Такие люди, как философ Карл Ясперс (Карл Теодор Ясперс (1883–1969) - немецкий философ, психолог и психиатр, один из главных представителей экзистенциализма. В 1937 году Ясперс был лишен звания профессора и фактически постоянно находился под угрозой ареста вплоть до окончания Второй мировой войны.) из Гейдельберга, или писатель Фридрих П. Рек-Маллечевен (Фридрих Рек-Маллечевен погиб в Дахау в феврале 1941 года.), который был убит в концлагере незадолго до конца войны, были редким исключением, и в антигитлеровском заговоре они не участвовали. В своем почти неизвестном "Дневнике отчаявшегося человека" (Tagebuch eines Venweifelten, 1947) Рек-Маллечевен писал об "уничтожении целых народов", а когда он узнал о провале покушения на жизнь Гитлера, о чем он, конечно, сожалел, он написал о тех, кто готовил покушение: "Теперь, когда банкротство уже невозможно скрыть, они предали этот разрушающийся дом, чтобы создать себе политическое алиби - это были те же люди, которые перед этим предали все на своем пути к власти", - он не испытывал на их счет никаких иллюзий. Самой объективной и содержащей самое большое количество документов работой по этому вопросу является неопубликованная докторская диссертация "Кризис политического управления в немецком сопротивлении нацизму - его природа, происхождение и последствия", которую написал Джордж К. Ромоузер (Чикагский университет, 1958), она подтверждает суждение Рек-Маллечевена, за исключением нескольких незначительных определений, касающихся идеологических вопросов.
И хотя определенные нарекания и слышались, в особенности от членов "кружка Крайзау ("Кружок Крайзау" получил свое название от поместья Крайзау, где собирался узкий круг политических единомышленников. Кружок состоял из сравнительно молодых аристократов. Его глава - владелец Крайзау, граф Гельмут Мольтке, - был экспертом по международному праву в Генеральном штабе и одновременно агентом военной разведки.)" - в нем говорили о том, что главенство закона "растоптано сапогами", - по черновику письма, адресованного бывшим бургомистром Лейпцига, а затем главой заговорщиков Карлом Фридрихом Герделером (Карл Фридрих Герделер был обер-бургомистром Лейпцига в 1930–1937 годах. В 1944 году возглавил Июльский заговор. После провала покушения на Гитлера 20 июля 1944 года был арестован и казнен.) фельдмаршалу фон Клюге, мы можем судить, что преступления не особо беспокоили противников Гитлера. В этом документе, датированном летом 1943 года, когда возглавляемая Гиммлером программа уничтожения достигла своего максимального размаха, Гёрделер предлагал считать Геббельса и Гиммлера потенциальными союзниками, "поскольку эти двое уже поняли, что ставку на Гитлера они проиграли". Гёрделер обращался к "голосу совести" Клюге, но это всего лишь означало, что даже вояка должен понимать, что "продолжать войну, не имея ни одного шанса на победу, - это явное преступление".
Совесть как таковая в Германии явно куда-то пропала, причем настолько бесследно, что люди о ней почти и не вспоминали и не могли даже представить, что внешний мир не разделяет этот удивительный "новый порядок немецких ценностей". А чем еще можно объяснить тот факт, что из всех людей именно Гиммлер в последние годы войны возмечтал о блистательной роли переговорщика от имени пораженной Германии с силами союзников? Потому что Гиммлера, кем бы он ни был, идиотом все-таки считать нельзя.
Из всех бонз в нацистской иерархии самым искушенным в решении возникавших перед совестью вопросов был именно Гиммлер. Именно он придумывал лозунги вроде знаменитого лозунга СС, выдранного из речи, произнесенной Гитлером перед ее членами в 1931 году: "Моя честь - моя преданность" - одно из тех клише, которые Эйхман называл "крылатыми словами", а судьи - "пустопорожней болтовней". Как вспоминал Эйхман, Гиммлер обычно одаривал ими в конце каждого года - что-то вроде рождественского бонуса.
Эйхман запомнил лишь один из таких лозунгов и постоянно его повторял: "Существуют сражения, которые будущим поколениям уже не придется вести" - этот лозунг явно намекал па "сражения" с женщинами, детьми, стариками и другими "лишними ртами".
А вот примеры других фраз, с которыми Гиммлер обращался к командирам айнзацгрупп и высшим чинам СС и полиции: "Держаться до конца, невзирая на слабости человеческой природы, сохранять сдержанность - вот что составляет нашу силу. Эта страница в нашей истории еще никогда не была написана и больше не будет написана никогда". Или: "Приказ решить еврейский вопрос - самый устрашающий приказ из всех, который может получить любая организация". Или: "Мы понимаем, что мы ожидаем от вас "сверхчеловеческого", что вы будете "сверхчеловечески бесчеловечными"". И, надо сказать, его ожидания были оправданы.
Однако стоит отметить, что Гиммлер редко прибегал к идеологическим формулировкам, а если и прибегал, то такие лозунги быстро забывались. В мозгах этих людей, превратившихся в убийц, застревала лишь мысль о том, что они участвуют в чем-то историческом, грандиозном, не имеющем равных ("великая задача, решать которую приходится лишь раз в две тысячи лет"), и потому трудновыполнимом. Это важно, потому что эти убийцы не были садистами по своей природе, напротив, руководство предпринимало систематические усилия по избавлению от всех, кто получал от своих действий физическое удовлетворение. Айнзацгруппы набирались из подразделений СС армейского типа, военных соединений, имевших на своем счету ничуть не больше преступлений, чем регулярные подразделения немецкой армии, а их командирами Гейдрих назначал представителей элиты СС, людей с университетским образованием. И проблему представляла не их совесть, а обычная жалость нормального человека при виде физических страданий. Трюк, который использовал Гиммлер - а он, очевидно, и сам был подвержен таким инстинктивным реакциям, - был одновременно и прост, и высокоэффективен: он состоял в развороте подобных реакций на 180 градусов, в обращении их на самих себя. Чтобы вместо того, чтобы сказать: "Какие ужасные вещи я совершаю с людьми!", убийца мог воскликнуть: "Какие ужасные вещи вынужден я наблюдать, исполняя свой долг, как тяжела задача, легшая на мои плечи!"
Дырявая память Эйхмана на гиммлеровские "крылатые фразы" может служить показателем того, что существовали и другие, более эффективные способы решения проблемы совести. Одним из самых действенных, как и предвидел Гитлер, был сам факт войны. Эйхман снова и снова настаивал на "другом личном взгляде" на смерть, когда "кругом можно было видеть мертвецов" и когда каждый с равнодушием взирал на свою собственную смерть: "Нас не волновало, умрем ли мы сегодня или только завтра, и порою мы проклинали утро, потому что все еще были живы".
Особенно эффективным в этой атмосфере насильственной смерти был тот факт, что "окончательное решение" в своих поздних стадиях осуществлялось не расстрелами, то есть через прямое насилие, а путем умерщвления газом, что было тесно связано с "программой эвтаназии", запущенной Гитлером в первые же недели войны и применявшейся ко всем душевнобольным вплоть до начала войны с Россией. Программа
уничтожения, стартовавшая осенью 1941 года, шла двумя со-нершенно разными путями. Один вел в газовые камеры, а второй - к айнзацгруппам, чьи операции в тылу армии, особенно в России, осуществлялись под предлогом войны с партизанами, поскольку их жертвами были не только евреи. Помимо реальных партизан айнзацгруппы расстреливали русских функционеров, цыган, преступников, душевнобольных и евреев. Евреи считались "потенциальными врагами", и, к сожалению, прежде чем русские евреи это поняли, прошли месяцы, а тогда бежать было уже слишком поздно.
Старшее поколение помнило Первую мировую войну, когда немецкую армию встречали как освободительницу; ни молодежь, ни старики ничего "не слыхали о том, как к евреям относились в Германии или в Варшаве"; как доносила из Белоруссии немецкая разведка, они были "замечательно плохо информированы" (Хилберг). Что еще примечательнее, иногда в этих районах появлялись евреи из Германии, которых присылали сюда в роли "пионеров" Третьего рейха.
Эти мобильные отряды смерти, а их было четыре, каждый размером с батальон, то есть всего в них числилось не более трех тысяч человек, нуждались в поддержке вооруженными силами - и они ее получали; взаимоотношения между ними были обычно "превосходными", а в иных случаях и "сердечными" {herzlich). Генералы демонстрировали "удивительно разумный подход к евреям"; они не только передавали евреев в руки айнзацгрупп, но и часто ссужали в помощь мясникам своих людей, обычных солдат. Общее число жертв среди евреев оценивается
Хилбергом почти в полтора миллиона человек, и это - не результат приказа Гитлера о физическом уничтожении всего еврейского народа. Это результат предыдущего приказа, отданного Гитлером Гиммлеру в марте 1941 года: подготовить СС и полицию "к выполнению особых задач в России".
Истоки приказа фюрера об уничтожении всех, а не только русских и польских, евреев уходят в более ранние времена. Он родился не в недрах РСХА и не в других подведомственных Гейдриху или Гиммлеру учреждениях: он был рожден в канцелярии фюрера, в личном кабинете Гитлера. Он не имел ничего общего с войной и никогда в качестве предлога не использовал военную необходимость. Одним из главных достоинств труда Джеральда Рейтлинджера "Окончательное решение" является доказательство, подкрепленное несомненными документальными свидетельствами, что программа уничтожения с помощью газовых камер выросла из гитлеровской программы эвтаназии, и очень жаль, что процесс над Эйхманом, столь озабоченный "исторической правдой", не обратил внимания на эту реальную связь. А это пролило бы некоторый свет на жарко обсуждавшийся вопрос, принимал ли Эйхман, или РСХА, участие в Gasgeschihten. Не похоже, что принимал, пусть даже один из его подчиненных, Рольф Понтер, по своей собственной инициативе и мог этим заинтересоваться. Например, Глобочник, который построил газовые установки в районе Люблина (тот, которого посещал Эйхман), когда ему требовался дополнительный персонал, обращался не к Гиммлеру или к какому иному полицейскому или эсэсовскому начальству, а к Виктору Браку из канцелярии фюрера, а тот передавал требование Гиммлеру.
Первые газовые камеры были сконструированы в 1939 го-1\ в ответ на декрет Гитлера от 1 сентября того же года, в котором говорилось, что "неизлечимым больным должна быть гарантирована милосердная смерть".
Возможно, именно это "медицинское" происхождение и породило поразительное убеждение доктора Сервациуса в том, что умерщвление газом есть "медицинская процедура".
Сама же идея куда старше. Еще в 1935 году Гитлер заявил уполномоченному по народному здоровью рейха Герхарду Вагнеру, что "если начнется война, вопрос об эвтаназии легче будет поднять и выполнить, потому что это проще сделать в военное время". Декрет Гитлера был немедленно приведен в ис-полнение в отношении душевнобольных, и между декабрем 1939 и августом 1941 года с помощью угарного газа было уничтожено около пятидесяти тысяч немцев - обитателей клиник для умалишенных, где газовые камеры были замаскированы точно так же, как потом это было сделано в Освенциме - под душевые и ванные комнаты. Но программа с треском провалилась. Было невозможно удержать убийство газом в тайне от немецких граждан, со всех сторон раздавались протесты людей, которые еще не усвоили "целесообразные" взгляды на суть ме-дицины и задачу врача. Умерщвление газом на Востоке - или, говоря языком нацистов, "гуманный метод" убийства, "гарантирующий людям милосердную смерть", - началось почти в тот же день, когда оно прекратилось в самой Германии. Люди, которые выполняли программу эвтаназии в Германии, были теперь посланы на Восток для строительства новых сооружений для уничтожения целых народов - и эти люди подчинялись либо канцелярии Гитлера, либо министерству здравоохранения рейха и только теперь были переданы под административное начало Гиммлера.
Ни одна из многочисленных "языковых норм", тщательно сконструированных ради обмана и маскировки, не имела более решающего влияния на менталитет убийц, нежели замена слова "убить" на фразу "гарантировать милосердную смерть", произведенная в этом первом военном декрете Гитлера. Когда следователь полиции спросил Эйхмана, не кажется ли ему, что директива о том, что следует избегать "ненужных мучений", звучит несколько иронично, ввиду того что людей ждала неминуемая смерть, тот даже не понял вопроса: настолько крепко в его мозгу засело представление о том, что не убийство является непростительным грехом, а причинение ненужной боли.
Во время процесса Эйхман демонстрировал безошибочные признаки искреннего возмущения, когда свидетели говорили о жестокостях и зверствах, чинимых офицерами СС, хотя суд и большинство присутствовавших просмотрели эти признаки - поскольку его незатейливая попытка сохранять самоконтроль их обманула, они сочли его "несгибаемым" и равнодушным; и в настоящее волнение его привело не обвинение в том, что он послал на смерть миллионы человек, а обвинение (отвергнутое судом), которое сделал один из свидетелей - в том, что Эйхман однажды до смерти забил еврейского мальчика. Не забудем также, что он посылал людей и в те регионы, где действовали айнзацгруппы, которые отнюдь не "гарантировали милосердной смерти", а попросту расстреливали, но потом, на поздних стадиях операции, он, возможно, испытал облегчение:
Дольше в этом необходимости не было, так как производительность газовых камер значительно выросла. Он наверняка полагал, что новый метод указывает на значительное улучшение подхода нацистского правительства к евреям, потому что с самого начала программы умерщвления газом утверждалось, что преимуществами эвтаназии должны пользоваться истинные германцы.
По мере того как продвигалась война, как все больше было ужасных, жестоких смертей - на русском фронте, в песках Африки, в Италии, на побережье Франции, в руинах немецких городов, - газовые камеры Освенцима и Хелмно, Май-данека и Бельцека, Треблинки и Собибора действительно представали "благотворительными медицинскими учреждениями", как называли их спецы по милосердной смерти. Более того, начиная с февраля 1942 года осуществлявшие эвтаназию команды действовали и на Восточном фронте, дабы "оказывать помощь смертельно раненым среди льдов и снега", и хотя убийства раненых солдат содержались в строгом секрете, о них было известно многим, в том числе и тем, кто осуществлял "окончательное решение".
Неоднократно указывалось, что умерщвление газом душевнобольных было прекращено в Германии благодаря протестам со стороны населения и некоторых мужественных деятелей церкви, однако когда программа переключилась на евреев, никаких протестов не прозвучало, хотя некоторые из центров убийств находились на территории, которая тогда была немецкой, и вокруг них проживали немцы. Правда, в самом начале войны кое-кто все же пытался возражать, но с ходом войны отношение к "безболезненной смерти от газа" изменилось - сыграло свою роль и "образование в области эвтаназии". Такого рода вещи доказать трудно: на этот счет нет никаких документов, поскольку все предприятие было окутано завесой тайны, об этом не говорили ни военные преступники, ни адвокаты на "процессе над врачами" в Нюрнберге, хотя в их распоряжении были выдержки из научной литературы со всего света. Возможно, они забыли, каким было общественное мнение в те времена, когда они убивали, возможно, они никогда о нем и не думали, поскольку считали - ошибочно считали, - что их "объективный и научный" подход куда более прогрессивен, чем мнение обычных людей. И все же су-ществует несколько бесценных правдивых свидетельств, которые можно отыскать в дневниках достойных доверия людей, прекрасно сознававших, что их реакцию, их шок не разделяет более никто из окружающих, и эти свидетельства пережили моральный крах целой нации.
Рек-Маллечевен, о котором я уже упоминала, рассказывает о некоей даме-"лидерше", которая летом 1944 года явилась в Баварию, чтобы "подбодрить" тамошних крестьян. Она не тратила времени на разговоры о "чудо-оружии" и победе, а сразу же честно и откровенно перешла к перспективе поражения, по поводу коего добрым немцам вовсе не следует беспокоиться, поскольку фюрер "в случае если война окончится несчастливо, в великой милости своей подготовил для всех немцев легкую смерть путем отравления газом". Автор добавляет: "О нет, я ничего не придумываю, эта милая дама вовсе не мираж, я видел ее собственными глазами: особа под сорок, с желтым цветом лица и с безумными глазами… И что же произошло потом? Может, баварские крестьяне хотя бы сбросили ее в местный пруд, дабы охладить пылкую готовность к смерти? Ничего подобного. Они просто отправились по домам, молча покачивая головами".
Моя следующая история даже более показательна, по-(кольку в ней говорится не о "лидере" - ее герой, скорее всего, даже не был членом партии. Она произошла в Кенигсберге, в Восточной Пруссии - совершенно ином уголке Германии, - в январе 1945 года, за несколько дней до того, как русские разрушили город, заняли его и аннексировали всю провинцию. Эту историю в своем Ostpreussisches Tagebuch (1961) рассказал граф Ганс фон Лендорф. Он был врачом и оставался в городе, чтобы \тсаживать за ранеными солдатами, которых невозможно было эвакуировать; однажды его вызвали в один из огромных центров беженцев из сел, уже занятых Красной армией. Там к нему пристала какая-то женщина, которая показала варикозную вену - эта расширенная вена была у нее давно, но она решила именно сейчас заняться ее лечением, поскольку именно сейчас у нее появилось время. "Я попытался объяснить ей, что для нее сейчас куда важнее выбраться из Кенигсберга и что лечением можно заняться и потом. Куда бы вы хотели уехать? - спросил я ее. Она не знала, однако она была уверена, что их всех непременно перевезут в рейх. А потом вдруг добавила: "Русские пас никогда не получат. Фюрер этого не допустит. Скорее он нас всех отравит газом". Я украдкой огляделся: это заявление никому не показалось чем-то из ряда вон выходящим".
Эта история, как мне кажется, подобно всем правдивым историям, выглядит незавершенной. По-хорошему, из толпы должен был бы раздаться еще один голос, предпочтительно женский, который бы с тяжким вздохом произнес: "Но весь этот чудесный дорогой газ потратили на евреев!"