, гражданином которой должен был стать в ближайшее время.
Начиналась прекрасная пора его жизни…
Сегодня, как историограф Первого среди Равных, он очень хорошо понимал тогдашнее настроение своего друга.
64
И правда, известия из Парижа привели Бабёфа в восторг. Его предсказание сбывалось - Франция будет республикой.
Лафайет бежал, плутократы и их приспешники получили по заслугам.
Ближайшая задача ясна: он должен стать членом Конвента или, по крайней мере, одним из главных администраторов провинции, чтобы вместе с другими патриотами, подлинными слугами народа, принять участие в управлении кораблём революции. Тем более что теперь-то уж, конечно, билькоки и лонгеканы ему не помеха - республиканский ураган сметёт их, как и прочую нечисть!
Не тут-то было. Через самое непродолжительное время Бабёфу приходится убедиться, что его высокопоставленные враги сумели приспособиться и к новому порядку вещей.
Поразительное дело! Все эти последыши феодализма, выкормыши абсолютной монархии, заправилы презренной судейской касты, как они быстро меняют кожу, как ловко умеют принять защитную окраску при любых переменах! Сегодня все они уже завзятые республиканцы и демократы, мало того, они с успехом ставят палки в колеса подлинным республиканцам и демократам, защитникам прав народа!
Это казалось невероятным, но факты говорили за себя.
65
В августе-сентябре Бабёф включается в предвыборную борьбу.
После большой программной речи, произнесённой на общем собрании граждан Руа, его делегируют в город Абвиль, где должно состояться избрание депутатов в Конвент от департамента Соммы. И здесь он сразу же сталкивается с грубым сопротивлением шайки Лонгекана. Бывший мэр не дает ему говорить. Под поощрительные выкрики своих клевретов он обвиняет Бабёфа как "бунтаря", пытающегося насильно навязать избирателям свою антиобщественную программу, шельмует его как общеизвестного "врага законов" и "насадителя дурных принципов".
Кандидатура Бабёфа проваливается.
Только с помощью комиссаров из центра удаётся ему кое-как преодолеть обструкцию: его избирают в Генеральный совет департамента Соммы.
Казалось бы, пост достаточно высокий.
Но при распределении обязанностей для Бабёфа не находится иного места в Совете, чем должность… архивариуса! Это для него-то, пламенного борца, рвущегося к активной деятельности!..
Нет, бывший февдист не склонен больше корпеть в пыли архивов. И хотя должность даёт какое-то обеспечение семье, помогает вырваться из тисков нужды, Бабёф задерживается в ней недолго: во второй половине ноября он направляется в Мондидье, чтобы принять участие в избирательной кампании дистрикта.
Мондидье… Не там ли пытались сжить его со свету оба Билькока, не там ли, совсем недавно, он сидел в подземелье? Подобные воспоминания не останавливают того, кто ныне называет себя Камиллом, а вскоре назовёт Каем Гракхом. Бабеф с присущим ему пылом кидается в борьбу.
Его главным соперником выступает все тот же Лонгекан.
При голосовании на должность прокурора Лонгекан одерживает победу, но Бабёфа избирают, хотя и со скрипом, в состав высшего административного органа дистрикта - директории Мондидье. 19 ноября он утверждён и через неделю вступает в новую должность.
Пребывание в ней окажется, как и можно предположить, недолгим: всего два месяца и одиннадцать дней. Но за это короткое время он сумеет сделать немало. Во всяком случае, вполне достаточно для того, чтобы восстановить против себя всех умеренных коллег и превратить их в послушных подпевал Лонгекана.