"ИГРАЙТЕ, ДЕТУШКИ, ПОКА"
Ребята любят розыгрыши. И самым жестоким после войны было "обвинение в измене". Да не в абы какой, а в государственной. Кто-нибудь из старших подростков, потехи ради, указывал пальцем на выбранную им жертву и заявлял решительно:
– Это ты показал немцам дорогу на Москву!
– Нет, не я, что ты выдумываешь, – начинал оправдываться тот, не подозревая о подвохе.
– А кто же тогда? – продолжал давить на психику старший. – Как же немцы узнали, в какой она стороне?
– Откуда я знаю, – защищался малолетка. – Я и на улицу тогда не выходил. Мама не пустила. Можешь сам у нее спросить.
– Знаешь, знаешь! – гнул свою линию заводила – Не хочешь признаваться. Вот отведем тебя в милицию, там попляшешь!
И в таком наступательном духе доводил малого до слез. В следующий раз жертвой розыгрыша мог оказаться кто-то другой, не присутствующий при экзекуции.
"Измен", естественно, никто не признавал. Предательство считалось позором даже в мальчишеской среде. А тут такое вероломство – показать врагу дорогу к столице!
Компания покатывалась со смеху.
Любимейшей же послевоенной игрой, само собой, была игра "в войну". Отгремевшая битва продолжала властвовать над впечатлительными детскими душами. Следы ее виднелись повсюду. Окопы и траншеи не успели даже зарасти травой, а в земле и на ее поверхности оставалось еще немало военных предметов – гильзы, патроны всех калибров, штыки, каски, колючая проволока и кое-что посерьезнее. Это придавало детским околовоенным развлечениям некую правдоподобность.
Как бы копируя прошедшее противостояние, ребята делились на "русских" и "немцев". Одни наступали, другие – оборонялись. "Немцами" быть никому не хотелось. Но приходилось. Доставалось им в заварушках, как правило, больше. Враг есть враг, хоть и условный. При одном лишь упоминании данного слова у многих вскипала кровь.
Эти невинные, на первый взгляд, занятия привели однажды к драме. В одной из деревень трое мальчишек нашли исправный пулемет. Настоящее оружие как нельзя лучше подходило для имитации боевых действий. Один из пацанов залег с ним у бровки окопа, тоже настоящего. Остальным велел наступать. Когда с криком "Ура-а-а" (как же иначе!) те бросились в атаку, новоявленный пулеметчик вольно или невольно нажал на спуск. И очередью уложил обоих. В ленте еще находились патроны, которые он либо не заметил, либо забыл о предохранителе.
В другом селе при развинчивании шрапнельного снаряда (нужен был баббит, из которого делали кастеты) разнесло в клочья троих взрослеющих парней.
В Каменке, которая лежала на нашем пути в школу-семилетку, имел место чуть ли не анекдотический случай. Хозяйственный дедок вздумал расплавить в печи блестящий снарядный металл. Принял его за олово, из которого намеревался делать ложки. На его счастье в избу заскочил участковый и, быстро оценив ситуацию, предотвратил трагедию. А деду сказал, что кушать придется и дальше деревянной ложкой.
Беды пришли и в нашу деревню. В выгоревшей кирпичной школе парни приспособились подрывать различные боеприпасы. Насыплют к мине или снаряду пороховую дорожку, подпалят – и сами за перегородку. Грохот взрыва воспринимался, как чудесная музыка. Осколки впивались в стены, которые с каждым разом все больше разрушались. Но все пока сходило любителям острых ощущений с рук.
И все же несчастье случилось. При очередном подрыве снаряда обрушилась стена, за которую спрятался местный паренек, и завалила его обломками. Когда их разобрали, он еще дышал и что-то еле слышно шептал. Каменной глыбой ему раздавило живот и сломало позвоночник. Юноша умер на пути в больницу. У матери он был единственным сыном.
Трагедия нисколько не образумила других. Через некоторое время группа старших подростков и зевак помельче (в их числе был и я) решила устроить за деревней костер. Насобирали всякого хлама, а внутрь кучи засунули малокалиберную мину. Руководил всем 15-летний Коля, сын моей крестной матери.
Костер в этот хмурый осенний день, как назло, разгорался медленно, и Николай несколько раз вставал на колени и раздувал огонь ртом. Но вот языки пламени прорвались наружу.
– Прячься! – завопили мальчишки. Но тот все еще медлил, демонстрируя свою смелость и надеясь, наверное, что до главного события еще далеко.
Но просчитался.
Грохнул взрыв. Веером взметнулись горящие, как мне показалось со страху, осколки (это были обыкновенные головешки) вместе с землей и остатками костра. Все попадали наземь. А когда очухались и осмотрелись, выяснилось, что у храбреца посечены осколками обе ноги до колен. Две недели ему пришлось провести на больничной койке. А ведь могло кончиться и похуже, сработай мина раньше, у головы отчаянного поддувалы.
Шалости со взрывчаткой множились. Несколько придурковатый местный парень, глядя на проделки деревенской мелкоты, тоже решил отличиться. Раздобыл где-то большую мину, завернул ее в свою изношенную замызганную фуфайку, затем положил все это под телефонный столб на охапку сухой травы. И поджег. Сам затаился неподалеку в борозде.
Мина рванула. Столб рухнул и оборвал провода, идущие из райцентра в Смоленск. На замолчавшую линию выехала аварийная бригада, которая поставила в известность милицию. Там решили: диверсия! Но, забрав с собой "диверсанта", быстро его выпустили. Поняли, с кем имеют дело. Больше он уже таких фокусов не выкидывал.
Развлечения с использованием взрывчатки притягивали молодежь, как магнитом. Сколько она погубила жизней, сколько детей сделала инвалидами! Смертоносное наследие войны продолжало калечить людские судьбы. Никто, к сожалению, не подсчитал эти потери, которые вроде как не имеют отношения к военным событиям. Но это все же их результат. Да, война кончилась с изгнанием фашистов. Но оружие еще долго не прекращало стрелять. Уже не в немцев, а в своих.
В округе почти не было пацанов, которые так или иначе не пострадали бы от оставленных войной предметов. Из снарядов и мин мы доставали порох и тол. Из корпусов бомбовзрывателей – металлические баночки с желто-зеленой массой внутри (видимо, тротилом) и капсюлем посередине.
Извлечение их требовало большой осторожности. Прямо над капсюлем находился острый боек, упиравшийся верхней частью в сжатую пружину. Стоило при работе потревожить стопор, сдвинуть его ненароком с нейтрального положения, как освободившийся ударник с силой бил по воспламенителю. И тогда поминай, Федя, как звали!
Добыв заветную баночку, готовили подрыв. Если взрослые находились в поле, то в самом центре деревни, у сажалки. Делалось это так: баночку присыпали порохом и накрывали каской. А вместо бикфордова шнура отводили в сторону пороховую дорожку. Поджигали ее и прятались за греблю.
Взрыв подбрасывал каску метров на пятнадцать-двадцать вверх. Как только она опускалась, вся компания наперегонки мчалась к месту падения. Каждый хотел видеть результат первым. Передавая затем стальную полусферу из рук в руки, с восхищением рассматривали многочисленные пробоины. И удивлялись, сколько мощи таил в себе заряд, размером не больше рюмки.
Родители, разумеется, гоняли нас за такие проделки, но они не прекращались. Мое личное участие в них закончилось после двух происшествий, последнее из которых имело печальные последствия.
Сначала взорвался в руках самопал. Осколки, к счастью, меня не задели. Но сам бог, видно, посылал дружеское предупреждение. А несколько дней спустя мы с братом и соседом Шуриком, самым старшим из нас, отыскали у окопов очередной бомбовзрыватель, уселись в деревне за большой круглый камень и занялись привычным делом. Стали разбирать.
Сначала развинчивал я. Баночка, как назло, долго не поддавалась. Было видно, что с одной стороны резьба маленько проржавела от лежания на сырой земле. Пришлось слегка пристукнуть бурым местом о валун. Но и это не помогло.
– Стукни посильнее, – посоветовал Шурик. – Не бойся!
Но я успел уже ощутить какой-то неприятный кисловатый запах, появившийся после удара, и наотрез отказался от новой попытки.
– Эх ты, трус! – укоризненно произнес сосед. – Дай мне!
Он решительно забрал из моих рук взрыватель и обрушил его на камень. Перед глазами сверкнуло пламя, и раздался гром. Инстинктивно вскочив, я бросился к дому, находившемуся почти рядом, не далее пятидесяти метров от камня. По пути почему-то захромал и, толком еще ничего не соображая, мельком взглянул на свои босые ноги. С правого колена тонкими ручейками стекала кровь. Боли не чувствовалось, но при виде ранения слезы полились сами собой. С громким плачем я заковылял дальше к родному порогу.
Дома, естественно, тоже услышали взрыв. Навстречу выскочил встревоженный отец. Подхватил меня на руки и, зажав своей широкой ладонью раны, понес в избу. На ходу сорвал с вешалки белое полотенце и плотно обмотал покалеченное колено. Теперь оно уже крепко болело, и родители успокаивали меня как могли.
Досталось и соседу. Осколками ему сильно покорежило кисть правой руки. Три пальца врачи потом полностью отняли, и он, заядлый курильщик, цигарку вынужден уже был скручивать только обрывком большого и мизинцем. Кусочек металла чиркнул его и по коже виска. Царапина пустяковая, но при этом был задет кровеносный сосуд, поэтому крови вытекло немало.
– Бежала, как из поросенка! – охотно рассказывал он потом ребятам, не придавая большого значения быстро затянувшейся после перевязки ранке. А ведь осколок вполне мог угодить и в глаз.
Все мы, впрочем, подвергались такой опасности, склонившись над камнем.
Брат мой отделался испугом. Думаю, что немалым. И сам взрыв, и наша кровь, и слезы, и поднявшаяся вокруг паника – все это враз пришлось ему испытать в свои шесть или семь (в точности уже не помню) лет.
Не мешкая, отец запряг лошадь в телегу и повез нас вдвоем в Касплянскую райбольницу. Семь километров по тряской дороге. У отдела милиции дежурный шутливо и в то же время участливо поинтересовался:
– С какого фронта?
– С Калининского, – в тон ему коротко ответил папа, поскольку сам там воевал. Теперь ему было не до длинных разговоров. Он гнал и гнал лошадь вперед, несмотря на наши стоны.
В больнице врач под частые мои вскрикивания размотал полотенце и осмотрел раны. Их было двенадцать. Одна шириной около двух сантиметров, остальные поменьше. Место чуть выше сгиба колена выглядело похожим на сито. Оно отдавало пульсирующей, дергающей болью.
Раны смазали и наложили новую повязку. В таком состоянии я пролежал несколько дней. А вот что произошло потом, и теперь вспоминаю с содроганием.
Однажды утром в палату, как обычно, зашли люди в белых халатах. Усадили меня на венский стул и поставили под раненую часть ноги таз. Виток за витком хирург стал снимать бинт. Чем дальше, тем становилось больнее. Наконец доктор добрался-таки до последнего, прочно присохшего к ранам слоя. Я подумал, что теперь начнут отмачивать водой (она как раз стояла на столике), иначе никак не снять. Но все оказалось проще и грубее. Приговаривая ласково "Потерпи, дружок, маленько. Все будет хорошо, хорошо…", врач неожиданно изо всех сил дернул бинт в сторону и вниз. Не смог сразу его оторвать и, не дав мне опомниться, рванул еще раз.
От резкой боли я взвился на стуле и, приземляясь, проломил его мягким местом. Заорал при этом не своим голосом. Из глаз ручьем полились слезы. Из ран хлестала кровь. Сестра успокаивала, говоря, что все страшное уже позади и теперь, мол, пойду на поправку. Доктор, в свою очередь, тихо пояснил:
– Так надо было, чтобы с током крови вышли осколки, если они остались в теле.
Я не склонен упрекать в бессердечности тогдашних врачей. Больницы не имели тогда еще даже самого необходимого. Простой рентгеновский аппарат в руках медика мог бы решить многие задачи. Тем более такую простую, как наличие или отсутствие в тканях осколков. Но где его взять, если обычных бинтов и лекарств и то не хватало. Они все еще шли потоком в многочисленные военные госпитали.
Случай со взрывателем заставил меня призадуматься. Я стал сторониться опасных для жизни забав. Даже патроны – мечта всех мальчишек – и те не вызывали прежнего интереса. А ведь совсем недавно они были во всех карманах. В первую послевоенную весну мы с братом насобирали их целую кучу – золотисто-зеленых, еще не тронутых ржавчиной. Простых и крупнокалиберных, в пачках и россыпью, однотонных и с разноцветными кончиками пуль. Окраска раскрывала их боевое назначение: с желтым наконечником – трассирующие, с черным – бронебойные и т. д.
Из бронебойных, расплющив и содрав оболочку, мы доставалы прекрасные стальные бойки, которые годились для многих целей. Особенно для стрел лука. Разрывные лучше было не трогать. Однажды, приняв по ошибке такую пулю за бронебойную (подвела облупленная краска и мой дальтонизм, о котором я пока не подозревал), я привычным способом пытался ее "раздеть". Положил на камень – тот самый, под окнами дома, и ударил сверху молотком. Тут же грянул взрыв. Именно взрыв, а не выстрел! Я поначалу просто опешил, впервые столкнувшись с подобным явлением.
Пуля, к величайшему изумлению, словно испарилась. Только что лежала вот здесь перед глазами, и уже нет. Хорошо, что хоть не задела.
Неприятности с патронами на этом не кончились. На припрятанный нами склад случайно наткнулась мама и выбросила все наше богатство в бывшую орудийную яму с водой. Устроив при этом нам с братом основательную взбучку.
А последнюю мою военную находку – небольшую мину от советского миномета – обнаружил уже отец. Черт дернул меня взять ее когда-то в зарослях ивняка на болотце! Проходил мимо, собирая грибы, и не удержался. Дома ткнул впопыхах под утеплительную соломенную стенку хлева, думая перепрятать потом понадежнее. И забыл.
Весной папа стал разбирать потихоньку солому на подстилку. Постепенно добрался до нижних рядов, а там – мина. Брат давно уже лечился в санатории, так что злоумышленником мог быть только я. Раздражению отца не было границ. Как артиллерист, он хорошо разбирался в боеприпасах.
– Ты думаешь, это игрушка? – кричал он в гневе. – Разорвет – и пикнуть не успеешь! И дом еще по твоей милости разнесет!
Никогда не видел мягкого по натуре родителя таким грозным. Чувствуя вину, я стоял, понурившись, и молчал. Как нашкодивший щенок. За такие штучки другой вздул бы и ремнем, но папа избегал крайностей. Чаще по мягкому месту доставалось от матери.
Окончательную точку нашим утехам поставили саперы. Однажды они появились в окрестностях с миноискателями и мотками бикфордова шнура. Остатки снарядов, мин, гранат, запасных взрывателей всякого рода были свезены ими в две большие воронки от авиабомб и подорваны. Мы тут же ринулись посмотреть, насколько они углубились. Но были остановлены строгим окриком:
– Назад! Мало ли там что еще осталось!
Обследование пришлось отложить до поры, когда суровые дяди покинут деревню и ничто уже не помешает забраться внутрь.
После ухода военных в полях кое-что еще попадалось. Но по мелочам. Вроде патрона или запала от гранаты, которые миноискатели не слишком отличали от многочисленных осколков. Прежнего стреляющего изобилия уже не стало. Смерти и ранения резко пошли на убыль. Последним из мирных жителей погиб тракторист. Во время вспашки машина его наехала гусеницей на лежащую в земле противотанковую мину. Люди наверняка не раз наступали на нее, но их вес она выдерживала. А вот на многотонную тяжесть, на которую, собственно, и была рассчитана, тут же среагировала.
Я затронул здесь только детские проделки. Но боеприпасами в наше время интересовались все, кому не лень. Толом и гранатами взрослые повсеместно глушили рыбу, нередко и сами жестоко калечась при этом. Все-таки не профессионалы во взрывном деле. Длину бикфордова шнура рассчитывали "на глазок". Случалось, что взрывчатка взрывалась в руках браконьера.
Многие обзавелись брошенным огнестрельным оружием, которое нередко использовалось и в преступных целях. Я знаю такие случаи, но это тема отдельного разговора.
Должен здесь признаться, что, следуя увлечениям той поры, мне рано довелось познакомиться со стрелковым оружием. В частности, с очень модным тогда пистолетом "ТТ". И научиться из него неплохо стрелять. В бумажные мишени. А в девятом классе, возвращаясь после экзамена по изрядно надоевшей нам экономической географии, мы поставили учебник на шоссе и палили в него по очереди (бедная Дора Владимировна, знала бы она, что делают ее питомцы). Пистолет принадлежал одному из школьных товарищей. Куда он его потом дел, не знаю. Но патроны закончились еще при мне.
Работая после школы "избачем" (заведующим избой-читальней), я и сам мог получить пулю из такого оружия. Применить его пытался местный глухонемой, которому в разговоре жестами померещилось, что мой друг его обидел. Но заряжая пистолет, он спьяну уронил на пол единственный свой патрон. И пока шарил руками под лавкой, мы рванули за дверь. Ответить на такой веский "аргумент" было нечем.
Ах, война! Что ты сделала, подлая?
Стали тихими наши дворы.
Наши мальчики головы подняли,
повзрослели они до поры.
Так поется в известной песне. Она не о нашем поколении, а о юношах, уходивших девятнадцатилетними на фронт. Но последняя строчка справедлива и для нас. Мы тоже рано взрослели, ускоренно вылезая в те тяжелые годы из детских штанишек. Многие же так и остались в них навеки еще в военную пору. Пуля-дура ведь не выбирала, кто перед ней.
Еще горше было видеть увечья и гибель детей и подростков уже в мирное время от оставленного на полях сражений оружия, голода и болезней. Эти потери велики и чувствительны даже теперь. Сколько же будущих рабочих, учителей, ученых в результате недосчиталась наша страна! Может, и им, безвинно страдавшим и умиравшим, пора ставить памятник?
Трудный путь за Урал
(из воспоминаний Александра Заболотного, записанных в 1967 году)
Родился 10 февраля 1937 года в станице Константиновской Ростовской области. Исследователь в области физиологии и биохимии растений. Доктор биологических наук.
День 22 июня 1941 года начинался ярким солнцем и теплом. Заканчивая утреннюю уборку, мать присела на кадку с фикусом и машинально включила радио. И сразу же услышала слова Молотова о вероломном нападении Германии на нашу страну. Страшная весть словно парализовала всех. Какое-то время в комнате было тихо. Потом отец встал, медленно оделся и сказал: "Нужно идти туда, где что-то решается". И отправился в сельскохозяйственную школу, где после окончания Киевского ветеринарно-зоотехнического института работал преподавателем.
Прошла неделя. Многих в станице уже забрали в армию, а отцу повестку все не несли. И тогда он сам пошел в военкомат и записался добровольцем. Маме сообщил об этом директор школы Николай Васильевич Коробко и попросил быстренько собрать необходимые вещи. Вместе они помчались к пристани, где уже стоял для погрузки пароход. На прощанье папа сказал маме: "Ну что ты плачешь? Через пару месяцев мы вернемся".
Прозвучал сигнал к отплытию. Пароход зашлепал колесами и стал медленно уходить вниз по Дону. Мобилизованные стояли на правом борту, смотрели на заплаканных, убитых горем провожающих, пытались улыбаться, но улыбки получались вымученными, хмурыми. Многие из них видели эти места в последний раз.