В четырех километрах от села проходит магистральная дорога. Оттуда в первые дни войны доносился гул: шли машины, танки, другая военная техника. К нам заскочила лишь чужеземная танкетка, проехала по всему селу и уехала. После нее на земле остались листовки, в которых черным по белому было написано: "Мы вас освободили". Пропаганда у завоевателей работала с самого начала!
Первыми же "освободителями" оказались немцы. Близ моста через железную дорогу они поставили гарнизон для охраны. Каждый день вместе со старостой ходили по дворам, чтобы поживиться курицей, яйцами или еще чем-нибудь. Сменившие их мадьяры (венгры) поначалу этим не занимались, но, когда узнали про немецкие поборы, тоже стали предъявлять населению такие требования. Затем появились финны, австрийцы, румыны.
На первое место по жестокости и мародерству я бы поставил финнов. Стреляли по собакам, курам и другим живым мишеням. Без разбора. Далее по убывающей шли мадьяры, немцы, румыны. С последними можно было спорить и даже побить, если они ловили курицу. Судя по всему, это были бедные люди. Двое из них однажды сделали из машинной резины бахилы, очень грубые на вид, и посылкой отправили к себе на родину. Наверное, не сладко там жилось.
Наиболее дружелюбно вели себя чехи со словаками и, как ни странно, австрийцы, казалось бы, наиболее верные союзники немцев. По выходным они обычно отдыхали и даже призывали наших сельчан следовать их примеру. Но, видя, что это на русских не действует – они все равно работают, – прекратили бесполезные уговоры. Австрийцы однажды вообще несказанно всех удивили.
А дело было так. Наши местные мужики под контролем немца рыли траншею на окраине села. И один, очень горячий характером, заспорил со своим надзирателем. Немец ударил его кулаком в лицо. Мужчина упал, а когда поднялся, не раздумывая рубанул обидчика острым краем лопаты по черепу. И отрубил тому ухо. Немец схватил ухо и бегом в лазарет.
Рабочие перепугались и стали громко упрекать земляка: "Что ты наделал, дурак!? Сейчас придут другие немцы и всех нас расстреляют. Надо бежать!"
И потрусили было в сторону леса, но увидели, что на их пути стоят люди в немецкой форме, которые, видно, с интересом следили за событиями, но никаких мер не предпринимали. Обойти их никак нельзя. Замедлили шаг и двинулись дальше: будь, что будет! Другого выхода все равно нет.
Когда поравнялись, один из наблюдавших поманил рубаку пальцем, добавив голосом: "Сomm, comm!"
Тот подошел с самыми мрачными предчувствиями. И вдруг слышит: "Nicht cut!" И показывает жестами, что рубить надо было по шее, а не по голове. Так надежнее!
Оказалось, что это – австрийцы, союзники немцев поневоле. Рабочие после этого спокойно удалились в лес и скрылись. Скорее всего, ушли к партизанам.
Один чех или словак (точно уже не могу сказать) приходил к нам по воскресеньям. Ставил винтовку в угол и подолгу разговаривал с отцом. На стене среди различных фотографий висело фото братьев-военных в армейской форме. Он это заметил и однажды, разглядывая снимки таких же, как и он, молодых людей (они ему явно нравились), вынужденных сражаться, признался, что является коммунистом. Обещал написать отцу после войны, но не написал. Может быть, погиб.
Всякого рода заготовители и каратели нас особенно не тревожили, хотя вокруг произрастали знаменитые брянские леса и село (довольно большое, около трехсот изб) располагалось, можно сказать, в партизанской зоне. Как только они узнавали, что у нас стоит немецкий гарнизон, сразу же уезжали.
Правда, не обошлось без инцидентов. Один раз партизанский отряд на санях заехал в село. А навстречу шло двое ничего не подозревающих немцев. Партизан с автоматом соскочил с саней и прошил их очередью. В гарнизоне у моста услышали выстрелы и с поста охраны стали пускать вверх ракеты. А после нагрянул карательный отряд. Ходили по домам и забирали мужчин. Всех их согнали в церковь и выставили вокруг пулеметы. Хорошо, что муж моей тетки, тоже побывавший в Первую мировую в плену у немцев, смог толково объяснить на понятном карателям языке, что среди здешних партизан нет. То были не наши люди. И мужиков отпустили. А так бы наверняка расстреляли.
Был и такой случай. Один из местных, чтобы обезопасить себя, пошел в комендатуру с доносом, что в селе есть коммунист. К нему приставили немца с винтовкой и приказали: "Веди!" Чтобы попасть в село, надо было перейти небольшую речку. В это время женщины там стирали белье и каким-то образом догадались о злонамеренном замысле. Тем более, что доносчик и раньше не вызывал особого доверия. Они стали попрекать его: "Сам коммунист, а ведет забрать коммуниста!"
А дальше произошло следующее. Когда предатель переходил речку по бревну, немец поднял винтовку и выстрелил в него. Сам пошел назад. Что его на это толкнуло, так и осталось загадкой.
На железной дороге оккупанты проявляли особую бдительность. Чтобы обезопасить паровоз от подрыва партизанами, впереди прицепляли две-три пустые платформы. Позже на них разрешили ездить мужикам с Украины. Те то ли продавали что, то ли покупали в наших краях. Жить-то надо было как-то в это смутное время. Расчет у фашистов был коварный: живая защита. Партизаны не станут подрывать своих.
Поведение немцев менялось в зависимости от положения на фронте. Сначала они хвалились своими успехами под нашей столицей, а потом вдруг все затихло. Один наш сельчанин подошел в эти дни к немцу и спросил:
– Пан, а как там сейчас Москва?
Вопрос, казалось бы, безобидный, его не раз задавали и раньше и всегда получали ответ. На этот раз все вышло иначе. Немец, ни слова ни говоря, размахнулся и врезал ему по уху. Решил, что над ним издеваются – дела-то под Москвой уже были не ахти. А мужик, довольный, побежал к своим. Стало ясно, что взять столицу не вышло. "Никогда не думал, что от удара в ухо буду так радоваться", – сообщил он своим односельчанам.
Чувства обреченности у населения во время немецкой оккупации я не заметил. Но никогда не думал, что Курская битва закончится именно в наших краях.
О приближении русских мы узнали по канонаде. Стрельба, разрывы снарядов и бомб становились все громче. Население попряталось в погреба. Я и двое сверстников расхрабрились, вылезли из подвала и отправились за водой. Вдруг над головами просвистела мина, шлепнулась сзади и взорвалась. Мне поранило осколками ляжки и вырвало штанину. Другому пацану большой осколок угодил в задницу. Один из нас прикоснулся к торчащему снаружи концу в надежде вытащить. Паренек застонал. Им потом занялись кое-что понимающие в медицине люди.
Немцы, прежде чем уйти, взорвали церковь, заложив под нее много взрывчатки. Она стояла на самом высоком месте. Обозы оккупантов уже выдвинулись из села в сторону железной дороги с целью отступления. И вдруг с той стороны кто-то стал строчить по ним из пулеметов. То ли наступающие русские, то ли партизаны, то ли свои открыли заградительный огонь. Немцы вернулись назад и еще на целых девять месяцев остались в селе. Какие-то неизвестные сделали нам такой вот неприятный подарок. Так вот и получилось, что откат немецкой армии после Курской битвы застрял у нашего порога.
Ну а когда пришло освобождение, это просто не описать. "Наши" ведь не просто рядовое слово. Это – мир, надежда, обязательное будущее. Сладостное ощущение этого слова живет в душе до сих пор.
Часть домов после освобождения оказалась сожженной, часть – разобранной на блиндажи. Местность во многих местах была заминирована. И хотя по ней потом прошли саперы, сколько людей подорвалось. Вез, например, торф один из земляков, проехал большую дорогу – и ничего. А у собственного дома наехал на мину. И погиб. Жена стала вдовой, а дети сиротами. Или вот такой случай: подорвался трактор, ранило тракториста, пахавшего поле. Народ подбежал, смотрят, а там плуг еще две мины выкопал. У некоторых парней, разбиравших взрывоопасные предметы, оторвало то пальцы, то руку.
Во время разговора 80-летний собеседник несколько раз принимался плакать. А потом признался: "Больно мне это вспоминать. Даже читать на данную тему не могу. Не люблю смотреть и фильмы о войне. Когда начинают показывать бои на Украине, выключаю телевизор".
А каково ветеранам, повидавшим море крови? Не удивительно, что многие из них реагируют еще болезненнее, чем мой коллега, и на просьбы рассказать о военных событиях отвечают категорическим отказом. Слишком это задевает за сердце.
Тревожные дни
(вспоминает Борис Мартинович)
Родился в 1932 году в деревне Подлужье Глусского района Гомельской области. Исследователь в области экологии и радиоэкологии растений. Кандидат биологических наук. Участник выполнения государственных программ по минимизации последствий катастрофы на Чернобыльской АЭС.
– О войне я узнал уже 22 июня 1941 года, – начал свой рассказ Борис Сергеевич. В тот день мы уехали с отцом в городской поселок Глуск, который находится в двенадцати километрах от нашей деревни. Надо было продать на рынке кое-какую домашнюю продукцию и на вырученные деньги купить мне книжки и другие школьные принадлежности для продолжения учебы. Я должен был учиться теперь в третьем классе.
Был погожий солнечный день. Ничто, казалось, не могло испортить нам хорошее настроение. Продали успешно двух петухов, которые по дороге то и дело дрались между собой, приобрели учебники, тетради, ручки и другие школьные мелочи. Напоследок папа заскочил еще в продовольственный магазин, чтобы купить мне что-нибудь вкусненькое.
Я терпеливо ждал его возвращения, сидя на повозке. Из большого черного репродуктора, висевшего на телефонном столбе, прямо у меня над головой, лилась какая-то музыка, которая меня мало интересовала. И вдруг из него донеслись совсем иные звуки. Четкий голос диктора произнес, что Германия без объявления войны напала на нашу Родину. Я мало что разумел в этом событии, но по выражению отцовского лица понял, что произошло нечто очень страшное и мерзкое.
Быстро отвязав лошадь от столба и оставив в стороне прочие незавершенные дела, мы помчались назад, в деревню.
Дома мы нашли плачущую мать. У нее были веские причины для беспокойства. Один из сыновей (мой старший брат) с 1940 года проходил воинскую службу где-то в Литве и теперь, выходит, очутился на переднем крае битвы с немцами. Под вопросом оказывалось и возвращение домой дочери Марии, работавшей в детском саду на Витебщине (в городе Дисна).
Проблемы возникли и у других. Жители деревни собирались на улице группками и на чем свет стоит кляли вероломного супостата, не ведая еще, что он зайдет на нашу территорию так далеко и так надолго. Что надо делать в данной обстановке, никто толком не знал. Председатель колхоза куда-то исчез. Колхозники под руководством бригадиров по инерции еще какое-то время выполняли свои обязанности: кормили скот, убирали урожай. Продолжалось это, однако, не долго. Наиболее проворные начали потихоньку разбирать колхозное имущество. Глядя на них, потянулись за колхозным добром и другие. Пресечь расхищения было некому. А вскоре из района поступило и официальное указание раздать общественные ценности, чтобы они не достались врагу. Колхоз прекратил свое существование.
Уже вечером 22 июня наблюдались какие-то всполохи в направлении Бобруйска и доносились глухие взрывы. Как выяснилось попозже, это вражеские самолеты бомбили город, расположенный от нас на расстоянии 45 километров, а по прямой – и того меньше. Вскоре после этого через деревню небольшими группами и поодиночке потянулись красноармейцы, которым удалось вырваться из окружения. Часто они даже ночевали тут, чтобы утром отправиться дальше на восток, к своим. Идти проселочными дорогами в военной форме было небезопасно, и многие слезно просили у населения поменять ее на гражданскую одежду. Пусть даже и сильно изношенную.
Происходили в этом суматошном перемещении и совсем уж удивительные случаи. Один из отступавших зашел к нам с большой котомкой за спиной. Когда взрослые поинтересовались, что он несет, тот вынул скруток и развернул его. Это была шинель генерала с красной шелковой подкладкой. Как рассказал военнослужащий, перед войной и в начале ее он, будучи шофером, возил этого военачальника. Их часть попала в окружение, управление ею было потеряно. Пробираясь на восток, генерал приказал остановить машину на высоком речном берегу и прошел внутрь хлебного поля, чтобы разведать обстановку. Через небольшое время вернулся и сообщил водителю, что они находятся в двойном кольце немецких войск. Обращаясь ко мне, он сказал, что я свободен и могу самостоятельно выходить из этой ситуации. И если удастся выбраться из кольца, попросил разыскать его родных по указанному на конверте адресу. При этом он отдал ему запечатанное письмо на имя жены. Попрощался, а сам ушел опять в рожь. Через несколько минут там раздался звук выстрела.
– Бросившись на этот звук, я увидел, что генерал застрелился, – продолжал военный. – Видимо, он не захотел позорного плена и посчитал пулю в висок единственно правильным для себя выходом.
Оставшись в одиночестве, водитель бросил машину, взял генеральскую шинель и в подступающих сумерках пошел в направлении деревни, из которой доносился лай собак и мычание коров. По пути встретил женщину с ребенком, которая гнала корову с пастбища. Она заверила, что немцев в деревне нет, но шоссе, через которое ему предстояло двигаться дальше, охраняется немецкими солдатами. Правда, они стоят на большом расстоянии друг от друга и ее вот не задержали при перегоне скотины на лужок. Завтра можно попытаться перейти втроем.
– Утром я взял на руки ее ребенка, – повел дальше рассказ шофер, – и мы с ней благополучно пересекли это шоссе вроде как единой семьей. Никто нас даже не окликнул. И вот я уже здесь.
По правде сказать, всех возмутил рассказ служивого. Зачем он рисковал жизнью женщины с ребенком? И почему польстился на генеральскую шинель, с которой и его самого могли бы немцы поставить к стенке? Но воспитывать его никто не стал. Покормили, оставили переночевать, а наутро пожелали счастливого пути.
Вскоре после его ухода к хате (а она стояла крайней на селе) подошли сразу двадцать два лейтенанта, двигавшихся тоже на восток. Очевидно, это были свежеиспеченные выпускники какого-то военного заведения. Увидев их, мать очень расчувствовалась, ассоциируя их с таким же молодым, воевавшим где-то в Литве собственным сыном. В беседе с ней они посоветовали уничтожить письма сына во избежание неприятностей с немцами. Мама так и сделала, а теперь вот жалеем об этом. Не осталось у нас даже названия воинской части, где служил мой брат. И невозможно восстановить, где затерялись его последние следы в этой кровавой мясорубке.
А отступавшие некоторое время еще шли и шли глухими дорогами и тропами. Многие из них остались в партизанских отрядах.
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ВРАГОМ
Война шла, но немцев пока никто не видел. Доходили слухи, что они заняли Глуск и даже были в соседней Березовке, которая находилась в пяти километрах от нашей деревни. Оттуда до нас доносился иногда какой-то шум. Видно, там по шоссе двигалась военная техника. Наша или немецкая, никто не знал.
В один из дней такого относительного затишья мы с соседним парнишкой отправились порыбачить на протекающую в 40–50 метрах речку Птичь. Перешли по мелководью на противоположный берег и стали разматывать удочки. В это время послышался сильный рев моторов, доносившийся с противоположного конца деревни. Звук их все нарастал, и вот показалась большая (около 15 машин) группа мотоциклистов. Таких огромных мотоциклов (трехколесных, с коляской) мы еще не видели. На руле у каждого был закреплен ручной пулемет. В конце улицы приезжие остановились, сошли на землю и стали рассматривать в бинокль простирающуюся перед ними территорию за рекой.
Это были оккупанты. Мы не знали, что нам делать. Прятаться было уже поздно, да и некуда. Но двое малышей чужеземцев, видимо, не интересовали, и мы, осмелев, приблизились, наконец, к постепенно собиравшейся вокруг них толпе из стариков, женщин и вездесущих мальчишек. Остановившись поодаль, со страхом и любопытством одновременно стали рассматривать незнакомцев. Одеты они были в зеленые мундиры и такого же цвета брюки и сапоги. День был жаркий, и к нашему приходу мундиры были уже сняты и развешены по забору. Прикрепив к нему зеркальца, многие из приезжих брились. Часть отправилась в близлежащие дома собирать яйца. Некоторые пытались разговаривать с сельчанами. Слышалась непонятная нам гортанная речь.
Меня поразило, что старик, немножко знавший немецкий (кажется, еще по своему участию в Первой мировой), пытался спорить с немцем, утверждавшим, что их войска через 40 дней заберут Москву. Дед не соглашался, и я очень боялся, что немец его пристрелит. Но тот только хохотал, хлопая старика по плечу. Теперь вот думаю, что было бы с нашим упрямым дедом, случись такое в середине или в конце войны. Наверное, быстро бы получил пулю в лоб. А тогда среди завоевателей царила победная эйфория.
Один из немцев извлек из мотоцикла большой рюкзак и достал из него булку хлеба, запаянного в целлофан (что тоже для меня было ново). Нарезал его, накинул на каждый кусок ломтик масла из голубой пластмассовой баночки и стал предлагать бутербродики детворе. Их взяли немногие. Деревенских ребятишек маслом и хлебом не удивишь. Но вот когда он вынул из своего рюкзака столбик кругленьких конфет и начал ими угощать, попробовать захотели почти все. Только детдомовец, приехавший накануне в гости к своим родственникам, остался на месте. И когда ребята его потом спросили, почему он отказался от конфет, ответил: "У врага ничего брать нельзя! И вы тоже должны это знать".
Отдохнув часа полтора на берегу реки, немцы оделись и уехали. А через какое-то время в соседней деревне Березовка на постоянной основе расположился небольшой их гарнизон. Наше Подлужье и река Птичь стали как бы разделительной линией между двумя зонами: немецкой (с южной стороны реки) и партизанской (с северной, где в каких-либо пятистах метрах начинался лес). Так что каждый день нас могли наведать немцы, а каждую ночь – партизаны, что они впоследствии и практиковали. И такой порядок посещений никогда не нарушался. На "чужое" время суток никто не претендовал.
Деловые поездки в Глуск, где стоял более крупный гарнизон, немцы тоже совершали только днем. В основном – гужевым транспортом из трех-четырех подвод. Перед этим предварительно выделенный старостой человек должен был пробороновать дорогу на паре лошадей. На случай, если там заложены мины. Но однажды перестраховка не помогла. На обратном пути под груженой продуктами и мешками с овсом подводой прогрохотал взрыв. Оторвавшееся колесо забросило на недалеко стоявшую сосенку. Сидевшего на мешках немца тоже подбросило в воздух. Приземлился он в придорожной канаве с поднятыми вверх ногами и разинутом от испуга ртом. Открыв через какое-то мгновение глаза, он посмотрел вокруг и нервно расхохотался. Был доволен, что остался живым и партизан поблизости нет. А немцы очень боялись, что вслед за взрывом последует и вооруженное нападение.