"ПОД НЕМЦЕМ"
Это выражение, порожденное войной, стало ходячим среди населения как в те окаянные годы, так и долгое время после. Все прекрасно понимали, что "под немцем" – значит, на оккупированной территории. Но первое – короче и удобнее в обиходе. Им чаще всего и пользовались.
Первыми же в нашей деревне после небольшого затишья объявились вовсе не немцы, а финны – так утверждали взрослые. Злые, как звери. За косой взгляд в их сторону запросто могли пристрелить. У нас в землянке они изрезали зачем-то подушки и матрацы и вытряхнули из наволочки на пол заготовленные для нас впрок сухари и домашнее печенье. Причем ее не развязывали, а вспороли ножом. То ли слишком торопились, то ли ради устрашения. Очень возможно, что это был обыск по подсказке. Мол, здесь живет семья учителя – сторонника и проводника советской власти. Не мешает хотя бы припугнуть…
Впрочем, это могли быть и не финны, а другие пособники немцев в их злодеяниях. Паспорт у них никто ведь не спрашивал. И вряд ли кто из деревенских разбирался в чужих языках. Но так я понимаю теперь, когда знаю не только об эсэсовских карательных отрядах; а тогда верил тому, о чем говорили старшие.
Финны исчезли так же внезапно, как и появились, и деревню время от времени стали контролировать немцы, любители кур и всего остального, вплоть до самогона. Появлялись они обычно днем, а ночью в окошко осторожно стучали иногда партизаны и тоже просили еду или одежду.
Население и само остро нуждалось в продуктах – кормильцы-то ушли на фронт – и при каждом удобном случае заготавливало их впрок. И понадежнее припрятывало. Памятен такой случай. В самом начале войны на взгорке между нашей и соседней деревнями была подстрелена случайной пулей пасущаяся там лошадь. Лошадиного мяса раньше никто в рот не брал. Брезговали (гребовали, как говорилось в народе). А тут сразу несколько человек пришло с ножами, чтобы отрезать себе по куску. Был среди них и наш житель.
– А что ждать, – пояснил он любопытным. – Неизвестно, чем скоро питаться станем. Старой власти нет. На новую тоже нельзя рассчитывать. Спасайся сам, как можешь.
В сравнении с финнами, сразу же показавшими свой жестокий характер, жизнь "под немцем" казалась менее страшной. Иногда даже какой-то из них открывал жестяную коробочку с леденцами. Приговаривая "Ком, ком, киндер!" и маня указательным пальцем, подзывал ближайшего малыша: бери, мол. Устоять полуголодному ребенку против такого искушения было трудно, почти невозможно. И некоторые робко тянули руку к даровому угощению, лежащему на чужой ладони.
Но, случалось, угощали и пинком, особенно если кто-то из подростков подбирал брошенный в траву окурок. Сосед наш, десятилетний Шурик, был в свои годы уже заядлым курильщиком и однажды осмелился попросить у немца папиросу. Тот сделал свирепое лицо и стал лязгать затвором автомата. "Сейчас пристрелит!" – всполошилась мать и бросилась на помощь, прося знаками и словами простить неразумное дитя. Немец долго не мог успокоиться, произнося непонятные нам ругательства. Зато слово "Цурюк!" быстро освоили все: и дети, и взрослые. Оно было в ходу у оккупантов.
Вспоминая и осмысливая то время, начинаю понимать, откуда у белобрысого Шурика появилась столь странная для деревни кличка "Гофвебер". Прозвища в деревне имели все – от мала до велика, но чтоб такое… А объясняется все просто: дали его, скорее всего, немцы. "Гоф" – это от немецкого "хох": высокий. Шурик, действительно, был таким, рослым, выше всех нас. Ну а "вебер" в переводе "ткач". Одежда на нем была домотканая.
Наведывались к нам новые хозяева не столь часто. Что им было делать в таком крошечном селении: все, что можно разграбить, давно разграблено. Держать же сторожевой пост ради трех десятков немощных стариков, старух и малолеток тем более не имело смысла. Все вопросы поэтому решались через местных полицаев, которые сами ездили в Касплю, где размещалась районная комендатура, за инструкциями. Было их в деревне трое. Двое из них старались вовсю, третий особенно не усердствовал.
Уже в самом начале оккупации поступил приказ сдать всех коров и бычков на нужды немецкой армии. Когда рогатое стадо уже запылило по дороге на Касплю, мама, словно вспомнив, чем же она будет кормить детей, бросилась вдогонку. Вцепилась в свою Красулю (до сих пор помню эту выразительную кличку) и решительно повела ее обратно. Ближайший полицай – Иван Быценков – ударил ее пару раз ременной плетью. Мать закричала: "Бей! Бей! Вот вернутся наши, по-другому запоешь! Свою-то корову, небось, дома оставил!"
Характер у нее был отчаянный. За такую выходку можно было схлопотать и пулю. Но стрелять полицай не посмел. Заколебался. А вдруг Советы действительно вернутся. Тогда что? Так благодаря маминой смелости мы остались с молоком – величайшим благом по тому времени.
Первая военная зима оказалась на редкость суровой. А тут еще нехватка дров для отопления – заготавливать-то было уже некому. Все здоровые мужчины ушли на фронт. С морозами пришла и еще одна беда: вода в обоих общественных колодцах промерзла до дна, и ее приходилось вытапливать из снега или привозить на саночках из соседней деревни Мокрушино. Сельцо это лежало в приречной низине и славилось родниками, которым никакой мороз был не страшен.
До Мокрушина – рукой подать, всего-то пара километров. Но полдороги приходится на постоянный подъем. Его и груженая лошадь с трудом преодолевает, а тут что за сила – старые да малые. И вот тянет пожилая бабка под гору саночки с двумя огромными молочными бидонами. Кряхтит. Сзади подталкивают двое сопливых ребятишек. Вода от рывков выплескивается наружу и замерзает прямо на ходу. На крышках и на боковинах емкостей образуются толстые ледяные натеки. Точь-в-точь как на картине Василия Серова "Тройка".
Зимой нас на улицу выпускали нечасто – одежонка слабая, не греет, но ближе к весне уже трудно было удержать в доме. И вот как-то на исходе зимы вышли погулять с братом. Еще стоял приличный морозец, но уже ярко, по-весеннему светило солнце. Не успели дойти до середины улицы, как с южной стороны села услышали выстрелы. С высокого пригорка, на котором стоит наша деревня, отчетливо было видно, что к нам бежит, отстреливаясь на ходу, какой-то человек. Как выяснится вскоре – партизан, напоровшийся где-то на немецкий или полицейский патруль.
А надо сказать, что народных мстителей очень интересовал район, из которого возвращался сейчас их товарищ. В этих краях, километрах в десяти от наших мест, проходит стратегически важная железнодорожная ветка Смоленск – Витебск, которую партизаны частенько подрывали. Спрятаться от любопытных глаз здесь непросто: настоящего леса вблизи нет. Лишь отдельные рощицы да купы кустарника на протянувшейся по обеим сторонам рельсов болотине.
Беглец между тем уже прилично оторвался от преследователей, которые не спешили лезть под его пули. И, наверное, ушел бы от них (до спасительного леса оставалось каких-нибудь семь километров), если бы не наши полицаи. Когда партизан уже пересек деревню и, не снижая темпа, стал уходить за околицу, они вдруг опомнились. Один из блюстителей немецкого порядка лег на снег и, тщательно прицеливаясь, начал стрелять вдогонку убегавшему. Ответить тот не мог – кончились патроны. Уже совсем рядом было здание школы, стены которой на время прикрыли бы его отход, когда полицай последним выстрелом все-таки поразил живую мишень. Кажется, в ногу.
Раненый упал. Предатели притащили его в центр деревни. Это был красивый светловолосый юноша лет девятнадцати-двадцати. В белом распахнутом полушубке и без шапки. Судя по всему, парень сопротивлялся до конца – ослабевший против двух здоровых бугаев. Мимо нас он пробежал в полном здравии. Теперь же голова его была разбита – видно, прикладом полицейской винтовки. Из-под волос еще сочилась алая кровь, сгустки которой запеклись и на лице.
– Воды… – попросил он тихим голосом у обступивших его со всех сторон людей.
Женщина из ближайшей избы, муж которой был на фронте, быстро вынесла большую жестяную кружку с драгоценной для него влагой. Но полицай тут же выбил ее из рук и грязно выругался. Толпа глухо загудела, возмущенная жестокостью к пленнику. Что она еще могла сделать? Только тихо негодовать.
Под недобрыми взглядами односельчан полицаи быстренько погрузили партизана в сани и поскакали в Касплю, в немецкую комендатуру. Дальнейшее мне неизвестно, хотя участь его ни у кого не вызывала сомнений: с лесными воинами оккупанты не церемонились.
Назад полицаи вернулись героями. Наверное, получили свои тридцать серебряников. На людские толки им было наплевать.
Весной, когда снег подтаял, на месте разыгравшейся трагедии мы с братом обнаружили новенький желтый патрон, вросший в лед. Оброненный либо полицейскими в той спешной стрельбе, либо партизаном. Он мог беречь его для своего последнего часа. Да не успел воспользоваться.
Только угоном скота оккупанты не ограничились. Германии требовалась бесплатная рабочая сила. Весной 43-го года отправили туда и нескольких наших девушек. В их числе одну из маминых сестер – спокойную и приветливую тетю Зину. Плача было много. Не запомнил в точности, где им там пришлось работать, но находились наши остарбайтеры, как и все, на положении рабов. Вернулась тетя только по окончании войны и была счастлива лишь тем, что осталась живой.
Из местных жителей в период оккупации никто не был расстрелян – объектов подходящих не оказалось. Другим селам повезло меньше. Фашисты основательно подчистили их от ненадежного, по их понятиям, элемента, куда входили евреи, цыгане, партийные и советские работники. Массовые аресты производились летом 1942 года. Одной хорошо знакомой родителям учительнице-еврейке (фамилию запамятовал) из соседней деревни Болонье удалось спастись только благодаря тому, что добрые люди вовремя предупредили ее о готовящейся облаве. Бросив все, она просидела несколько суток в копне сена. Затем тихонько и незаметно покинула родные места. Больше ее никто не видел.
Всех арестованных в районе – численностью в 135 человек (цифру я узнал уже став взрослым) – свезли в Касплю, где в начале июня и расстреляли на окраине поселка. Очевидцы рассказывали потом, что земля над ними еще долго "дышала" и сочилась кровью. Теперь на этом месте стоит гранитный памятник.
За Каменкой (в двух с половиной километрах от нас) немцы соорудили спецлагерь за колючей проволокой, куда бросали всех заподозренных в связях с партизанами и партизанские семьи. Кажется, там находилась и часть военнопленных. Впервые я увидел это злокозненное место, когда стал посещать пятый класс Мало-Дубровской семилетней школы. Колючки там уже не было. Но сама площадка, вытоптанная сотнями ног, все еще выделялась темным цветом на фоне окружающей местности. Можно представить, что там творилось в осеннюю слякоть и зимние морозы.
Мать моего школьного приятеля Кондратенкова Леонида полицай пытался загнать в этот лагерь за какую-то незначительную провинность. Спасло ее чудо. По дороге встретился еще один полицай и, узнав в чем дело, пристыдил: "Что это ты делаешь? У нее же трое детей одни останутся!" И тому пришлось отпустить несчастную женщину.
Находясь и мучаясь в тылу, люди не забывали, что на фронте еще горше. Вопрос при встрече "Как там наши теперь?" был одним из самых волнующих. Истинного положения дел не знал никто. Немцы при каждом посещении уверяли, что вот-вот возьмут Москву. От партизан же своими путями шли другие вести: столица держится, держитесь и вы. Победа будет за нами.
С пролетающих над деревней самолетов временами сыпались листовки. Ветром их иногда относило в поле, и ребятня с гиканьем бросалась их собирать. Чьи они, я не мог определить. Читать сам еще не умел, да и взрослые были не ахти какими грамотеями. С трудом пыкали и мыкали по слогам.
Тексты посланий были русскими, часто со смешными рисунками. Но и немцы писали свою стряпню на русском языке. Поди отличи, чья эта листовка. Родители поступали проще: отбирали у нас найденные бумаги и решительно отправляли в печь. Подальше от беды, которой в той жизни хватало и без этого.
Голод, холод, нехватка самых элементарных вещей, тревога за судьбу близких на фронте и за свое будущее подрывали здоровье. И старых, и малых. Всем приходилось несладко под немецким сапогом. В этих тяжелых условиях я стал частенько мучиться животом и простудными заболеваниями. Были моменты, когда мама начинала думать, что сын уже не жилец на белом свете. Но мне удалось на нем остаться.
Желудочные расстройства лечили настоями дубовой коры, горькими-прегорькими, и различных трав. А с простудой боролись так: нагревали в печи или на "грубке" (жестяной печурке) пару больших чугунов воды и заливали ею мякину в дежке (деревянной лохани). Голым, как в бане, я садился на поперечную доску и опускал ноги в мягкое горячее месиво. Между ног стоял шест, а на нем – домотканая дерюга, закрывающая и меня с головой, и дежку.
Тело под плотным шатром быстро покрывалось потом. Дышалось в пару тяжело, но домашние старались продержать в этом чистилище подольше, время от времени доливая горячую воду. Когда становилось совершенно невмоготу, меня обтирали насухо полотенцем и укладывали в кровать под одеяло и ворох другой одежды.
С такого рода врачеванием столкнулся, конечно, не один я. Подобным способом, а также банками, различными настоями и натираниями в то время лечились все. Аптечных лекарств для нас просто не существовало. Приходилась рассчитывать только на примитивные народные средства.
Незадолго до освобождения Смоленщины на меня навалилась еще одна напасть, именуемая в простонародье свинкой. Ноги до самых колен покрылись крупными фурункулами. Постепенно разрастаясь и набухая, они сильно болели, пока не прорывались наружу гноем. Синие пятна от них видны до сих пор. Когда прихожу на волейбольную площадку, молодежь иногда спрашивает: "Где это вас так осколками побило?" Приходится разочаровывать.
Брат во время оккупации получил сильный ушиб бедра, от которого развился костный туберкулез. Своевременную медицинскую помощь оказать было некому, и нога превратилась в кость, обтянутую кожей. Уже после войны пролежал четыре года в неподвижности на санаторной койке (в Светлогорске под Калининградом). Не помогло! Так и остался на всю жизнь калекой.
Частые контакты с ледяной водой не прошли даром и матери. Вердикт врачей: хронический полиартрит. Неизлечимый. В 28 лет она тоже стала инвалидом.
Увечья и болезни – тихое наследие войны. Кто-то поправит – косвенное. Но разве от этого легче?
СНОВА НАШИ
В сентябре 1943 года в наших краях опять заполыхало военное пламя. Немцы откатывались назад, и жители вновь поспешили укрыться в своем спасительном урочище. Решение, как я теперь понимаю, было абсолютно правильным. Отступающий, потрепанный в боях враг еще опаснее, он способен причинить много бед. Очень скоро это подтвердилось.
Вслед за уходящим противником стали вспыхивать деревенские хаты.
– Вон Терехов дом загорелся, – шепотом сообщила одна женщина, словно боясь, что немцы услышат.
– А вот и наш, – обреченно выдохнула другая.
Крытые соломой хаты воспламенялись, как свечки, и вскоре пожаром была охвачена вся деревня. А что стало бы с людьми, останься они на месте? Такой вопрос, наверное, застрял не у одного в голове.
В Шайтарах, например, одной из женщин и ее сыну-подростку фашисты выкололи глаза. Услужливый полицай шепнул, что они якобы помогали партизанам. Этого оказалось достаточно. Другой жительнице деревни немец приставил к груди автомат, приговаривая:
– Пан – партизанен, партизанен…
– Пан воюет, как и ты! – выдохнула та под дулом. – Не в партизанах.
Понял ли немец или нет – неизвестно, но отстал.
Огненные факелы полыхали и в ряде окрестных деревень. За свои военные неудачи фашисты мстили ни в чем не повинным – женщинам, старикам, детям. Никакого военного смысла в поджогах не было. Общую боль об этом огромном горе выразил наш земляк Михаил Исаковский в своем знаменитом стихотворении "Враги сожгли родную хату", ставшим, как и многие другие его верши, популярной в народе песней. Вскоре она зазвучала на всю страну неповторимым голосом Марка Бернеса. Говорят, что фронтовики, прослушав эти пронзительные музыкально-поэтические строки, стрелялись. Настолько сильно песня задевала еще не зажившие душевные раны.
Намаявшись днем, ночью в холодном урочище я спал как сурок, не ведая, что происходит вокруг. А война шла своим чередом, оставляя за собой новые следы. Обследуя позднее ближайшие окрестности, мы наткнулись в лощине, на восточных подступах к деревне, на большие запасы снарядов и мин. Они горками лежали возле земляных укрытий для орудий. А чуть севернее, на склоне, у цепочки свежевырытых окопов валялись россыпи патронов и стреляных гильз. Сам склон местами был, видимо, минирован, поскольку даже после прохода наших саперов здесь однажды случился взрыв под колесами трактора.
Самое интересное, что окоп и два земляных укрытия оказались вырытыми прямо под окнами нашего дома. Как и в лощине, брустверами они смотрели в сторону Каспли. Противоположная сторона оставалась открытой для въезда военной техники.
Вместе с несколькими малолетками я двинулся было к северной, самой любимой детьми, плоской части пригорка, на которой виднелись какие-то незнакомые предметы, но был остановлен мужским окриком: "Сейчас же вернитесь! Наткнетесь, дуралеи, на гранату или еще на что-нибудь. И кишки вон!"
Кишки терять никому не хотелось, и мы послушно удалились.
Рядом с полем, на которое нас не пустили, прямо у обочины дороги, ведущей через Мокрушино и Агапоново в Касплю, еще некоторое время валялись неисправные повозки, колеса, части каких-то прицепов, лошадиной сбруи. Чуть в стороне сиротливо уткнулся в землю разбитый мотоцикл с коляской. И среди этого транспортного кладбища были разбросаны кучи окровавленных бинтов и выпачканной в кровь ваты. Здесь явно трудились чьи-то санитары.
Все мало-мальски полезное в хозяйстве из этого хлама растащили вскорости по домам жители. Только остатки запачканных в кровь перевязочных средств, разносимые ветром, все еще цеплялись за выступающие стебли жухлой травы и редкие ивовые кустики. На сером фоне земли они выглядели, как комья подтаявшего весной снега. Но на дворе стоял сентябрь, вступала в права осень. Грязные бинты и вата, кстати, тоже недолго провалялись, пошли в дело. Кто-то решил, что они еще вполне могут послужить после стирки. В нормальной жизни такое трудно себе представить. Но в те годы случалось всякое. В ход шла даже окровавленная одежда. Народ-то ходил в лохмотьях. Не меньшим спросом пользовались цинковые емкости из-под патронов, крупные гильзы и колючая проволока, которая годилась и на ограду, и на гвозди. Даже каски использовались в качестве посуды для кур, собак и кошек.
Запреты запретами, но любопытство у детей побеждало. На западном краю деревни, на месте сожженного соломенного сарая, среди кучи легкого серого пепла мы с двумя местными мальчишками обнаружили два обгоревших трупа. Рядом с ними – автоматы ППШ с надорванными по краям патронными дисками. Выходит, боезаряды стреляли уже сами по себе. От жары.