Есть между боями часто приходилось, сидя на трупах. Сперва только немецких, но потом и на наших, не глядя, что под тобой. Поначалу было как-то не по себе, гребовали, но потом привыкли. Все же лучше, чем на сырой или мерзлой земле.
"Очень страшно, когда на передовую врывались немецкие танки, – рассказывал отец. – Были такие критические моменты. Если вжался в дно окопа, боец оставался обычно цел. Танк легко проскакивал через проем, лишь присыпав человека землей. Сзади бронемашину можно было успеть еще и подорвать гранатой. Тем более, что там она и менее всего защищена. Но если танкист через смотровую щель увидел тебя стреляющим по нему, тогда все. Как ни жмись книзу, раздавит, гад, гусеницей, поерзав ею на одном месте".
Особенно жестоко и упорно дрались за Ржев. Я тогда впервые от папы услышал это незнакомое слово, ставшее знаменитым в истории.
– Как назло, – вспоминал те тяжелые будни отец, – лили нескончаемые проливные дожди. Болотистая почва, как губка, напиталась влагой. Дороги раскисли. Артиллерия и танки в этих условиях вязли в грунте и часто не успевали вовремя на свои позиции. Немцы же сопротивлялись с бешеным упорством, используя все преимущества оборонительных укреплений.
– Даже нам, артиллеристам, приходилось участвовать в рукопашной, – отметил папа. – "Сорокопятки" ведь стояли близко к передовой. Бились прикладами, штыками, саперными лопатками и всем, что попадалось под руку. Немцы не любили такой вид боя. Но и нам порою приходилось туго. Однажды командир предупредил штыковой удар мне в спину. Другой раз спас я его, когда он катался по земле в обнимку со здоровенным фашистским бугаем и тот уж начинал брать верх. Где могли, приходили друг другу на выручку.
– А сколько ты немцев убил? – задал я свой главный вопрос, который так и вертелся на языке. Каждому ведь пацану хочется видеть своего отца героем.
– Кто его знает, – простодушно ответил папа. – Проверять, убит он или жив, было некогда. И считать тоже. Однажды в разгаре рукопашной заметил, что фриц со страху пополз спасаться в рожь, и я не стал его преследовать. Кто знает, сколько их еще там сидит. Нарвешься на смерть.
Такое объяснение меня сильно разочаровало. В моем представлении немца следовало было обязательно догнать и уничтожить. А иначе он же опять воевать станет. Эх, жаль, меня там не было! Но обвинять родителя в трусости тоже, вроде, не имелось оснований: на отцовской груди светилась медаль "За отвагу". А зазря на фронте такие вещи не дают – так справедливо рассудил я. И оказался прав. Как выяснилось гораздо позже, награды за подвиги в период отступления и вынужденной обороны вручались редко. А медаль "За отвагу" считалась весьма почетной для рядового солдата.
Мог быть на папиной груди, оказывается, еще и орден Красной Звезды. Приехавший на позицию политрук уже оформил необходимые документы, но на обратном пути прямым попаданием снаряда его разнесло на части вместе с лошадью и бумагами.
– Как ни удивительно, – однажды стал размышлять отец, – за всю войну ни разу не болел простудными заболеваниями. Спал в сыром окопе, в снегу; мокнул под осенними проливными дождями. Холод, бывало, пронизывал до костей, вода хлюпала в сапогах – и ничего. Даже насморка серьезного не подхватил. А тут вот каких-то полтора месяца прожил в спокойной обстановке – и уже заработал ангину. Странно как-то получается! Хлеб замерзал зимой так, что не разрезать ножом, а человек выдерживал.
В боях под Ржевом папу ранило в последний раз.
– А не ранило бы, так убило, – спокойно пояснил он. – На передовой долго не жили.
Как ни дико это звучит, но ранение в той кровопролитной битве многие солдаты воспринимали как благо. Оно давало отсрочку от смерти.
После длительного лечения в стационарном госпитале (где-то на Урале, в глубоком тылу, куда обычно направляли тяжелораненых) он и вернулся домой. Насовсем. Медицинская комиссия признала его неспособным к дальнейшей службе.
Из военных былей отца запомнился еще эпизод с взятием "языка", хотя специалистом в этом деле папа не был. Какая-то срочная нужда заставила начальство послать в разведку артиллериста.
"Языком" оказался… немецкий повар. Он чистил и мыл картошку на берегу заболоченного озерка, не подозревая о засаде, а в перерывах пиликал на губной гармошке. Один из разведчиков подкрался сзади и оглушил его ударом пистолета по голове. Немца быстро "спеленали" и потащили на свою сторону. Пленник оказался рослым и тяжелым. Даже волоком тащить его было трудно.
Через какое-то время в немецком лагере заметили странность: кастрюля с картошкой возле воды стоит, близится ужин, а кормилец бесследно исчез. Открыли стрельбу по передовой, но было уже поздно.
О накале боев под Ржевом можно было судить даже по их послевоенным следам. Отец моего близкого товарища по работе доктора биологических наук Н. Ф. Ловчего тоже воевал (и погиб) в этих местах.
– В 1952-м году, после окончания третьего курса лесотехнического института, – рассказал Николай Федорович, – меня послали в те самые края проводить лесоустроительные работы. Местность болотистая, вязкая. Деревья – как будто подстрижены какой-то гигантской косой – многие макушки срезаны артиллерийским огнем. В самом лесу, как нас предупредили, еще полно снарядов и мин. Надо быть осмотрительным. Открытые пространства в перелесках, по которым могла двигаться пехота и танки, перегорожены спиралями Бруно. Они обросли зеленью, но по-прежнему были непроходимы. Работать поэтому разрешили только до двадцати часов, когда еще хорошая видимость. Дабы свести риски к минимуму. Параллельно с нами трудились саперы, обезвреживая оставшуюся взрывоопасную начинку.
В одном месте, – продолжал рассказывать коллега, – наткнулся на советский танк – целехонький, с боезапасом, сильно накренившийся в одну сторону. Машина увязла в болоте. Недалеко от танка выделялся заросший высокой травой бугор. Любопытства ради развернул стебли – оттуда кости человеческие торчат, обутые в валенки. Бывшие чьи-то ноги.
– Боже мой, – промелькнуло в мозгу, – а вдруг это мой отец?! Впечатление было жутким.
Побывавший в прифронтовой полосе Александр Твардовский оставил нам удивительной силы стихотворение "Я убит подо Ржевом". Там есть такие берущие за душу строки:
Я убит подо Ржевом,
в безымянном болоте,
в пятой роте на левом,
при жестоком налете.
Фронт горел, не стихая,
как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
наш ли Ржев, наконец?
Нашим он все-таки стал в 43-м. Отступая, – рассказывал отец, – немцы минировали все, что могли. В том числе и оставленные на видном месте детские игрушки. В освобожденные дома страшно было заходить и тем более что-то в них трогать. В любой момент можно было взлететь на воздух. А на земле не гнушались подкладывать взрывчатку даже под трупы.
Но вернусь к собственным воспоминаниям.
Война все еще шла. Весть о ее полном окончании пришла к нам ранним утром. Часов около шести снаружи громко заколотили в окно, сразу разбудив всех. Отец распахнул створки и узнал уполномоченного райкома партии
– Победа! – громко и радостно выкрикнул он. – Понимаешь, победа! Задавили все-таки фашистскую гадину! Сообщай скорее остальным.
Неподалеку на привязи стоял взмыленный конь, на котором он прискакал. Как только стало известно о капитуляции немцев, во все уголки района помчались вот такие гонцы. Долгожданное известие быстро разнеслось по селам. На единственную в нашей деревне улицу моментально высыпали все от мала до велика.
Я тоже быстренько оделся и побежал к толпе. Под ногами на траве искрилась роса. От земли поднимался пар. Теплые лучи солнца обещали хорошую погоду. С этого момента она становилась неповторимо прекрасной над всей страной.
А уполномоченный помчался дальше. Надо было спешить с выполнением задания, приятнее которого, наверное, не бывает на свете. На землю пришел мир! Радость у всех была неимоверной.
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Прошло какое-то время, и с войны стали возвращаться уцелевшие фронтовики. Отчим моего друга Лени Дылкина дошел до самого Берлина и рассказывал, с каким волнением встречали военнослужащие тот победный день в немецкой столице. Сам он остался жив и невредим. Другим повезло меньше. На улицах деревень и поселков начали появляться люди в протезах и с костылями под мышками. Были среди них и совсем еще юные лица. Доживать свой век им суждено было инвалидами.
Встреча с одним из них несказанно удивила. После десятилетки я попытался достать бесплатную путевку в профильный санаторий для изрядно уже измученной неизлечимой болезнью мамы. Считал, что она имеет для этого все основания. Поехал в областное управление и записался на прием. Дождавшись своего часа, открыл дверь. Из-за стола вышел на протезах человек, у которого вдобавок и рук практически не было: левой – по локоть, а в правом обрубке между двух обтянутых кожей костей был зажат карандаш для пометок. Я просто онемел от увиденного и сразу же сник. Наступательный пыл моментально угас.
Спокойно прочитав мое заявление, заведующий путевками сказал: "За ними огромная очередь. Одних инвалидов войны на Смоленщине сколько. Вы же знаете, как сильно пострадала область от фашистского нашествия. А сколько еще других претендентов! Могу поставить Вас на учет, но ждать придется не менее двух-трех лет".
Я поблагодарил и быстренько распрощался. Доказывать что-то такому искалеченному и несмотря ни на что работающему человеку был не в силах.
У Заднепровского рынка, как будто в подтверждение слов заведующего, повстречался еще один калека. Он был совсем без ног. Полчеловека на плоской роликовой тележке, которую он передвигал, отталкиваясь от земли двумя деревянными колодками на руках. Вот так жизнь! А я еще хотел что-то требовать.
Когда Германия пала, из нее по контрибуции стали поступать некоторые товары. В продаже появились сигареты с физиономией Гитлера на пачке. Курящих это ничуть не смущало. Тем более, что сам завоеватель был уже на том свете. В деревне дымили даже желторотые юнцы. Предлагали иногда "затянуться" и мне, но я всякий раз закашливался после глубокого вдыхания ядовитой табачной гари. Приучиться к куреву так и не получилось, о чем ничуть не жалею.
Ранней весной по селам стали ездить передвижные дезинсекционные (сухожаровые) установки. Народ окрестил их "вошебойками". Они действительно предназначались для истребления этих паразитов – переносчиков сыпного тифа. Самостоятельно населению было непросто с ними справиться.
Сооружение это представляло собой металлический шкаф на колесах, внутри которого с помощью обычных дров создавалась очень высокая температура. Туда на время и помещали завшивевшую одежду. Ни одно насекомое такой адской муки не выдерживало. С тифом шутки плохи, и государство это понимало. Делалось все бесплатно.
Люди поначалу с настороженностью встретили новшество, боясь за физическую сохранность не слишком богатого своего гардероба. Но посмотрев на первые результаты, повалили валом. Несли все – от постельного белья до шапок, платков, шарфов, заношенных кофт и шуб. Вошебойка заработала на полную мощь и за несколько дней покончила с поголовьем мелких, но опасных вредителей. Молва о чудо-машине быстро разнеслась по округе, и в других деревнях ее уже ждали с нетерпением.
О возрождении разрушенного войной хозяйства написано много, и здесь я не открою Америки. Могу лишь подтвердить, что на женщинах в первую после освобождения весну действительно пахали. Война существенно повыбивала мужской род, и образовавшийся вакуум вынуждены были занять они и подрастающие юнцы да старцы. За плугом тоже шли они: либо старики и подростки, либо женщины. Главное было обеспечить самый первый посев. Семенное зерно собирали по крохам. Большую часть выделило государство из каких-то стратегических запасов. Дорожили, естественно, каждым зернышком.
Потом откуда-то (вероятно, из южных республик) в колхозе появились волы – неповоротливые, медлительные, но очень мощные животные. Они заменили на пахоте женский труд. Зато на других работах нервы потрепали изрядно.
Воловье упрямство во всей его красе пришлось испытать, когда началась сдача сена на заготовительный пункт. Возчиками стали, естественно, мальчишки. Ехать с пышным грузом надо было довольно далеко – за двенадцать километров, до железнодорожной станции Лелеквинская.
Большая часть пути шла через огромное болото, которое пересекала река Удра (эта местность известна тем, что по ней в древности проходил знаменитый торговый путь "из варяг в греки"). Вот тут-то быки и показывали свой норов. Завидев воду, вол немедленно сворачивал на обочину и с возом шел напрямик к реке, чтобы напиться. Шел напрямик, словно танк. Заканчивалось это тем, что телега переворачивалась и сено плюхалось на землю. В худшем случае – валилось в реку. Часто вместе с возчиком, если тот не успевал вовремя выпрыгнуть.
Что мы только не предпринимали, чтобы победить воловью строптивость! Верный способ оказался, как всегда, простым: напоить упрямца до подхода к мосту. После этого можно было ехать смело, лишь слегка подстраховывая движение взбалмошного животного кнутом.
Есть в моей послевоенной жизни и уникальная страница. Я -единственный из деревенских пацанов, регулярно ходивший в полдень на пастбище с женщинами доить корову. Не мужское это, вроде, занятие. Но что поделаешь – мама со своими больными руками уже не справлялась с этим делом. И в отсутствие отца (он первым вынужден был овладеть доильным искусством) я добросовестно дергал за мягкие сосцы нашей кормилицы Красули, очень боясь их оторвать. Опасался получить и по лбу задним копытом, когда корова била им по собственному животу, борясь со злыми оводами. Бабы, добродушно посмеиваясь, поправляли юного доильщика, если что он делал не так. И ведь научили, в конце концов!
Жизнь в селах постепенно налаживалась. Труд начинал приносить свои плоды. Со временем у людей появилось и зерно, выращенное на собственных огородах. Мололи его на ручных жерновах. Они были единственными в деревне, поэтому никогда не простаивали. Я рано начал участвовать в этом нелегком для подростка деле, которое внешне выглядело интересным. Засыпаешь в отверстие верхнего подвижного круга горсть зерна и вращаешь за встроенную в его корпус деревянную рукоятку. Из щели между кругами мелкими струйками течет и оседает у основания нижнего камня белая, как снег, мука. Смотрится красиво.
Тонкость помола регулируется шириной щели. В зависимости от выбранного зазора получаешь либо блинную, либо более грубую "лапунную" (лепешечную) муку, либо крупно дробленую – крупу. Способ такой переработки зерна изобрели, наверное, еще на заре земледелия. А вот, поди ж ты, пригодился и в двадцатом веке!
Молоть зерно поначалу даже нравилось – все просто и результат налицо. А быстрые достижения всегда радуют. Белоснежное кольцо, облегавшее низ камня, росло и росло. Когда пик его достигал края расщелины, я ладонями сгребал готовый продукт в ведро или котомку и продолжал работу.
Но монотонность ее со временем начинала раздражать. Накапливалась и усталость. Каменную глыбу надо было поворачивать с немалой силой. А много ли ее у сопливого мальца? Но жернова ждали другие очередники. Хочешь, не хочешь, а приходилось выкладываться до конца.
Находили мы, конечно, время и для развлечений, которые нередко заканчивались трагически.