Однако у каждого стороннего наблюдателя закрадывались сомнения в силе и прочности такого единства. Первые же выступления настораживали. Основной пафос был антимонархический. Словно почти все эти важные особы не достигли высокого положения в царской России.
Знаменитый банкир и меценат Павел Рябушинский патетически произнес: "Торгово-промышленный мир приветствовал свержение презренной царской власти, и никакого возврата к прошлому, конечно, быть не может". Положим, прошлое, судя по всему, не вернешь. Но почему для торговцев и промышленников царская власть презренна? Не они ли еще недавно клялись в верности Николаю II, сколачивая огромные капиталы на военных заказах?
Подобные высказывания повторялись на разные лады. В этом не было ни благородства, ни правды. Отношение к новой власти получало явный оттенок приспособления к ней, стремления использовать ее в своих партийных или групповых корыстных интересах.
Никто не заставлял их испытывать теплые чувства и уважение к царю. Но ведь он передал им бразды правления, желая улучшить ситуацию в стране. Зачем же поносить и позорить своего недавнего кумира? Недавно прославляли его как помазанника Божия, а теперь втаптывают в грязь. Разве такие низкие люди смогут возвысить державу?
На митингах и демонстрациях редко можно было услышать проклятия в адрес прошлого и, в частности, царя. Лишь карикатуристы и сатирики - представители интеллигенции - осмеивали и клеймили его. А почти все лозунги и транспаранты были посвящены не прошлому и даже по большей части не настоящему, а будущему.
У присутствующих на совещании неожиданно и резко вскрылись разногласия. Керенский повернулся к Верховному главнокомандующему Лавру Корнилову, произнеся:
- Ваше слово, генерал!
Зал взорвался аплодисментами. Многие встали. В левом секторе продолжали сидеть. Справа почтенные господа завопили: "Хамы! Встаньте!" Им в ответ раздавалось: "Холопы! Сидеть!"
В парламентах Франции или Англии бывали и не такие конфликты. Но в данном случае общественные деятели собрались не для партийных склок, а ради спасения России. Чем объяснить возникшую рознь? Напрашивалось предположение: многие из присутствующих не прочь установить военную диктатуру, испытывая вполне понятный страх перед анархией, волей освобожденного народа.
Они чувствовали себя, как пассажиры утлого суденышка в бурю. Под ними океан народных масс, который пришел в волнение. Что его может усмирить? Только сила. Недаром у эллинов морской бог Посейдон был воителем. Не пора ли объявить в России военную диктатуру?
Правда, начиная совещание, Керенский представил себя Верховным правителем, громогласно заявив: "Я должен вам напомнить, что Временному правительству принадлежит неограниченная власть… Кто этого не понимает, тот будет иметь дело со мной". Но все-таки все понимали, что это слова юриста, адвоката. А вот генерал - это уже по-настоящему, серьезно.
Невысокий, худой, жилистый, широкоскулый генерал сурово и четко сообщил о том, что армия готова защитить демократию. Ведется беспощадная борьба с анархией и дезертирами. Необходимы решительные меры для установления порядка… Упоминание о порядке вызвало энтузиазм и аплодисменты в зале.
Тем временем на улицах, на демонстрациях господствовал красный цвет революции, звучала Марсельеза. По народной примете, багровая заря предвещает ненастье. Так бывает в природе. А в обществе? Как тут не вспомнить: цвет великих революций - красный.
Совещание продолжалось. Общее настроение собравшихся было не только тревожным, но и достаточно оптимистичным. Утверждение Корнилова об укреплении армии и ее верности Временному правительству внушало надежду на подавление хаоса.
Брешко-Брешковская, полная энергичная женщина, не сломленная многими годами ссылки, пламенная эсерка, призвала к вооруженному отпору германскому милитаризму, к защите демократических завоеваний. Но сделала оговорку: есть у русского народа и опасные внутренние враги - торговцы-спекулянты и капиталисты-эксплуататоры…
Слушавшим ее крупным банкирам и промышленникам - богачам, торговцам, капиталистам - такое заявление вряд ли пришлось по вкусу. Но они сочли за благо не обострять отношений с революционерами. Ведь Временное правительство было буржуазным, что их вполне устраивало.
Ну а возможно ли было объединить все демократические силы? Стихийные анархические процессы в стране определенно показывали отсутствие такого единства не на словах, а на деле. Вроде бы объединялись против чего-то: отсутствующего царизма и присутствующего внешнего врага. Но во имя каких идей? На этот счет мнения расходились порой диаметрально.
Задача была неразрешимая: соединить несоединимое. Торжественно и солидно сидят купцы и промышленники, "миллионщики", а неугомонная Брешко-Брешковская призывает их бороться… с самими собой как с внутренними врагами. А что скажет другой революционер, князь-анархист Кропоткин, двоюродного брата которого, харьковского губернатора, убили эсеры, "брешко-брешковцы"? Его выступление ожидалось с особым напряжением.
Как Рюрикович, он должен глубоко презирать такого рода собрание преимущественно плебеев. Как народник - презирать вдвойне этих эксплуататоров. Как анархист - втройне как убежденных государственников. На его месте следовало бы выйти, обвешанным бомбами, и метать их в зал… А он дружески обратился к залу:
- Граждане и товарищи! Позвольте и мне присоединить мой голос к тем голосам, которые звали весь русский народ… стать дружной стеной на защиту нашей родины и нашей революции… Родина сделала революцию, она должна ее довести до конца… Если бы немцы победили, последствия этого для нас были бы так ужасны, что просто даже больно говорить о них… Продолжать войну - одно великое, предстоящее нам дело, а другое, одинаково важное дело - это работа в тылу. Репрессивными мерами тут ничего не сделаешь… Нужно, чтобы русский народ во всей своей массе понял и увидел, что наступает новая эра… Разруха у нас ужасная. Но знаете, господа, что и в Западной Европе наступает новый период, когда все начинают понимать, что нужно строительство новой жизни на новых, социалистических началах…
Сделав паузу и уловив настороженность представителей правого крыла, оратор обратился непосредственно к ним:
- Мы многое не знаем, многому еще должны учиться. Но, господа, у вас есть… - Он вновь сделал паузу, почувствовав, что подумали эти преимущественно весьма богатые люди, и возразил им: - Нет, я не говорю про ваши капиталы. У вас есть то, что важнее капиталов, - знание жизни. Вы знаете жизнь, знаете торговлю, вы знаете производство и обмен. Так умоляю вас, дайте общему строительству жизни ваши знания. Соедините их с энергией демократических комитетов и Советов, соедините и то, и другое и приложите их к строительству новой жизни. Эта новая жизнь нам необходима…
Его прервали бурные аплодисменты. Возгласы: "Верно!", "Браво!". Никто не ожидал услышать от него ничего подобного. Отвергал ли он свои прежние убеждения о благе безвластия? Нет. Самоуправление, труд, знания, капитал. Если такое добровольное и честное объединение возможно, то и государственная система вроде бы излишня.
Однако Кропоткин не выказал оптимизма. Понимал: пока еще, кроме слов, ничего более существенного не предвидится; опасался гражданской войны, признаки которой замечал. Ведь и Великая французская революция начиналась с анархических народных выступлений, а продолжилась террором и кровавой междоусобицей. И в России все шло к этому.
Взрыв энтузиазма вызвало его предложение:
- Мне кажется, нам на этом Соборе русской земли следовало бы уже объявить наше твердое желание, чтобы Россия гласно и открыто признала себя республикой… При этом, граждане, республикой федеративной!
Вновь последовали овации (хотя, по-видимому, не всего зала). Новая неожиданность: Кропоткин не призывает к осуществлению сразу же коммунистической анархии. Он реалист и понимает, что отмена государственной системы, да еще во время войны, грозит крахом для России.
- Так вот, граждане, товарищи, - закончил он, - пообещаем же наконец друг другу, что мы не будем больше делиться на левую часть этого зала и правую. Ведь у нас одна Родина, и за нее мы должны стоять и лечь, если нужно, все мы, и правые и левые.
Его проводила овация всего зала. Неужели действительно ему удалось невероятное: объединить всех, несмотря на социальные и политические различия, любовью к Отечеству?
Идея единства была обоснована, провозглашена и поддержана всеми. Но это было только на словах и при одобрительных аплодисментах. Доводы Кропоткина вроде бы нельзя было опровергнуть. Но разве люди живут одной логикой? Нет, конечно. Логикой - лишь в малой степени.
У каждого из присутствующих в зале были свои личные интересы. У представителей всяческих партий и социальных слоев, разных организаций - свои групповые. Да, существует общая великая и благородная патриотическая цель. Но многие ли пожертвуют ради нее своими личными и групповыми интересами?
Видный русский социолог, историк и философ Н.Н. Кареев, присутствовавший на совещании, записал свои впечатления:
"Кропоткин, с большой белой бородой, говорил о необходимости братской любви, напомнив мне легенду об апостоле Иоанне, который, по преданию, в старости не уставал повторять: "Дети, любите друг друга". По окончании его речи мой сосед наивно сказал мне: "Вот кого бы сделать президентом республики…"
Ничто вообще так мало не соответствовало миролюбивой речи Кропоткина, как та озлобленная атмосфера, которая наполняла зал Большого театра… Она напоминала не общее ликование после победы, а перебранку неприятелей перед вступлением в бой".
Не удивительно ли: наиболее дружелюбную речь, исполненную христианского братства, произнес убежденный революционер и анархист! В этом сказалась замечательная личность Петра Алексеевича, его глубокие убеждения, вера в народ, а не в теоретические положения анархизма.
Анархия в наибольшей степени соответствует убеждениям любого народа. Близка ему, как это ни странно, и монархия. Самодержавный правитель в этом случае выступает как царь-отец. Он призван заботиться обо всех своих подданных. Беда, конечно, что на разных должностях сановники и чиновники озабочены своими благами. Кто может их урезонить? Только царь. Чем сильней его власть, тем слабей власть местных начальников, тем больше у народа свободы, больше безвластия. Ну, а в крайнем случае - бунтовать. Не против царя, а против тех, кто его добрую волю превращает в злую, в беззаконие.
За такую народно-крестьянскую направленность анархизма большевики называли его реакционным, мелкобуржуазным общественно-политическим учением, отрицающим диктатуру пролетариата. Под мелкой буржуазией подразумевалось преимущественно крестьянство, прочно привязанное к своему хозяйству, к земле.
А теория анархии отвергала претензии любой партии или их объединений на власть. Это относилось прежде всего к революционным партиям. В случае успеха они вынуждены установить диктатуру, ибо им будет противостоять большинство общественных организаций. А где диктатура - там насилие, террор.
"Всякая диктатура, - писал Кропоткин, - как бы честны ни были ее намерения, ведет к смерти революции… Социал-демократия стремится посредством пролетариата забрать в свои руки государственную машину". В 1907 году грузинский большевик Иосиф Джугашвили, в будущем более известный как Сталин, возражал: "Бывает диктатура меньшинства, диктатура небольшой группы… Есть диктатура и другого рода, диктатура пролетарского большинства, диктатура массы".
С точки зрения логики и соответствия фактам мысль Кропоткина выглядит обоснованней, чем ее опровержение. Ведь понятие о пролетариате как единой массе, составляющей большинство народа, не более чем миф. Однако не только в частной, но и в общественной жизни мифологемы играют огромную роль. Крупные политики умеют ими пользоваться. Петр Алексеевич был великим мыслителем, ученым, но вполне наивным, скажем так, неполитиком.
Вот и анархическое движение по причине слишком честной и наивной своей идеологии во время революции распалось. Стихийные анархисты усиливали хаос, распространявшийся в стране. Идейные анархисты понимали: России грозит кровавая междоусобица, поражение в войне с Германией и расчленение. Но и среди них не было единства. Одни полагали: необходимо поддерживать большевиков, имеющих те же коммунистические идеалы. Другие возражали против требования большевиков мира с Германией и их принципа "чем хуже, тем лучше": мол, ухудшение ситуации в стране приведет к социалистической революции.
Значительная часть анархистов приняла активное участие в Октябрьском вооруженном восстании, а двое их представителей входили в Военно-революционный комитет. Однако вскоре выяснилось, что под лозунгом "Вся власть Советам!" большевики устанавливают свою диктатуру. Анархисты перешли в оппозицию.
А ведь у них и большевиков был один мифологический враг - буржуй, алчный индивидуалист, ненасытный приобретатель и нещадный эксплуататор. Но был и второй враг, с которым выявились принципиальные разногласия. Им для анархистов было государство, подавляющее свободу личности. Большевики, теоретически признавая вред государства, принимали его как неизбежное на данном этапе зло. Они стремились использовать государственную систему в своих целях.
Глава 3
ВЕЛИКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ ИЛИ ВОЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ?
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь -
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
…
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови -
Господи, благослови!
Александр Блок
Заговор большевиков?
Антисоветский историк Д.С. Анин пишет: "В советской историографии Февраль представлен как "зародыш", "пролог" или "оболочка", в которой таилось "ядро" Октября. На самом деле Октябрь был антиподом Февраля. Февральская революция была явлением истинно народным, стихийным, никем не подготовленным. Октябрь, наоборот, был тайным заговором, в котором участвовало несколько тысяч человек и к которому население, включая рабочих, отнеслось безучастно".
Да, был заговор, направленный на свержение Временного правительства. Об этом открыто заявляли большевики, а двое из их руководства - Каменев и Зиновьев - предупредили общественность о приблизительной дате переворота. Можно ли утверждать, будто заговор был тайным? Достаточно вспомнить "Апрельские тезисы" Ленина, где вполне определенно поставлена задача осуществления в ближайшее время социалистической революции.
В конце июля 1917 года Ленин писал: "Власть нельзя уже сейчас мирно взять. Ее можно получить, только победив в решительной борьбе действительных обладателей власти в данный момент, именно военную шайку, Кавеньяков, опирающихся на привезенные в Питер реакционные войска, на кадетов и монархистов.
Суть дела в том, что победить этих новых обладателей государственной власти могут только революционные массы народа, условием движения которых является не только то, чтобы они были руководимы пролетариатом, но и то, чтобы они отвернулись от предавших дето революции партий эс-эров и меньшевиков".
Напомню: Кавеньяк - французский генерал, военный министр, жестоко подавивший восстание рабочих в 1848 году. И еще одно замечание: в рукописи Ленин писал не о "решительной борьбе", а о "вооруженном восстании". Но по цензурным соображениям смягчил формулировку. Хотя для любого внимательного читателя ясно, о чем тут идет речь, ибо решительно бороться можно не на словах, а на деле.
20 октября (2 ноября) военный министр Временного правительства генерал А.И. Верховский в секретном докладе о состоянии русской армии высказал здравую мысль: "Если большевики до сих пор не захватили власть, то только потому, что они боялись фронта; но кто может гарантировать, что через пять дней (когда произойдет Второй съезд Советов) они не возьмут власть?"
Такой гарантии ему никто не дал, и правильно, ведь точно через пять дней Временное правительство было низложено. Вряд ли дело было только в том, что большевики боялись прихода с фронта в столицу воинских частей, верных Временному правительству. Таких частей, по существу, не было. Многие царские офицеры и генералы с недоверием, а то и с презрением и неприязнью воспринимали правительство, ответственное за свержение монархии.
Большевики, возглавляемые Лениным, основательно готовились к вооруженному мятежу: укрепляли свои позиции в Советах и вели революционную пропаганду в воинских частях. Безусловно, об этом были осведомлены все заинтересованные лица, включая членов Временного правительства. Заговор большевиков был, как говорится, секретом Полишинеля.
Сошлюсь на документальное произведение честного, талантливого писателя и незаурядного мыслителя Михаила Зощенко. Он почти два года находился в действующей армии, был ранен и демобилизован, в марте 1917 года вернувшись в Петроград. В повести "Керенский" он точно описал события, предшествовавшие Октябрьскому перевороту:
"Уже в сентябре 1917 года все было запутано и разрушено. Армии не существовало. Большевистский фронт ширился.
Подготовка вооруженного восстания шла у большевиков весьма энергично и успешно, и об этом почти открыто говорили на улицах и в казармах.
21 октября Временное правительство поручило министру-председателю Керенскому принять меры к ликвидации ожидаемого восстания.
Керенский приказал своему командующему округом полковнику Полковникову разработать план ликвидации мятежа.
Полковников, не сделав ничего, доложил, что правительство может быть уверено - Петроградский гарнизон окажет сопротивление большевикам.
Керенский сообщил правительству, что меры приняты и восстание, если оно случится, будет подавлено.
Однако 23 сентября Керенский стал терять некоторую свою уверенность относительно войск Петроградского гарнизона и отдал приказ главнокомандующему Северного фронта - подтянуть войска к Петрограду.
Но главнокомандующий генерал Черемисов не исполнил приказ".
Может показаться странным поведение Полковникова и Черемисова. Неужели они тоже "продались большевикам" за германские деньги?!
Вопрос ироничный. Как бы неприязненно ни относились кадровые, недавно еще царские офицеры и генералы к большевикам, взявшие власть "демократы" для большинства из них были узурпаторами, свергнувшими законного государя. Какими бы ни были оговорки на добровольное отречение императора и его брата, на силу судьбы и т.п., осуществилось именно то, о чем долго мечтали партии, желавшие установить в России если не республику, то конституционную монархию.
1 сентября Россия была объявлена республикой, управляемой Директорией в составе пяти министров во главе с Керенским. Он - человек сугубо штатский, юрист - принял пост военного министра и Верховного главнокомандующего, явно переоценив свои силы и возможности. В первый же месяц своего назначения он получил суровый урок, так и не осознав его.
"Он выступал в Мариинском театре перед военной аудиторией, - писал Зощенко. - Он вышел на сцену с двумя адъютантами, которые замерли в неподвижных и почтительных позах, когда он начал свою речь.