Предшествующие годы потребовали от меня значительного напряжения. Я собрал себя, обрел устойчивость - тут потерял самого близкого человека, сокрушительное ощущение одиночества и ненужности. Чувство вины - ведь мы не прорвались к свету, долгий переход так и не вывел к успеху книг, признанию, тайне наших мечтаний... Все задвинула могильная плита. Все явилось обманом. Все шаги - бессмысленное стирание себя. Чувство вины наливало меня свинцом. Воздух всех дней мнился отравой. Нет, не жить. Слишком больно - жить.
Это ощущение ненужности жизни, фактический отказ от нее явились следствием и надрыва последних двух десятилетий: мощного расхода себя в спорте мировых рекордов, напряженной литературной работы при фактической блокаде всего, что я писал; грозной болезни конца семидесятых годов и наконец гибели Наташи и нелегкими операциями... В общем, это типичная судьба для наших поколений, ничего необычного. И даже, наверное, литературная работа " в стол" на добрый десяток лет тоже не являлась некой исключительностью, хотя сочинительство это, безусловно, из особых. Не говоря о риске хранения подобных рукописей в то время, они сами по себе являлись гнетом, не бременем, а гнетом.
Писать за счет дохода от другой своей литературной работы (статей, очерков, популярных книг) - не дай бог таких удовольствий, пиши, а после укладывайся с другой книгой, что "в стол", на эти самые деньги и на них же - с новой работой, уже только ради денег, которые снова дадут возможность продолжить главную книгу. Жизнь на удвоенных-утроенных оборотах. И часто ощущение бесполезности работы, ощущение тюремной пустоты - не с кем поделиться, пишешь в какую-то бездну, и молчи, все время молчи об этом... Не способствовало безмятежности настроения и чувство бесполезности работы, вообще всех устремлений. Кому это нужно?.. В часы упадка духа это настроение буквально брало за горло. И в самом деле, рукописи изживали себя в столе. В них - находки, страсть, краски и кровь судеб. За ними - надрыв двойной жизни, усталость, преодоление отчаяния, вера, а они, рукописи, лежат... И рост мастерства без публикаций оказывался невозможным. И годы... Я тоже старею. Правды ради, больше всего от тесноты замкнутого пространства вокруг... Пишу - и ничто не меняется в жизни. Точили мысли о том, что рукописи могут не увидеть свет, а стало быть, все тогда бесполезно: не исполнение своего назначения в жизни, а какое-то бессмысленное кривлянье и еще сверхизнурительный труд: на что, зачем, к чему?!
Книгами разговаривать с людьми... Хороши беседы...
Эта совершенная глухота, в которой живут и складываются рукописи, ни отзвука в ответ. Ты будто выброшен из жизни. Она бежит мимо. И надрыв от забот и труда. Себя нет мочи нести...
Именно эти причины лежали в основе болезней конца семидесятых годов, но я собрал себя тогда и после операции 1983 года в ЦИТО тоже собрал. Я распрямился, снова налился энергией и дерзостью. И впрямь уже близки к завершению основные из задуманных рукописей. Нет, недаром вжимал себя в формы каждого дня. И как будто не поддался, выстоял, можно снова двигать дело. Заглядывая вперед, я уже мечтал о тотальной смене тем, начал полегоньку копить материал. Я устал от тех нот, которые все время набирал, устал и исчерпал себя, все дую в одну дуду... Но я должен был их сложить. Другого пути я не признавал, другой путь означал в моем понимании бесчестие... И я уже почти сложил все ноты. Теперь мне очень хотелось освободиться от главных тем. Я служил им два десятилетия (до сих пор я не напечатал ни одну из этих работ, кроме маленькой повести "Стужа" в саратовском журнале "Волга" № 6 в 1988 году). Оставалась самая малость: соединить весь опыт и знания в последней, так сказать, генеральной работе-обобщении. Эту книгу я готовил с двадцати четырех лет. Лишь теперь я почувствовал, что готов к ней. И вдруг гибнет мой единственный и самый верный друг... потом суета второй операции... А зачем все это? Зачем, какой смысл в днях?..
Мне казалось, у меня отняли самое важное - я изуродован, лишен возможности нормального существования. Сам себе я представлялся пепелищем: ни живого ростка, ни лучика солнца. Нет, внешне я жил. Я появлялся на людях, делал какие-то рутинные дела, но сам был замкнут в себе, замкнут на то самое пепелище. Вместо безбрежной жизни - безбрежный пустырь.
Мысль о ненужности прочно обосновалась в сознании. Зачем жизнь - только горе, потери, боль...
Это отлично усвоил организм, не усвоил, а принял программой. Ведь хотим мы или нет, но любая наша мысль из сильных и страстных неизбежно переходит в наш физический строй - тонус и жизнедеятельность всех внутренних систем. А я свыкся с мыслями о ненужности жизни. Я принимал ее лишь тяготой, болью. Связи с жизнью слабели, лопались, отмирали... Могильный холм вместо родного человека - а мне все продолжать кропать "в стол", ждать очереди-соизволения на появление всякой своей новой работы - три, пять лет ждать, молиться на издательства? Да уж и книги постылы, чужды после всех молений... И этот натиск нездоровья, один за другим...
И это - жизнь?!
И все же в недрах моего "я" сохранялась какая-то привязанность к жизни. Этот крохотный, не до конца задутый огонек жизни все светил, и я делал вялые усилия сохранить его. Вот и пойми себя...
Я тренировался - это то немногое, на что я еще был способен. Прогулки и вообще какая-либо деятельность вне дома практически становились недоступными. Даже раздавленный бедой, в совершенном одиночестве я упрямо проворачивал тренировки. Может быть, главным образом потому, что это единственное из всего того, что реально, плотски связывало меня с жизнью? Скорее всего именно так... Я научился рассчитывать тренировки, имея их за плечами не одну тысячу, хирел и скучал без силы и движения. В годы невзгод я приучил себя тренироваться в любом настроении и едва ли не в любом состоянии. А теперь все знания и все тренировки оказывались бесполезными, более того, вредными. Именно после тренировок лихорадка резко обострялась. В общем, я сыпался, но это меня все меньше и меньше задевало. Порой я даже тренировался исступленно-зло, явно не по силам, до изнурений, и в самом деле, какая разница, быстрее развязка...
Те первые тренировки в перерывах между операциями лишь в насмешку можно было назвать тренировкой - крохотные отрезки времени, жиденько разбавленные подобиями вольных упражнений. Но я называл их именно тренировками. Это имело стародавний, созидательный смысл - это всегда ростки будущих мощных занятий. Недель через шесть я начал опробовать упражнения с гантелями. Все время слушал спину и пробовал, упражнение за упражнением испытывал себя, прикидывал новые возможные приемы, отказывался, когда боль от тяжестей лишала сна и покоя ночами. Во всяком случае, я должен был восстановиться: надо обслуживать себя, научиться делать все, что требует быт. А лихорадки не слабели, особенно ярясь после тренировок.
Я сознавал: такие тренировки для, так сказать, "прикладного" восстановления себя не нужны. Они отнимают у организма и без того скудный запас энергии, но это меня не вразумляло - к тому тоже были причины. И я тащился через лихорадки, задых, боли в позвоночнике, в сердце и голове...
Повернула меня к жизни... моя работа. Повернула против моей воли, вопреки ей. Перед сентябрем 1985 года я наполовину написал центральную книгу - ту самую, что готовил с 1959 года. Я взрослел, седел, а с работой над ней не расставался. После хождения по краю жизни и смерти в ЦИТО я твердо решил написать ее. Ничем другим не заниматься категорически, остаться без средств, но написать. И уж, конечно, не принимать в расчет здоровье - только писать... Там, в ЦИТО, я мучился в жару, боли и думал, вот-вот не выдержу, погибну, а главное дело так и не сделал. Шел, а не сделал...
И как только я получил возможность сесть (а сидеть на самом обычном стуле нельзя было после той первой операции шесть месяцев - только лежать или ходить, ходить весьма ограниченно, я, впрочем, этим пренебрегал, как и корсетами, - ни один не носил) - это был август того же 1983 года, я принялся за работу. Я писал и через двадцать минут ложился от боли в спине на диван, минут через пять вставал и снова писал минут двадцать и снова ложился. Через полгода боли стали отпускать и уже давали возможность писать, не отрываясь от стола часа по два, по три... Для всех это, может быть, обычная книга (она такая и есть), а для меня - смысловая. В ней я видел свое назначение.
Я писал тогда другу (10 июля 1984 года):
"...Как ужасающе быстро бежит время. Я очень много потерял его в спорте, потом в болезнях и осознании своего места в жизни...
По-прежнему к моему позвоночнику прикреплены металлические пластины, но от второй операции, по словам врачей нужной, я пока отказываюсь... Это слишком серьезное испытание. Я довольно долго был слишком близок к небу, а если быть точнее - к земле. Выход из мучительной слабости, болей и лихорадки был жестоким, он потребовал от меня беспощадности к себе...
Теперь я очень силен. Я никогда не был так силен и могуч! И я хочу нести это в себе всегда. Это дает радость для жизни и каждой новой страницы той главной книги, о которой я мечтал и мечтаю.
Что до тренировок, я тренируюсь каждый день. Один день - тренировка на два часа, другой - на сорок минут, это сброс нагрузки. Я бы тренировался больше, но я подчинил интересы тренировки интересам литературы. Иначе я устаю, и это сказывается на рукописи.
Металлические пластины не позволяют поднимать больше 30 килограммов. Поэтому в тяжестях я ограничен и работаю на каждую руку поочередно. Набором упражнений я добился восстановления силы рук и плеч. Мой собственный вес около 100 килограммов.
Но главное в тренировке - это не сила мышц, а укрепление сердечно-сосудистой системы. Поэтому я подключаю много упражнений на выносливость, часть из них делаю тепло одетым - это вызывает обильный пот. Велосипед из-за пластин в спине теперь мне недоступен. К тому же любое падение - это или поломка, или отрыв пластины, а значит, верная операция. Но с моей точки зрения, лучше бега для укрепления сердца ничего нет, совсем не важен долгий бег. Я считаю бег обязательным до самых преклонных лет...
Я не мечтаю о долгих годах жизни. На сей счет я не обольщаюсь. Слишком много лиха я хлебнул в профессиональном спорте, еще больше - в последние годы. Но прожить свои годы без болезней и слабостей - это мне удастся. Мне по душе ощущать себя могучим - от жизни в таком состоянии я не откажусь, а спортивный труд тут главное.
Я седею, глубже и чаще морщины, но я очень крепок физически. В известном смысле я крепче, чем в самые "рекордные" годы. Я закален опытом, знанием и знаю цену упорству, освещенному разумом. Смерть не властна надо мной. Она придет лишь тогда, когда я позову ее, ни на день раньше..."
К сентябрю 1985 года я пребывал на середине пути, рукопись уже внушительной стопкой возвышалась на столе, и вдруг катастрофа, за ней - лихорадка. Я скрепил себя приказом закончить работу, уже не веря, что оправлюсь от удара (да и сколько их можно принимать), а впереди еще изрядная проба на живучесть - вторая операция. И я сел за машинку. Я писал в чаду и ознобе лихорадки, не прекращая и тренировок до января 1986 года. В январе я оказался в Оберндорфе. После второй операции лихорадка не просто возобновилась, она обострилась до чрезвычайности, но я продолжал тренироваться.
Я непременно должен был закончить эту книгу - свою главную, в ней смысл и оправдание моей жизни. И я тронулся в путь - день за днем белые листы, выстроченные машинкой. Успеть, пока еще есть силы, пока живу, жив...
Оставались заключительные главы, к счастью, прописанные вчерне, когда я еще был здоров, Я комкал окончание рукописи - хоть как-то привести к завершению, обогнать болезнь, успеть...
Неотвязно мучила мысль, что умру, не завершив работу. Я очень торопился, многое сводил в рукопись схематично, но ни энергией, ни запасом времени, следовательно, запасом жизни, не располагал. Надо было принимать условия игры.
Я ждал, слабость вот-вот сломает меня и лихорадка пресечется обрывом жизни. Я не верил в ее прочность. Я писал до семи часов в сутки. Я ложился, и не раз, но не всегда из-за позвоночника, слабость, головная боль - их надо было унять...
Удивительный феномен - любимая работа или творчество. Работа, тем более целиком владеющая воображением и помыслами, оказывается сильнее своего создателя, даже выше настроений, которые владеют им. На часы творческого поиска и решения задач (правка, определение лучшего художественного решения, сведение результатов в печатные страницы) я отключался от настоящего, тех самых упорных мыслей о горе и своей ненужности...
Нет, краешком сознания я видел себя настоящего, но видел как бы отстраненно, без спазм горя. Я складывал рукопись, решал задачи мысли, образов, действия... Закончив работу, я зачехлял машинку, отодвигал в глубь стола и с жадностью принимался просматривать новые страницы - каковы, как удались? Наконец, я скреплял страницы, ронял голову на руки. И так и сидел, окаменев, не имея ни сил, ни желания двигаться. Меня снова ждала жизнь - боли, горе, бесконечный мысленный перечет ошибок, которые я допустил в жизни и которые столь губительно ударили. Мертвыми ногами я поднимал себя и принимался за мелочи бытовых забот...
Но день за днем я работал: второй, четвертый, шестой месяц!.. И я незаметно стал распрямляться. Часы работы - часы невольного забытья, нередко и полного, глубокого забытья, своего рода отречения от себя - целительного забвения всего настоящего и прошлого, только труд!
Это способствовало возникновению и укреплению новых связей в мозгу, не стирающих, но ослабляющих мысли о ненужности жизни. Все задвигало восприятие настоящего, в котором горе правит бедой, слезы - отчаянием, а радость достижима лишь через море пота и страдания. Я с отвращением поглядывал на дни, свой стол с машинкой (ее я не переставал нежно любить), раздутую от вкладышей телефонную книжку с адресами и номерами телефонов издательств, редакций, знакомых... Все в прошлом, жизнь гаснет, поспеть бы только с приведением в порядок дел.
Однако к окончанию работы над книгой я уже был другой. Лихорадка не покидала, даже, наоборот, ждала с удвоенной злостью, но я уже поворачивал к жизни. Нет, прежнее настроение еще несло меня по дням и неделям, и в основном я еще тяготился жизнью, но уже прикидывал будущие книги - книги новых идей, света, уравновешенного отношения к злу и добру (и тут же воображаемые страницы в неумеренностях страстей, дерзостях помыслов и чести, которая превыше всего, - значит, я оживал). Я не радовался жизни, но уже начал приглядываться к ней, точнее, ко мне начал долетать ее голос - голос бытия, единственного и неповторимого.
Именно работе я обязан тем, что остался жить. Именно работа, все тот же долг перед жизнью не позволили мне погрузиться в тьму распада. И даже смерть мамы, кто ближе мамы, уже не опрокинула меня назад, в отрицание жизни. Мама умерла ровно через год после моей второй операции - самые тяжкие полтора года моей жизни. Самые ли?!. Если говорить словами Альберта Эйнштейна, господь бог изощрен, но не злобен... Изощрен - это точно...
Тренировки - эликсир жизни. Именно они обновляют организм, врачуют все наши жестокие эксперименты над ним, дарят силу и молодость. Я волочился по тренировкам, ибо лихорадка сужала их, удлиняла паузы между ними, после каждой я прихварывал. Шли месяцы. Уже отчетливо обозначилось стремление жить и преодолеть болезненное состояние, а я барахтался в мерзостях лихорадки. Я оказывался бессильным, мне не удавалось восстановить себя, к каким бы приемам я ни обращался.
Нездоровье требовало отказа от тренировок, но я знал, это даст облегчение на какой-то год, а после покачусь дальше, в распад, и с таким трудом налаженные тренировки, отвоеванное у организма право на определенную работу станут невозможными. Организм просядет, и практически невозможно будет вернуть обратно способность справляться с физическими напряжениями - надо будет снова учиться сносить самые ничтожные нагрузки. Только терпеть - и ничего больше в помощь. Никакого искусства и умения в помощь - только терпеть.
В свое время для освоения тренировок (соответствующего уровня обменных процессов в организме), для возвращения организму способности переносить определенную работу и усталость я прошел сквозь толщу болезней, немоготы - годы прогрызания этой толщи. Тогда я решил вернуть мощь и неутомимость в работе и движении и вернул.
И теперь я страшился опять попасть в зависимость от слабостей и болезней. Все что угодно, но только не подлая зависимость от прихотей больного организма, особенно сосудистой разболтанности. Господи, это такие головокружения, боли, не голова - воспаленный пузырь. Годы таких страданий!.. Любой ценой хоть как-то поддерживать тренированность. Бог с ними, лихорадками, суждено лечь - полягу, но сильным, не в спазмах, жутких головных болях, неспособности нормально дышать и двигаться. Не дать размыть ту базу, которую я сложил в предыдущие годы. Именно она позволила мне шесть с половиной лет назад поднять себя из развала и, без сомнения, спасла в операциях. Нет, нет, я встречу весь натиск невзгод в рост. Пусть прогрызание через слабости, пусть в лихорадке, пусть в разных одышках еще на годы, пусть... Я через все это прошел и не вернусь к слабости, таблеткам, очередям к врачу.
Зной и стужа - мои, любые нагрузки - мои и любая страсть мне по плечу. Только так!
Я сбился с шага, едва не полег, но я не изжил себя, у меня есть дела в этом мире, желания еще не иссохли. Я изломан, но жив и не утратил способности восхищаться красками всех дней.
Этот смутный даже для моего глаза процесс во мне явно набирал размах. Бледные краски жизни наливались своим настоящим цветом, звуки ее все чаще прорывались через безразличие и глушили всей своей яростью и бесцеремонностью. Я неуверенно улыбался, нащупывая шаги. Терял улыбку, снова окунаясь в безнадежность прошлого, и опять угрюмо озирался, точнее, приглядывался: а как жить? Новые усилия - к чему? Какой смысл возрождения? И что все-таки главное, ради чего, как говорится, стоит трудиться? В чем это главное?..
Я пробовал новые приемы тренировок, более доступные, к тысячам прошлых тренировок прибавлял новые. Натужно, но я поворачивал к жизни. Приближение к ней загораживали болезни, такие всесильные нашими болями и нашей зависимостью от них и вроде бы такие несокрушимые: ползи, глотай таблетки, молись на белые халаты... Нет, я должен разгадать шифр лихорадки. Конечно, все это - нервное потрясение, запредельная усталость, надрыв, однако я должен раздвинуть эти завалы, существуют способы, не могут не существовать. И я набирал тренировки - не дать исчезнуть базе прошлых нагрузок. Опыт борьбы за восстановление в недавнем прошлом убеждал: восстановление невозможно за месяцы, даже год, может быть, годы, но почему при такой работе все без ощутимых сдвигов к лучшему, почему одна темнота лихорадки, совершенная беспомощность перед ней, и все-все, что пробую, прикладываю к себе, напрасно, без пользы?
Тренировки по-прежнему взводили лихорадку на более высокий градус - реакция организма на пережитое. Решение есть, не может не быть, но где, в чем?
Я капиталом не располагаю. Я не могу греться у теплого моря, заедая меланхолию фруктами и жалобами на жизнь. Мне надобно здоровье сейчас, если не сейчас, то завтра, и здесь, в Москве, среди гриппов и очередей практически за любым продуктом.
Где решение?!