Глава XI
Церковь, где показывают луккский чудотворный крест, принадлежит к монастырю, название которого я сейчас не припомню.
Когда мы вошли в церковь, перед алтарем лежало, распростершись на коленях, около дюжины монахов, погруженных в безмолвную молитву. Лишь время от времени все они как бы хором произносили несколько отрывочных слов, как-то жутко отдававшихся под пустынными сводами. В церкви было темно, и только сквозь небольшие расписные окна падал пестрый свет на лысые головы и коричневые рясы. Тусклые медные лампы скудно освещали почерневшие фрески и престольные образа, на стенах выступали деревянные головы святых, ярко разрисованных и ухмылявшихся в неверном освещении, как будто живые. Миледи громко вскрикнула и показала на могильную плиту у наших ног, где в рельефе изображен был епископ в митре и с посохом, со скрещенными руками и отдавленным носом. "Ах, - прошептала она, - я грубо наступила ему на каменный нос; теперь он явится мне во сне - то-то будет мне нос!"
Ризничий, бледный молодой монах, показал нам чудотворный крест и рассказал о чудесах, которые он творит. Я легко поддаюсь настроению, и, может быть, лицо мое при этом рассказе не выразило недоверия; у меня бывают приступы веры в чудеса, в особенности там, где место и время, как в данном случае, способствуют такой вере. Тогда я готов верить, что все в мире чудо, и сама всемирная история - легенда. Может быть, я заразился верой в чудеса от Франчески, целовавшей крест с диким воодушевлением? А не менее дикая насмешливость бойкой британки показалась мне крайне неприятной. Быть может, эта насмешливость тем более задевала меня, что я и сам чувствовал себя не вполне свободным от нее, но отнюдь не мог признать ее похвальной. Нельзя ведь отрицать, что насмешливость, радость по поводу противоречий мира заключает в себе что-то злобное, серьезность же более сродни добрым чувствам; ведь добродетель, свободолюбие и сама любовь по существу своему очень серьезны. Но есть сердца, в которых смешное и серьезное, злое и святое, жар и холод перемешаны так причудливо, что трудно судить о них. Такое сердце билось и в груди Матильды; порой это был ледяной остров, на гладкой, зеркальной поверхности которого расцветали самые страстные и жгучие пальмовые рощи, порой это бурно пылающий костер, внезапно засыпаемый хохочущей снежной лавиной. Ее вовсе нельзя было назвать плохой, ни даже чувственной при всей ее распущенности; я думаю даже, что усвоила она только забавную сторону чувственности и тешилась ею, как глупой игрой в куклы. Для нее было чисто юмористическим наслаждением, лишь потребностью сладостного любопытства - смотреть, как тот или иной чудак будет вести себя в состоянии влюбленности. Как не похожа на нее была Франческа! В ее мыслях и чувствах было католическое единство. Днем она была томной, бледной луной, ночью превращалась в пылающее солнце. Луна дней моих! Солнце ночей моих! Никогда больше я не увижу тебя.
- Вы правы, - сказала миледи, - я тоже верю в чудотворную силу креста. Я уверена, что если маркиз не станет слишком жаться по поводу брильянтов к обещанному кресту, то этот крест сотворит над синьорой ослепительное чудо, и она в конце концов так будет ослеплена им, что влюбится в нос маркиза. Кроме того, я часто слышала о чудотворной силе некоторых орденских крестов, способных превратить честного человека в мошенника.
Так посмеивалась эта красивая дама над всем окружающим, кокетничала с бедным ризничим, смешно извинялась перед епископом с отдавленным носом, почтительно отклоняя возможный с его стороны ответный визит, а когда мы дошли до чаши со святой водой, она опять во что бы то ни стало захотела превратить меня в осла.
Действительно ль то было настроение, внушенное мне местом, где мы находились, или же я хотел как можно резче оборвать насмешки, в сущности раздражавшие меня, - я проникся надлежащим пафосом и произнес:
- Миледи, я не люблю женщин, презрительно относящихся к религии. Красивые женщины, чуждые религиозности - как цветы без запаха; они похожи на те холодные, трезвые тюльпаны, которые из своих китайских горшков смотрят на нас так фарфорово, и если бы обладали даром речи, то, конечно, разъяснили бы нам, как они совершенно естественным путем развились из луковиц, как для цветка вполне довольно, если он не пахнет дурно, и как вообще нет никакой необходимости разумным цветам чем бы то ни было пахнуть.
Уже при слове "тюльпан" миледи оживленно зажестикулировала, и пока я говорил, ее идиосинкразия к этой породе цветов оказала на нее такое действие, что она в отчаянии закрыла уши. Отчасти продолжая дурачиться, но в то же время и с настоящей обидой, так как самолюбие ее было задето, она бросила на меня полный горечи взгляд и тут же с резкой, из глубины души вырвавшейся насмешкой, спросила:
- А вы, дорогой мой цветок, какую из существующих религий считаете своею?
- Я, миледи, все религии считаю своими; аромат моей души возносится к небу и опьяняет даже вечных богов!
Глава XII
Синьора, не понимая нашего диалога, который мы вели преимущественно на английском языке, решила, бог весть почему, что мы спорим о преимуществах наших соотечественников. Она стала хвалить и англичан и немцев, хотя в глубине души считала первых не умными, а вторых глупыми. Очень дурно отзывалась она о пруссаках, страна которых, согласно с ее географией, расположена далеко за пределами Англии и Германии; особенно же дурно отзывалась она о прусском короле, великом Федериго, роль которого танцевала в прошлом году в балете в свой бенефис ее соперница, синьора Серафина; вообще этот король, а именно Фридрих Великий, странным образом все еще живет в итальянских театрах* и в памяти итальянского народа.
- Нет, - сказала миледи, не обращая внимания на милую болтовню синьоры, - нет, этого человека нечего превращать в осла; он не только каждые десять минут меняет свои мнения и постоянно себе противоречит - он стал теперь миссионером, и я думаю даже, что он втайне иезуит. Мне придется теперь, для безопасности, строить набожные физиономии, иначе он предаст меня своим лицемерным сообщникам во Христе, своим святошам - дилетантам инквизиции, которые сожгут меня in effigie, ибо полиция еще не разрешает им бросать в огонь живых людей. Ах, уважаемый, не думайте только, что я так умна, как кажется, - религиозности во мне довольно, я не тюльпан, клянусь вам, не тюльпан, ради всего святого, не тюльпан! Лучше уж я во все поверю! Я и теперь уже верю в самое главное, о чем написано в библии, я верю, что Авраам родил Исаака, Исаак - Иакова и Иаков - Иуду, а также и в то, что этот последний познал на большой дороге свою сноху Фамарь. Верю также, что Лот слишком много пил со своими дочерьми. Верю, что жена Пентефрия удержала в своих руках одежду благонравного Иосифа. Верю, что оба старца, застигнувшие Сусанну во время купанья, были очень стары. Кроме того, я верю, что праотец Иаков обманул сначала своего брата, а потом тестя, что царь Давид дал Урии хорошую должность в армии, что Соломон завел себе тысячу жен, а потом стал ныть, что все суета. Я и в десять заповедей верю и даже исполняю большую их часть; я не желаю вола ближнего моего, рабыни его, коровы его и осла его. Я не тружусь в субботу, в седьмой день, когда бог отдыхал; более того, из осторожности, не зная точно, когда именно приходится этот седьмой день, я часто по целым неделям ничего не делаю. Что же касается заповедей Христа, то я исполняю всегда самую важную из них, а именно - что следует любить даже врагов своих, ибо - увы! - те люди, которых я более всего любила, всегда оказывались, неведомо для меня, моими злейшими врагами.
- Ради бога, Матильда, не плачьте! - воскликнул я, когда опять сквозь беззаботный задор вдруг пробился тон самой болезненной горечи, точно змея из-под цветов. Мне знаком был этот тон, когда шаловливое хрустальное сердце этой удивительной женщины начинало дрожать - сильно, но не долго, и я знал, что он исчезнет с такой же легкостью, как и возник, при первом же шутливом замечании, обращенном к ней или же ей самой пришедшем в голову. В то время, как она, прислонясь к монастырским воротам, прижимала пылающую щеку к холодному камню и своими длинными волосами осушала следы слез на глазах, я пытался вернуть ей веселое настроение, мистифицируя в подражание ее иронической манере бедную Франческу и сообщая ей важнейшие новости о Семилетней войне, которая ее, по-видимому, очень интересовала и которую она считала все еще неоконченной. Я рассказал ей много интересного о великом Федериго. Этот хитроумный штиблетный бог из Сансуси, который изобрел прусскую монархию, в юности премило играл на флейте и сочинял даже французские стихи. Франческа спросила, кто победит - пруссаки или немцы? Дело в том, что она, как я уже отметил, считала первых за совершенно другой народ, да и обычно в Италии под "немцами" подразумевают только австрийцев. Синьора немало удивилась, узнав от меня, что сам я долгое время жил Bcapitale della Prussia, а именно в Berelino, городе, который согласно географии, находится на самом верху, недалеко от северного полюса. Она ужасалась, когда я описывал опасности, которым там можно подвергнуться, порой встретив, например, на улице белых медведей.
- Дело в том, дорогая Франческа, - объяснил я, - что в гарнизоне на Шпицбергене очень много медведей, и они время от времени приезжают на денек в Берлин, чтобы из чувства патриотизма посмотреть на "Медведя и пашу"* или же славно закусить и выпить шампанского у Бейермана в "Кафе Рояль", что иногда обходится им дороже, чем они могут заплатить; в таком случае один из медведей остается привязанным в кафе до тех пор, пока не вернутся и не расплатятся его товарищи; отсюда и происходит выражение "привязать медведя". Много медведей живет и в самом городе; говорят даже, что Берлин обязан своим возникновением медведям и называется, собственно, "Бэр-лин". Впрочем, городские медведи вполне ручные, а некоторые из них так образованы, что пишут превосходнейшие трагедии и сочиняют отличнейшую музыку*. Волки там тоже не редкость, но так как они из-за стужи носят варшавские овчинные тулупы, то их нелегко узнать. Северные гуси носятся там и распевают бравурные арии, а северные олени бегают, изображая знатоков искусства. В общем, берлинцы живут очень умеренно и отличаются трудолюбием, а большинство из них сидит по пуп в снегу и пишет догматические сочинения, назидательные книги, историю религии для девиц образованных сословий, катехизисы, проповеди на все дни года, песнопения Элоа , и при этом весьма нравственны, ибо сидят по пуп в снегу.
- Разве берлинцы христиане? - воскликнула синьора в изумлении.
- Их христианство особенное. В сущности, они совершенно не христиане, да и чересчур разумны, чтобы всерьез исповедовать христианство. Но поскольку они знают, что оно необходимо в государстве для того, чтобы подданные смиренно повиновались и, кроме того, чтобы не слишком много было краж и убийств, постольку они пытаются путем всяческого красноречия по крайней мере обращать в христианство своих ближних; они, так сказать, подыскивают себе заместителей в религии, которую им желательно поддержать и строгие правила которой им самим в тягость. В своем затруднительном положении они пользуются рвением бедных евреев*; этим последним приходится вместо них быть христианами, а так как народ этот ради денег и доброго слова готов на все, то сейчас евреи уже до такой степени вошли во вкус христианства*, что изрядно ополчаются, как положено, против неверия, бьются не на живот, а на смерть за святую троицу, а во время летних каникул даже и верят в нее, свирепствуют против рационалистов, рыскают по стране в качестве миссионеров и шпионов святой веры и распространяют душеспасительные трактатцы, как нельзя лучше закатывают глаза в церквах, строят самые святошеские физиономии и вообще набожничают с таким успехом, что кое-где начинает уже зарождаться профессиональная зависть, и старшие мастера этого ремесла втайне жалуются: христианство-де перешло сейчас целиком в руки евреев.
Глава XIII
Если синьора и не поняла меня, то ты, дорогой читатель, поймешь меня, конечно, лучше. Миледи тоже поняла меня, и это вернуло ей хорошее расположение духа. Но когда я - не знаю, с достаточно ли серьезным выражением лица - пожелал согласиться с мыслью, что народ нуждается в определенной религии, она опять не смогла удержаться и заспорила в своей привычной манере.
- Народ нуждается в религии? - воскликнула она. - Я знаю, что это усердно проповедуют тысячи дураков и десятки тысяч лицемеров.
- И все-таки это правда, миледи. Как мать не в состоянии отвечать правду на все вопросы ребенка, ибо это недоступно его пониманию, так должна существовать положительная религия, церковь, чтобы отвечать вполне определенно и наглядно, в соответствии с пониманием народа, на его умозрительные запросы.
- Увы! Именно ваше сравнение, доктор, напоминает мне одну историю, которая в конечном итоге едва ли говорит в пользу вашего мнения. В Дублине, когда я была еще маленькой…
- И лежала лицом кверху…
- С вами нельзя и поговорить разумно, доктор. Не улыбайтесь так бессовестно и слушайте. В Дублине, когда я была еще маленькой и сидела у ног матери, я спросила ее как-то раз, что делают со старыми полными лунами. "Милое дитя, - сказала мать, - старые луны господь бог дробит сахарными щипцами на куски и делает из них маленькие звезды". Нельзя поставить в упрек матери это явно неверное объяснение, потому что даже и при наилучших астрономических познаниях она не в силах была бы разъяснить мне всю систему солнца, луны и звезд, и на умозрительный вопрос она ответила мне наглядно и определенно. Но было бы лучше, если бы она отложила объяснение до более зрелого возраста или, по крайней мере, не выдумывала неправды. Дело в том, что когда я оказалась вместе с маленькой Люцией и было как раз полнолуние, и я рассказала Люции, что скоро из луны наделают маленьких звезд, Люция высмеяла меня и сказала, что, по словам ее бабушки, старой О'Мира, полные луны съедают в аду в качестве огненных дынь, а так как там нет сахару, то приходится посыпать их перцем и солью. Если Люция высмеяла меня первая по поводу моего объяснения, носившего слегка наивный евангелический характер, то и я, со своей стороны, еще больше посмеялась над ее мрачно-католической теорией; от насмешек дело перешло к серьезному спору, мы сцепились, до крови исцарапали друг друга, обмениваясь в пылу полемики плевками, пока не вернулся из школы маленький О'Доннель и не рознял нас. Мальчик этот получил в школе лучшее представление о космографии, знал математику и спокойно доказал нам наши заблуждения и нелепость нашего спора. И что же произошло? Мы, обе девочки, отложили на время наши разногласия и тотчас же образовали союз, чтобы отколотить маленького спокойного математика.
- Миледи, я огорчен, ибо вы правы. Но ничего не поделаешь. Люди всегда будут спорить о преимуществах тех религиозных понятий, которые им внушены с малолетства, а разумные будут всегда терпеть вдвойне. Правда, когда-то было иначе - никому не приходило в голову особенно превозносить учение и обряды своей религии или, тем более, навязывать их кому-нибудь. Религия была отрадным для сердца преданием, совокупностью священных историй, празднеств в память минувшего и мистерий, унаследованных от предков, как бы семейным святилищем народа, и для грека было бы просто ужасно, если бы чужестранец, не принадлежащий к его племени, стал домогаться одной с ним религии; тем более бесчеловечным было бы в его глазах заставить кого бы то ни было насилием или хитростью отречься от своей исконной религии и взамен принять чужую. Но вот из Египта, этой родины крокодилов и жречества, появился некий народ и, вместе с накожными болезнями и накраденной золотой и серебряною утварью, принес с собой так называемую положительную религию, так называемую церковь, нагромождение догматов, в которые надо верить, и священных обрядов, которые надо выполнять, - прообраз позднейших государственных религий. И вот, воздвигли "хулу на человека"*, и начались поиски прозелитов, насилие в делах веры и все те священные ужасы, которые стоили людям столько крови и слез.
- Goddam! Ах, уж этот народ, начало всякого зла!
- О, Матильда, он давно уже проклят и влачит муки своего проклятия на протяжении тысячелетий. О, этот Египет! Его изделия не поддаются власти времени, его пирамиды все еще стоят непоколебимо, его мумии так же прочны, как и встарь, и так же нетленна эта мумия - народ, который блуждает по земле, укутанный в свои древние пеленки-письмена, окаменевший обломок мировой истории, призрак, торгующий для поддержания своей жизни векселями и старыми штанами… Видите вы там, миледи, старика с седой бородой, концы которой опять как будто начинают чернеть, с глазами призрака…
- Там, кажется, развалины старых римских гробниц?
- Да, именно там и сидит старик, и, может быть, Матильда, он творит свою молитву, страшную молитву, в которой скорбит о своих страданиях и зовет к суду народы, давно исчезнувшие с лица земли и живущие только в сказках старой няньки, он же, в своей скорби, и не замечает, что сидит на гробницах тех самых врагов, гибели которых он просит у неба.