Показания госпожи Шарлотты Зальцбергер по поводу Гсрезина, о которых я говорила выше, позволили нам хотя бы одним глазком заглянуть в тот уголок "общей картины", куда явно не хотел заглядывать прокурор. Председателю суда не нравился ни термин, ни сама картина. Он несколько раз заявлял генеральному прокурору, что "мы здесь не картины рисуем", что гго - "обвинительный акт, а обвинительный акт и составляет суть данного процесса", что у суда "есть, исходя из обвинительного акта, свой собственный взгляд на процесс" и что "обвинение должно следовать тому, что предъявлено в суде", - достойные восхищения наставления для любого уголовного разбирательства, ни одно из которых не было принято во внимание. Обвинение не просто не приняло их во внимание, оно отказалось хоть как-то наставлять своих свидетелей, а если суд становился слишком уж настойчивым, прокурор как бы нехотя задавал несколько ничего не значащих вопросов, и в результате свидетели вели себя так, будто они находятся не в суде, а на митинге под председательством генерального прокурора, который, как и принято на митинге, представляет их аудитории, прежде чем они займут трибуну. Они могли выступать без всякого регламента, и их крайне редко перебивали уточняющими вопросами.
Эта атмосфера - даже не показательного процесса, а массового митинга, во время которого сменяющие друг друга ораторы изо всех сил стараются привлечь внимание публики, - стала особенно заметной, когда обвинение принялось вызывать свидетелей для дачи показаний о восстании в Варшавском гетто и аналогичных попытках в гетто Вильнюса и Ковно - хотя эти темы никакого отношения к преступлениям, которые вменялись в вину обвиняемому, не имели. Эти показания могли бы внести свой вклад в процесс, если бы в них шла речь о деятельности юденратов, которые сыграли столь большую и пагубную роль. Об этом, конечно, упоминалось, но свидетели были только рады не "углубляться" и быстро переключались на настоящих предателей, которых было немного и чьи "имена были неизвестны еврейскому населению", поскольку "они сотрудничали с нацистами подпольно".
Когда выступали эти свидетели, аудиторию снова сменили - теперь это были кибуцники, члены израильских общинных поселений, к которым принадлежали выступавшие.
Самое ясное и простое описание дала Цивя Любеткин-Цукерман, женщина примерно сорока лет, все еще очень красивая, совершенно свободная от сентиментальности или жалости к себе - все изложенные ею факты были четко организованы и всегда относились именно к тому, что она и желала сказать. В юридическом плане показания этих свидетелей были несущественными - в своей заключительной речи господин Хаузнер их не упоминал, - за исключением того, что они доказывали существование тесных контактов между еврейскими партизанами и польскими и русскими подпольщиками, что, если отвлечься от их противоречивости другим показаниям ("Против нас было настроено все население"), могло принести защите немалую пользу, поскольку они предлагали куда более существенное оправдание убийства гражданских лиц, нежели неоднократные заявления Эйхмана о том, что "в 1939 году Вейцман (Хаим Вейцман (1874–1952) - политик, президент (1929–1946) Всемирной сионистской организации, первый президент государства Израиль.) объявил Германии войну".
Полная чепуха. Все, что Хаим Вейцман сказал на закрытии последнего предвоенного сионистского конгресса, была фраза о том, что война западных демократий "это и наша война, их борьба - это и наша борьба". Трагедия, как правильно указал Хаузнер, как раз и заключалась в том, что нацисты не признавали евреев воюющей стороной, потому что тогда они могли бы выжить в качестве военнопленных или гражданских интернированных лиц.
Если бы доктор Сервациус воспользовался этими показаниями, обвинению пришлось бы признать, что группы сопротивления были удручающе малочисленными, невероятно слабыми и никакого существенного вреда нацистам не нанесли - более того, отнюдь не представляли основной массы еврейского населения, которое однажды даже обратило против них оружие.
Итак, юридическая несостоятельность этих отнявших много времени показаний была удручающе очевидной, но столь же непонятными остались и политические намерения предоставившего их израильского правительства. Господин Хаузнер (или господин Бен-Гурион), вероятно, хотели продемонстрировать, что, каким бы слабым ни было сопротивление, исходило оно от сионистов, поскольку из всех евреев только сионисты сознавали, что если ты не можешь сохранить жизнь, следует стараться сохранить хотя бы честь, как сказала об этом госпожа Цукерман, и что худшее, что мог сделать человек в таких обстоятельствах, - это попытаться сохранять "невинность", что очевидно вытекало из настроения и направления показаний госпожи Цукерман. Однако эти "политические" соображения пошли прахом, потому что свидетели говорили суду правду о том, что в сопротивлении сыграли свою роль все еврейские партии и организации и что настоящее различие было не между сионистами и несионистами, а между организованными и неорганизованными людьми, и даже, что еще существеннее, между молодыми и пожилыми. То есть тех, кто сопротивлялся, было меньшинство, крошечное меньшинство, но, как сказал один из свидетелей, "чудом уже было, что это меньшинство вообще существовало".
Но если оставить в стороне юридические вопросы, появление на месте для дачи показаний бывших борцов еврейского сопротивления можно было только приветствовать. Они внесли свежую струю в удручающую картину всеобщего сотрудничества, в душную, отравленную атмосферу, окружавшую "оконча-тельное решение". Хорошо известный факт, что реальная работа по уничтожению велась руками еврейских отрядов, был четко и в деталях подтвержден свидетелями обвинения - рассказами о том, как трудились члены этих отрядов в газовых камерах и крематориях, как вырывали у трупов золотые зубы и отрезали волосы, как копали могилы, а затем снова раскапывали их, что-)Ы уничтожить следы массовых убийств, как еврейские техники троили в Терезине газовые камеры - там, в Терезине, еврей-кая "автономия" была настолько полной, что вешателями тоже)ыли евреи. Но какой бы ужасной ни была эта истина, не она >ыла моральной проблемой. Селекцию и классификацию рабо-icni силы в лагерях проводили эсэсовцы, которые испытывали фимечательную симпатию к криминальным элементам, и для выполнения такого рода работ они выбирали худших из худших.
Это было особенно справедливым в отношении Польши, где нацисты одновременно с большей частью еврейской интеллигенции уничтожили весь цвет интеллигенции польской вкупе со многими профессионалами, что значительно отличалось от их политики в Западной Европе, где они, напротив, сохраняли жизнь известным евреям ради обмена их на интернированных немецких гражданских лиц или узников войны; лагерь Берген-Бел ьзен был поначалу лагерем "обменных евреев".
Проблема морали заключалась в степени правдивости, с которой Эйхман описывал еврейское сотрудничество даже в условиях выполнения "окончательного решения": "Формирование юденрата [в Терезине] и распределение обязанностей было оставлено в ведении самого совета, за исключением назначения президента. Кто станет президентом, конечно, зависело только от нас. Однако назначение это не было диктаторским решением. Функционеры, с которыми мы были в постоянном контакте - что ж, вести себя с ними надо было мягко. Приказов мы им не отдавали, просто потому, что если бы с ними говорили в такой форме - вы должны, вы обязаны, - это бы делу нисколько не помогло. Если человеку не нравилось то, что он делает, страдала бы вся работа… Мы изо всех сил старались, чтобы условия были приемлемыми". Они действительно старались, и проблема заключается в том, что они в своих стараниях преуспели.
Таким образом, самым главным элементом, не вошедшим в "общую картину", были бы показания, в которых говорилось о кооперации между нацистскими правителями и еврейскими властями, а значит, не было возможности задать вопрос: "Почему вы участвовали в уничтожении вашего собственного народа и, как следствие, в вашем собственном разрушении?" Единственным свидетелем из числа деятелей юденратов был Пинхас Фрейди-гер, бывший барон Филипп фон Фрейдигер из Будапешта, и именно во время его выступления произошел единственный серьезный инцидент - человек из зала крикнул ему чтото сначала на венгерском, а потом на идише, и суд был вынужден прервать заседание. Фрейдигер, ортодоксальный еврей высокого звания, был потрясен: "Здесь есть люди, которые говорят, что им не говорили: спасайтесь. Но пятьдесят процентов тех, кто бежал, были схвачены и убиты". Сравним эту цифру с девяноста пятью процентами уничтоженных среди тех, кто и не пытался бежать. "И куда они могли бежать? Где они могли укрыться?" - при этом сам он убежал в Румынию, поскольку был богат, и Вислицени (Дитер Вислицени - штурмбанфюрер СС. Работал под руководством Адольфа Эйхмана в центральном имперском управлении по делам еврейской эмиграции. Занимался поиском выгодных сделок в обмен на освобождение евреев в Венгрии, Словакии и Греции. Повешен в Братиславе в июле 1948 года.) ему в этом поспособствовал. "Что мы могли сделать? Что мы могли сделать?" Единственным комментарием было замечание председателя суда: "Я не думаю, что это ответ на вопрос" - вопрос, заданный не судом, а с галерки.
Вопрос сотрудничества упоминался судьями дважды: судье Ицхаку Равэ удалось вытянуть из одного из свидетелей, которые говорили о сопротивлении, признание, что "полиция гетто" была "инструментом в руках убийц", а также заявление о том, что "политикой юденратов было сотрудничество с нацистами"; а судья Халеви во время перекрестного допроса Эйхмана установил, что нацисты считали такое сотрудничество "краеугольным камнем" всей своей еврейской политики. Но вопрос, который обвинитель регулярно задавал каждому свидетелю, за исключением тех, кто участвовал в сопротивлении, и который звучал совершенно естественно для тех, кто не знал, ради чего был затеян этот процесс: "Почему же вы не взбунтовались?" - был на самом деле дымовой завесой, призванной скрыть тот вопрос, который так и не был задан. И поскольку он никогда не был задан ни одному из свидетелей господина Хаузнера, то все их ответы отнюдь не были "правдой, всей правдой, и ничем кроме правды".
А правдой было то, что еврейский народ в целом никогда не был организован, у него не было своей территории, своего правительства, своей армии, что в час, когда это ему было так необходимо, у него не было своего правительства в изгнании, которое могло бы представлять его среди союзников (Еврейское Палестинское агентство под председательством доктора Вейцмана было, в лучшем случае, жалкой имитацией), что у него не было ни запасов оружия, ни молодежи, прошедшей воинскую подготовку. И всей правдой было то, что существовали и еврейские общинные организации, и еврейские партии и благотворительные организации как на местном, так и на международном уровне. Где бы ни жили евреи, у них были свои признанные лидеры, и почти все из них - за малым исключением - тем или иным образом, по той или иной причине сотрудничали с нацистами. Всей правдой было то, что если бы еврейский народ действительно был не организован и у него не было бы вожаков, тогда воцарился бы хаос, и было бы множество великое страданий, но общее число жертв вряд ли бы тогда составило от четырех с половиной до шести миллионов.
В этой главе я коснулась истории, которую суд в Иерусалиме не смог представить миру в ее реальном масштабе, потому что она дает поразительное понимание всеобщего морального коллапса, в который наци повергли респектабельное европейское общество - не только в Германии, но почти во всех странах, не только среди палачей, но и среди жертв. Эйхман, в отличие от других рядовых участников нацистского движения, всегда с благоговением относился к людям из "хорошего общества", и учтивость, которую он часто проявлял к немецкоговорящим еврейским функционерам, была порождена ощущением того, что он имеет дело с людьми, находящимися на более высокой, чем он сам, ступеньке социальной лестницы. Он отнюдь не был тем, кем его назвал один из свидетелей - "Landsknechtnatur", наемником, который желал бы укрыться в тех краях, где не действуют Десять заповедей… Он и вправду к концу стал яростным приверженцем успеха, по его представлениям, основного мерила "хорошего общества". И потому для него типичными были его последние слова о Гитлере - которого он и его камрад Сассен решили в том интервью "не упоминать": Гитлер, сказал он, "мог СПАТЬ не прав во всем, но одно несомненно: этот человек оказался с пособным подняться от ефрейтора немецкой армии до фюрера почти восьмидесятимиллионного народа… Сам по себе его \спех уже доказал, что я должен подчиняться этому человеку". Ею совесть действительно успокоилась, когда он увидел, с каким рвением и энтузиазмом "хорошее общество" реагирует на сто действия. Ему "не надо было заглушать голос совести", как было сказано в заключении суда, и не потому, что совести у него не было, а потому, что она говорила "респектабельным голосом", голосом окружавшего его респектабельного общества.
Эйхман уверял, что голосов извне, способных пробудить его совесть, не существовало, а задачей обвинения было доказать, что это не так, что были такие голоса, к которым он мог бы прислушаться, и все же он исполнял свою работу с усердием, превосходящим прямые обязанности. Но, как ни странно, правдой оказалось и то, что его убийственное рвение не было так уж глухо к невнятным голосам тех, кто время от времени пытался его усмирить. Здесь мы можем только вскользь упомянуть о так называемой внутренней эмиграции в Германии - эти люди зачастую занимали посты, даже высокие, в иерархии Третьего рейха и после войны заявляли себе и внешнему миру, что "в душе были против" режима. И не важно, говорили они правду или лгали: важно, что ни один секрет в пропитанной тайнами атмосфере нацистского режима не охранялся ревност-нее, чем "противостояние в душе". Иначе в условиях нацистского террора было не выжить; как говорил мне один известный "внутренний эмигрант", который явно верил в собственную искренность, такие как он, дабы сохранить свою тайну, "внешне" должны были казаться даже большими нацистами, чем сами нацисты.
Этим может объясняться тот факт, что редкие протесты против программы уничтожения исходили не от армейского командования, а от старых членов партии.
Чтобы выжить в Третьем рейхе и при этом не вести себя как нацист, следовало затаиться совсем: "воздержание от какого-либо участия в общественной жизни", как недавно заметил Отто Киркхаймер в своей "Политической справедливости" (1961), было на самом деле единственным критерием оценки личной вины. Если в этом термине и есть хоть какой-то смысл, "внутренним эмигрантом" мог быть только тот, кто жил "словно изгнанник среди своего собственного народа, среди слепо верящих масс", как отмечал профессор Герман Яррайс в "Наставлениях защитникам" накануне Нюрнбергского процесса. При отсутствии какой-либо организации оппозиция была "совершенно бессмысленной". Немцы, которые прожили все эти двенадцать лет, "словно замороженные", существовали, но число их незначительно, и среди них не было членов движения сопротивления. В последние годы термин "внутренняя эмиграция" (сам по себе допускающий двоякое толкование, ибо он может означать как эмиграцию в отдаленные уголки собственной души, так и определенную манеру поведения - словно ты живешь эмигрантом в своей собственной стране) стал чем-то вроде шутки. Зловещий доктор Отто Брадфиш, член одной из айнзацгрупп, который руководил убийством почти пятнадцати тысЯч человек, заявил немецкому суду, что он всегда был "в душе против" того, что он совершал. Может, убийство пятнадцати тысяч человек было ему необходимо как алиби в глазах "настоящих нацистов"?
Аналогичный аргумент, и с еще меньшим успехом, был выдвинут в польском суде гаулейтером Артуром Грайслером из Варте-гау: это его "официальная душа" совершала все те преступления, за которые его в 1946 году повесили, а "личная душа" всегда была против.
И хотя Эйхман никогда не встречался с "внутренними эмигрантами", он наверняка был знаком с некоторыми из тех государственных служащих, которые сегодня утверждают, будто оставались на своих постах только ради того, чтобы "уменьшить зло" и чтобы не дать "настоящим нацистам" занять их должности.
Мы уже упоминали знаменитое дело доктора Ганса Глобке, статс-секретаря, а с 1953 года - главы отдела кадров администрации канцлера Западной Германии. Поскольку он был единственным упоминавшимся на процессе государственным служащим, интересно было бы посмотреть на его деятельность по "уменьшению зла".
До прихода Гитлера к власти доктор Глобке служил в министерстве внутренних дел Пруссии и уже там продемонстрировал преждевременный интерес к еврейскому вопросу. Это он сформулировал первую из директив для тех, кто обращался за разрешением сменить имя - согласно этой директиве от них "требовалось доказательство арийского происхождения". Сие циркулярное письмо, датированное декабрем 1932 года - когда приход Гитлера к власти еще не состоялся, но был уже вполне вероятен, - странным образом предвосхищает "сверхсекретные постановления", которые гитлеровский режим ввел в практику много позже: как это принято при тоталитарных режимах, широкая общественность об этих постановлениях не извещается, а тем, к кому они обращены, говорится, что "это не для публикации".
Доктор Глобке испытывал большой интерес к именам, а поскольку его "Комментарий к Нюрнбергским законам 1935 года" был даже более жестким, чем более ранняя интерпретация Rassenschande, автором которой был эксперт по еврейскому вопросу министерства внутренних дел, старый партиец доктор Бернгард Лёзенер, кое-кто может обвинить доктора Глобке в том, что он сделал ситуацию более опасной, чем на том настаивал "настоящий нацист". Но даже если мы допустим, что действовал он из самых лучших побуждений, трудно представить, как он в данных обстоятельствах смог бы ситуацию улучшить. Недавно одна немецкая газета провела серьезное расследование и ответила на этот затруднительный вопрос. Они нашли подписанный доктором Глобке документ, который предписывал чешским невестам немецких солдат при подаче заявления о разрешении на брак представлять свои фотографии в купальных костюмах. Доктор Глобке пояснил: "Этим конфиденциальным распоряжением был до некоторой степени уменьшен скандал, длившийся три года": до того как вмешался доктор Глобке, чешские невесты должны были представлять свои фотографии в обнаженном виде.
Доктору Глобке, как объяснял он в Нюрнберге, повезло, поскольку он работал под началом другого "уменьшителя", статс-секретаря Вильгельма Штукарта, которого мы уже встречали - он был активным участником Ванзейской конференции. "Уменьшительная" деятельность Штукарта касалась полуевреев, которых он предлагал стерилизовать.