28
Заканчивая беглый обзор систем Сен-Симона, Фурье и Оуэна и сравнивая их с доктриной Бабёфа, Лоран убедился: как он и предполагал, новые "реформаторы" мало в чём ушли вперёд по сравнению с его покойным другом и единомышленником.
Напротив, как ни выглядит это парадоксально, Бабёф во многом их опередил, они оказались гораздо более слабыми теоретиками и революционерами.
Революционерами? Да разве были они революционерами? И разве та "революция", о которой они толковали, имела что-либо общее с подлинной народной революцией?
Скорее напротив: они разуверились в революции, хотели разуверить в ней своих учеников и шли подчас на жалкие софизмы, играя терминами и подменяя реальную действительность мечтами и несбыточными надеждами.
Сен-Симон говорил лишь о "революции в умах" и готов был идти на соглашение с Бурбонами, лишь бы они поддержали его "индустриальные" планы.
Оуэн тоже уповал на "моральную революцию" и долгое время рассчитывал на "мудрость" парламента.
Фурье пытался заискивать перед Наполеоном, а затем перед Людовиком XVIII и перед его преемником, рассматривая всех их как возможных "кандидатов", людей, способных пожаловать средства на строительство первого фаланстера.
Все они надеялись на "мирный" путь.
Да и были ли они подлинными идеологами равенства?
Об Оуэне Лоран ничего сказать не мог. Но вот Сен-Симон, который зачислял в своих "производителей" не только рабочих, но и капиталистов, и метр Фурье, который селил в своем фаланстере бок о бок бедняка и богача, явно не стали апостолами Равенства.
А Бабёф был им.
И в отличие от многих социалистов, живших в XIX веке, он понимал: без вооружённой борьбы, без революционного переворота подлинного равенства не добиться, ибо современное общество собственников во главе со всеми этими королями, императорами и президентами добровольно не сдаст позиций и не пойдёт ни на какие уступки по отношению к людям труда.
Бабёф понимал это.
Он и понимал, и действовал.
Он не пожалел жизни ради попытки претворения своего Великого плана.
29
Всё определилось, всё стало на свои места.
Оставалось лишь одно: придумать, решить, с чего начинать рассказ.
С чего?… Не с первой ли встречи, первого знакомства? Тогда, во фрюктидоре III года, в тюрьме Плесси?…
Конечно, это было бы самым простым.
И, быть может, самым впечатляющим.
Ибо тогда-то всё и началось.
30
Термидорианцы спохватились не сразу. После переворота, покончившего с Робеспьером, Сен-Жюстом и Кутоном, он, Лоран, ещё более полугода исполнял свою должность комиссара в Онелье. Только в серединевантоза III года контрреволюция добралась и до него. Был сфабрикован клеветнический донос французскогопредставителя при Генуэзской республике; несмотря насмехотворность обвинения, которое Лоран без труда опроверг, его схватили и под конвоем отправили в Париж. Разумеется, суда и следствия не было, просто его бросили в тюрьму Плесси, где он и протомился почти восемь месяцев.
А 24 фрюктидора в Плесси поступила новая группа "террористов".
В их числе оказался и Гракх Бабёф,
Тогда-то они и увиделись впервые.
31
Конечно, тюрьма - не клуб.
Но в III году многие тюрьмы Парижа превратились в подлинные филиалы патриотических народных обществ.
И неудивительно: в те дни все революционеры и патриоты, избежавшие гильотины и дубинок мюскаденов, скитались по тюрьмам, а на воле, в Конвенте, в правительственных учреждениях и общественных организациях гнездилась одна лишь политическая накипь - подлые соратники Тальена и Фрерона и их "золотая молодёжь".
Тюрьма Плесси особенно отличалась своим революционным духом.
Здесь волею судеб встретились многие из тех, кто в эпоху Революционного правительства занимал посты в Парижской коммуне и провинциальных муниципалитетах, боролся с голодом и разрухой, давал отпор внутренним и внешним врагам Республики. Режим Плесси был довольно либеральным; во всяком случае, тюремщики не мешали заключённым общаться друг с другом, читать, писать и сноситься с единомышленниками на воле. Часто по вечерам патриоты, сойдясь вместе, пели революционные песни, и их мощный хор, проникая сквозь тюремные стены, собирал на улице толпы народа, подпевавшего им…
…В тот памятный день Лоран обратил внимание на "новичка", который что-то горячо проповедовал окружавшим. Подойдя ближе, он увидел стройного, худощавого человека в потёртом сером рединготе и стоптанных кавалерийских сапогах. Оратор говорил с чувством; глаза его горели, длинные волосы бились по плечам, он оживлённо жестикулировал, и его то взлетавшие, то простиравшиеся к слушателям руки казались не менее выразительными, чем слова; слова же были достойны древнеримского трибуна:
- Друзья! Злодеяния лицемеров, помыкающих нами, превысили меру… Преступление господствует!.. Ему предоставлена свобода действия! Народ стонет под игом гнуснейшего рабства!.. И никто не имеет смелости повести его на борьбу со всеми этими злодеями?… Я сделаю это, я без страха стану во главе отрядов борцов за лучшее будущее!.,
Тогда Лорану, сдержанному и скрытному, такая восторженная декламация здесь, в тюрьме, показалась неуместной.
- Кто это? - спросил он стоявшего рядом Бертрана,
- Да разве ты не знаешь? - удивился бывший лионский мэр. - Ведь это же знаменитый Гракх Бабёф, редактор "Трибуна народа". Он только что прибыл к нам из аррасской тюрьмы Боде…
Их познакомили. Беседа с Бабёфом укрепила первое впечатление Лорана. Трибун Гракх показался ему слишком уж восторженным и несколько наивным. В тот момент Лоран ещё не видел главного: насколько эта восторженность, эта полная душевная открытость, проистекавшие из глубокой веры в Человека, были врождёнными свойствами Бабёфа и какую огромную силу представляли они в общении трибуна с массами; не догадывался Лоран и о том, что Бабёф был наивен и доверчив, пока не сомневался в том, на кого надеялся, и горе объекту этой казавшейся чрезмерной доверчивости, если трибун разочаровывался в своем избраннике!..
Но зато Лоран сразу же понял другое: глубокую убеждённость Бабёфа, его несгибаемость, бескомпромиссность; сбить его, убавить его пыл, его веру казалось просто невозможно, и любая попытка подобного рода могла лишь усилить противостояние и превратить его из друга во врага.
И еще понял он, что Бабёф - прирожденный организатор, что он легко может сплотить людей, внушить им свои мысли и повести убеждённых, поверивших ему за собой. Будущему конспиратору Лорану эта черта трибуна Гракха показалась особенно знаменательной, особенно заслуживающей внимания. Прошло всего несколько дней, и он испытал её на собственной персоне: он, некогда видный политический деятель, администратор и публицист, вдохновлённый доводами нового друга, готов был идти рядом с ним.
Правда, к этому времени он уже познакомился с Великим планом Бабёфа…
32
Нет, с этого начинать нельзя.
Биографию нужно начинать с начала. С юности. С детских лет. С рождения героя. С его родителей.
С его родителей… Но ведь как раз о родителях Бабёфа он, Лоран, не знает ровным счетом ничего! И о детстве его немногим более. И о его юности. Почти ничего!..
Конечно, трибун Гракх кое-что рассказывал ему в разное время и при разных обстоятельствах. И есть у него кое-какие письма, отрывочные записи, черновики.
Но всего этого мало.
Слишком мало.
Нет, одно из двух: или он взял на себя непосильный труд, или далеко не всё достаточно хорошо продумал.
Во всяком случае, приниматься за биографию Бабёфа рано - ещё нужно сдвинуть воз предварительной работы.
33
В течение месяца с лишним Лоран не притрагивался к своим папкам и тетрадям.
Он много писал, но это были всего лишь письма, которые он ежедневно отправлял во Францию. Он написал сыну трибуна и некоторым общим знакомым; кроме того, он обратился с ходатайством к министру внутренних дел Франции, прося о разрешении на въезд в страну.
Последнее вряд ли стоило делать: события, происходившие на его второй родине, не давали никаких поводов для этого.
Но Лоран всегда считал, что любые перемены в политической обстановке могут совершенно неожиданно обернуться самым благоприятным (равно как и самым неблагоприятным) образом. Разумеется, в данном случае он рассчитывал на первое.
34
Его надежды в какой-то мере были надеждами всех французов. Начало нового царствования всегда пробуждало чаяния: а вдруг станет легче?… А вдруг этот лучше?… Новый монарх Карл X, сменивший Людовика XVIII в 1824 году, казалось, давал кое-какие основания для подобных надежд. Он был приветлив, остроумен и афишировал свою общедоступность. В первые дни царствования он дал широкую амнистию по политическим делам и отменил цензуру; эти акции, кстати говоря, и побудили Лорана выступить со своим прошением.
Но вскоре стало ясно, что за либеральным фасадом скрывается твердолобость реакционера, много большая, чем у покойного короля в худшую пору его деятельности. Если Людовик XVIII пригревал эмигрантов-аристократов, бежавших из Франции в годы революции, то Карл X провёл закон о миллиардной компенсации их "потерь" за счёт новых налогов, падавших на широкие слои населения страны; если Людовик XVIII расстреливал и вешал карбонариев, то Карл X, сверх того, восстановил и средневековую казнь за проступки против церкви.
Поднимая "поповскую партию", он явно стремился реставрировать абсолютизм "божьей милостью" в полном объёме. Были восстановлены все старые придворные должности и звания, упразднена национальная гвардия, со всей пышностью проведена торжественная коронация в Реймсском соборе - словно во времена "короля-солнца".
Нет, напрасно в этих условиях старый конспиратор рассчитывал, что его пустят во Францию.
Министр-реакционер Виллель отказал ему во въездной визе.
С этим пришлось пока примириться.
Но, верный себе, Лоран утешался поговоркой: "Чем хуже, тем лучше". Чем дальше шло время, тем отчётливее чувствовал он проверенным нюхом опытного борца: грядёт новая революция.
А уж революция-то откроет ему двери во Францию, в Париж.
35
Он внимательно просматривал и сортировал письма, полученные за последний месяц.
Одно известие особенно поразило его. Снова и снова возвращался к нему Лоран и каждый раз, когда перечитывал скупые строки старого товарища по борьбе, ловил себя на мысли: что-то здесь не так. Либо друг его от дряхлости поглупел, либо сам он недопонимает сути изложенного, либо это очередная проделка неуёмного Робера Эмиля, сына Бабёфа. Характерно, что сам Робер Эмиль, который о чём только ему ни писал, об этом не проронил ни слова.
Речь шла о "Мемуарах" Гракха Бабёфа. Всё говорилось очень смазанно и неопределённо, но автор письма намекал, что "Мемуары" уже ходят по рукам и ставится вопрос об их опубликовании.
Мемуары Бабёфа… Какой вздор! И кому только такое могло прийти в голову?… Он-то, Лоран, совершенно точно знает, что никаких мемуаров его великий друг не писал. Он пытался начать нечто вроде автобиографического наброска, пытался не один раз (и копия этого наброска имеется в архиве Лорана), но дальше полустраницы дело не пошло - на большее у трибуна никогда не находилось ни времени, ни желания, - даже в тюрьме он был по горло занят.
Лоран снова обратился к строкам из письма трибуна к Феликсу Лепелетье от 26 мессидора IV года:
"…Когда тело мое будет предано земле, от меня останется только множество планов, записей, набросков демократических и революционных произведений…"
Сказано ясно. Нет, никаких "Мемуаров" не было и быть не могло. Можно представить себе, какая низкопробная мешанина, какой набор лжи и чепухи читается там, во Франции, наивными людьми, которым кто-то морочит голову…
Нет, это дело надо пресечь в корне. И выход подлинной биографии апостола Равенства лучше всего выбил бы почву из-под ног фальсификаторов.
Но кто же они, эти фальсификаторы? Кому нужна столь жалкая комедия? Кто заинтересован в ней?…
Сколько ни думал над этими вопросами Лоран, он не смог придумать ничего другого, кроме сразу же, в самом начале, пришедшего на ум: это очередная проделка всё того же Робера Эмиля, а кто стоит за его спиной, сказать трудно,
36
Есть странная закономерность: после великих людей часто остаются бесцветные дети.
Об этом снова подумал Лоран, подумал невольно, перечитывая письмо парижского друга.
Гракху Бабёфу не повезло с детьми.
Он любил их безумно, постоянно был мыслью с ними, заботился о них, как мог, и возлагал на них горделивые надежды. Всем детям своим он дал особенные имена, связанные со свободолюбивыми традициями прошлого или с его литературными идеалами. Старшего сына он назвал из любви к Руссо Эмилем, старшую дочь - по той же причине - Софи; затем последовали Камилл (в честь римского политического деятеля) и Кай (в память римского трибуна). И что же? Софи умирает в детстве, Камилл вследствие душевной болезни кончает самоубийством, Кай гибнет под знамёнами узурпатора Наполеона, а Эмиль… Эмилю недостало даже внешней героики Кая.
37
После трагической гибели трибуна Гракха Робер Эмиль был взят на воспитание ближайшим другом семьи Феликсом Лепелетье.
Феликс Лепелетье, революционер и борец, сам испытал в жизни много превратностей. Граф и богач при старом порядке, брат знаменитого Мишеля Лепелетье, убитого роялистом накануне казни Людовика XVI и похороненного согласно решению Конвента в Пантеоне, он сблизился с Бабёфом в 1795 году и давал ему средства на издание газеты. Один из главных участников "Заговора Равных", Лепелетье сумел избежать ареста. Впрочем, уйдя из лап Директории, Феликс Лепелетье не сумел избегнуть полиции Наполеона: вскоре после 18 брюмера он был арестован и в течение двух лет находился в ссылке на острове Олерон, откуда бежал не без помощи коменданта крепости, тайного "филадельфа". Потом он жил в Брюсселе, но встретиться с Лораном ему не довелось - он покинул Бельгию за три года до того; как туда переехал Лоран.
Легко представить, что при подобной жизни Лепелетье не мог уделять слишком много времени воспитанию Робера Эмиля, ограничиваясь преимущественно тем, что давал ему средства на существование.
Выполняя последнюю волю отца и наставления опекуна, юный Бабёф занялся книжным делом, а затем торговлей книгами в Париже и в Лионе. Как и его младшие братья, Эмиль показал себя пылким бонапартистом, за что и пострадал при второй Реставрации, осудившей его на два года заключения в крепости Мон-Сен-Мишель. После 1818 года он вновь погрузился в книготорговлю.
Лоран регулярно переписывался с Эмилем, но письма сына друга доставляли ему мало радости.
Он видел, что, хотя первенец Бабёфа горячо любил отца и всю жизнь по-своему чтил его память, он отнюдь не унаследовал взглядов и воли трибуна Гракха. Человек слабый, нерешительный, тщеславный, он шёл от капитуляции к капитуляции: сначала любящий сын вождя Равных, затем - бонапартист и, наконец, умеренный либерал - таков был истинный путь Эмиля, и на этом пути ему особенно мешало происхождение его родителей, его слишком уж "плебейские" предки; и он делал всё возможное, чтобы "высветлить", "облагородить" их, - отсюда и пресловутые "Мемуары", отсюда и куча других фантазий, которые только увеличивали густую тьму, покрывавшую ранние годы трибуна.
Вот и эти, нынешние, письма Эмиля - они не облегчали, а лишь затрудняли разыскания Лорана.