Что ж это вы, маэстро Барщевский, такой бурный демократ, столь пламенный энтузиаст свободы творчества, что ж вы, сударь, к властям-то так назойливо лепитесь, к начальству столь нежно льнете, как какой-нибудь Суровцев, Оскоцкий или Евтушенко, трижды орденоносец, лауреат, член Академии изящных искусств в Малаге и почетный гражданин Оклахомы: "Лучшие из поколения, возьмите меня с собой!"?
Вот же в вашем фильме персонажи читают наизусть Лермонтова, а он к властям не лепился. Куда там! "Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата!.." У вас прославляется Пастернак, а он хоть и писал восторженные стихи о Сталине, но это же искренно, и тоже не льнул. Поминается Мандельштам, но и он пусть тоже нахваливал Сталина, но позволял себе и нечто весьма крамольное. Как же так? С кем вы, мистер мастер искусства – с Лермонтовым или с Оскоцким? За что вы – за пушкинский "неподкупный голос, эхо русского народа" или за колючую, но демократическую проволоку?
И это еще не вся агитация и пропаганда, ласкательство да заграждения. Важную роль тут сыграло еще и обсуждение фильма на той же первой программе под управлением антисоветчика Бориса Бермана, который в ходе обсуждения радостно воскликнул: "Советская власть не вернется! Ура!".
Кстати сказать, на повторный вопрос Тараса Бульбы "Много ли там наших?" бессмертный Янкель опять мог бы ответить: "Наших? Много! Даже во втором и третьем ряду: продюсер Марк Рудинштейн, банкир Игорь Коган, Сергей Устинов, сын Левы Устинова… Куда ни плюнь – все наши!"
И как они ликуют по поводу своего участия даже в мимолетных эпизодических ролях! Банкир Коган восхищен: "Съемки "Саги" были большой тусовкой, приятной компанией, где все друг друга знают". Рудинштейн, тоже на любительском уровне сыгравший эпизодическую роль, в восторге: "Атмосфера была замечательной!" То есть, надо полагать, замечательно нашей была атмосфера, не так ли? Устинов, опять из самодеятельного кордебалета, более конкретен: "Я ведь очень хорошо знаком с семьей и Аксеновых, которые тоже здесь снимались, и с семьями Барщевских и Виолиных, которые делали этот фильм". Да, делали усилиями всех живущих ныне поколений клана, включая внуков. Правда, тут вдруг обнаружилось нечто весьма советское: семейный подряд, который горячо приветствовался во времена товарища Брежнева. Вот вам и "не вернется", Берман, вот вам и "уря!". Или это "подряд наших"?
* * *
Но не будем продолжать эту тему, лучше присмотримся к обсуждению. Оно состоялось задолго, серий за шесть-семь до окончания показа. Что за фокусы? Где это видано? Вот вас, Юрий Соломин, самого именитого в коллективе создателей фильма, вас, которого биографы величают "самим воплощением традиций старейшей русской сцены", неужели вас не покоробила такая нерусская прыть расторопных дельцов? Вам не пришло в голову, что сказали бы об этой непристойной суете сыгранные вами герои – Телегин из "Хождения по мукам", Арсеньев из "Дерсу Узала", даже Иван Александрович Хлестаков?
Ильдар Жандарев, которому изредка дозволялось проявить себя на подхвате у Бермана, воскликнул: "Мы услышим здесь правду о "Саге" простых людей, особенно – простых женщин!" Сейчас вы увидите, что это за "простые люди", среди которых находились и режиссер, и сценарист, и артисты.
Очень характерным было выступление заслуженного мастера спорта, широко известного, даже по мнению Бермана, легендарного баскетбольного тренера, орденоносца Александра Яковлевича Гомельского, человека, как сам напомнил и как это все видели, "не молодого", но очень простого. Он возникал три раза. Сначала морщился: "Фильм сделан недостаточно эмоционально. Актеры играют нормально, но вяло, ничего яркого, запоминающего" (Так!). Представляете, ничего запоминающего!
Тут взяла слово широко известная, но опять же очень простая женщина Александра Маринина. Ну, думаю, уж она-то сейчас сказанет! Ведь подполковник милиции да еще и кандидат юридических наук, образованнейший человек. Аспазия! Софья Ковалевская! Склодовская-Кюри! К тому же, автор чуть ли не тридцати романов, многократно изданных тиражом за 30 миллионов экземпляров, лауреат премии МВД. Одни лишь названия иных ее романов бросают в дрожь: "Чужая маска", "Черный список", "Убийцы поневоле", "Шестерки умирают первыми", "Седьмая жертва", "Я умер вчера", "Не мешайте палачу", "Смерть и немного любви", "Посмертный образ", "Светлый лик смерти", "Смерть ради смерти", тут же и "Реквием"… И за это, повторю, премия МВД, а не Ваганьковского кладбища.
Человеку, написавшему столько таких книг, чего бояться, чего играть в жмурки? Да, уж она сейчас врежет…
И вот мадам разверзла уста: "Фильм замечательный. Я смотрю его с удовольствием". И все? Нет, нет! "Но он кажется мне холодным, ему не хватает чувства. Когда я читала роман Аксенова (по мотивам которого поставлен фильм), многие сцены романа вызывали у меня истерику до валокордина. И когда фильм приближался к этим сценам, я хватала заранее припасенный пузырек и думала: вот-вот сейчас мне будет плохо и я приму капли. Но на экране почему-то не было той страсти, того напряжения. И мне, увы, не делалось дурно…"
Как видим, легендарный автор "Светлого лика смерти" поддержала легендарного мастера спорта. Но их поползновение тут же энергично пресекла другая простая женщина – Дарья Донцова, автор таких знаменитых романов, как "Дама с коготками", "Бассейн с крокодилами", "Покер с акулой", "Гадюка в сиропе", "Обед у людоеда", "Канкан на поминках", "Контрольный поцелуй", "Маникюр для покойника" и так далее. (Да почему ж до сих пор не лауреат премии МВД?)
Простая Донцова очень просто сказала простой Марининой – хотите верьте, хотите нет – буквально следующее: "Мариночка Анатольевна, котик вы мой пушистый, неужели вы оставались спокойны? А я плакала, рыдала, у меня в каждой серии – истерика… Эта книга, этот фильм про меня, про мою семью…"
Про какую семью? Я знал ее отца Аркадия Васильева. Писатель небольшой, но занимал большой и ответственный пост: долго был парторгом МК в Московской писательской организации. Вроде бы вполне благополучный человек. Любимая жена, перспективная дочка. Видимо, имел доступ к архивам КГБ и по их секретным тогда материалам написал книгу "В час дня, ваше превосходительство!" – о генерале Власове. К тому же в лагере не сидел, в ссылке не был, не знал разносов критики, имел прекрасную квартиру на улице Черняховского… Что еще надо для счастья! А дочка? Получила высшее образование, создала семью, бойко вступила на папину стезю, издается-переиздается, живет, кажется, в той же прекрасной квартире, не сидела, не высылалась… Что еще надо в наше время? А на героев фильма-то авторы вон что навалили. Что ж тут общего?
К сожалению, Маринина назвала только одну сцену, где у нее "сердце не зашлось, не екнуло", а ей хотелось, чтобы екало, как селезенка у коня, – расстрел евреев где-то около оккупированного Чернигова. Но в этой сцене много странного. Дело происходит в июле 1943 года, а Черниговщина была захвачена еще в начале сентября 1941-го. Выходит, немцы учинили расправу лишь спустя почти два года оккупации. Почему? Обычно они делали это сразу, ведь иначе многие могли бы убежать, скрыться. Романист дал месту расправы название Гарни Яр. Это, естественно, приводит на память киевский Бабий Яр. Так вот, Киев немцы захватили 19 сентября, и уже в том же сентября, т. е. через несколько дней, начали расстреливать в Бабьем Яру евреев, коммунистов, советских работников всех национальностей и других жителей Киева. А тут, говорю, два года ждали! Странно.
Один персонаж романа говорит другому: "Ты разве про Гарни Яр не слышал? Там немцы жидов уничтожают… Две недели уже операция идет". Первыми об этом должны бы узнать, конечно, евреи и что-то предпринять. Уж за две-то недели! А их в описываемый день согнали, ведут под конвоем за город к месту убийства, а они так ни о чем и не подозревают, среди них "некоторые даже смеются. Одна женщина подкрашивает губы" (кн. 2, с. 247). И тут Маринина принимала валокордин.
Во-вторых, в фильме сам расстрел изображен несуразно. Как это могли шеренга за шеренгой валиться в овраг, непонятно. Очень странно и то, что русская писательница ни слова не сказала вот о чем: большую, если не основную роль в расстреле евреев и в романе и в фильме выполняют "русские добровольцы из команды "Заря". Среди "русских интеллигентов еврейского разлива" (Г. Резник) Аксенов тут не одинок. Вслед за ним, например, критик Бенедикт Сарнов, у которого в оккупации расстреляли родственников, из книги в книгу твердит ныне: "Считалось, что немцы. Но на самом деле, скорей всего(!), те самые мужички – "богоносные, достоевские", т. е. русские. И ведь никаких доказательств, одно желание плюнуть! А вы говорите – валокордин, мадам.
* * *
Что еще могло огорчить Маринину в фильме? Вполне возможно, думается, например, вот что. Осень 1941 года. Молодая красавица Нина провожает на фронт мужа Савву. А как обычно-то русские женщины провожали на войну мужей, отцов, братьев? Дарили на прощанье ладанку или платок, кисет или фотографию. Помните, как провожала княжна Марья князя Андрея?
"Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ты что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец нашего отца, наш дедушка носил на всех войнах…
– Ежели он не в два пуда… – сказал князь Андрей, но в ту же минуту раскаялся.
– Против твоей воли он спасет и помилует тебя, – сказала княжна Марья дрожащим от волнения голосом, держа перед братом овальный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы".
В "Тихом Доне" большевик Бунчук, восемь лет не бывший дома, на один день приехал с фронта к матери. И вот день пролетел. Прощание с матерью. "Она торопясь сняла с себя нательный маленький крест и, целуя сына, крестя его, надела на шею. Заправляла гайтан за воротник, а пальцы прыгали, кололи холодком.
– Носи, Илюша. Это – святого Николая Мирликийского. Защити и спаси, святой угодник – милостивец, укрой и оборони".
А в пору войны, выпавшей на нашу долю, мы пели:
В кармане маленьком моем
Есть карточка твоя.
Так значит, мы всегда вдвоем
Моя любимая…
И была еще скорбная песня о том, что
Мне привез из-под Воронежа сосед
Шелком шитый, кровью крашенный кисет…
А вот что нам изобразили в "Саге". Супруги прощаются почему-то не дома, не у военкомата, не на вокзале, как мы все прощались, а на скамейке у Патриаршего пруда, да еще и встретиться после войны планируют опять же здесь, на данной скамеечке. Знаю я сию скамеечку, знаю, некогда сиживал на ней: жил рядом – в угловом доме на Ермолаевском, в ста метрах от пруда. А за скамеечкой-то – павильон, где зимой выдавались коньки. Брал я их, на скамейке надевал и под лихую песенку ("Догони, догони!..") радостно скользил (не один, конечно!) по льду Патриаршего. Возможно, авторы "Саги" не знают, что когда-то по этому льду скользили Константин Левин и прелестная Кити Щербацкая. Им просто нужна была уединенная скамеечка для интимного разговора их героев. Нина тоже дарит на прощанье уходящему на войну мужу некий "образок" в виде весьма неординарной загадки: "Как ты думаешь, милый, я тебе изменяла или не изменяла?" Ничего себе подарочек! Савва, а он ее обожает, естественно, ошалел. Она же, аттестуемая как "тонкая кость", "аристократка", будучи уверена, что ее святая правда поможет мужу во всех тяготах и опасностях войны, сообщает: "Да, милый, случалось, и не раз. Но больше – ни-ни. Завязала. Иди сражайся и будь непобедимым". И он ушел с этим двухпудовым "образком" в душе на войну и не вернулся, что совсем не удивительно.
Что же такое мы увидели? Это не просто душевная тупость, а тупость с претензией на лирику (скамейка у пруда) и на психологизм (человек сложен и, увы, грешен!). Справедливости ради должен заметить, что в романе сей ошеломительной аристократической сцены у пруда нет. Это персональный вклад в золотой фонд русского кино сценариста и режиссера.
Интересно, а что думает наш инженер человеческих душ и о такой еще сцене. У одного из главных героев романа, у липового маршала Никиты Градова, была на фронте молодая возлюбленная Тася, "всю войну прошли вместе", говорит она. В сущности, была настоящей женой. А опостылевшая жена по паспорту оставалась в Москве. Что ж, дело житейское, бывало такое. В конце войны маршал погибает так же нелепо, как стал маршалом и дважды Героем, а Тася остается беременной и уезжает домой. Родив сына и потом выйдя замуж, она через несколько лет едет с мальчиком в Москву и является к сыну маршала Борису с просьбой устроить мальца, то есть его единокровного брата, в пансионат, ибо она с мужем завербовалась куда-то на Север за длинным рублем. Нет, отвечает благородный Борис, никаких пансионатов, мой брат будет расти у бабушки в роскошном доме в Серебряном Бору. Прекрасно!
А что дальше? Любезный хозяин устраивает застолье, угощение. И вдруг мысль: "Ей сейчас, должно быть, немного за тридцать, моложе Веры". Вера – его нынешняя пламенно любимая, ей тридцать пять. Тоже хороший возраст, но в тридцать лучше качество.
И тут "сладкая тяга прошла по всему его телу". А вскоре "жар опять прошел по его телу". Опускаю подробности… Дальше: "Она быстро сняла халатик. "Расстегните мне, пожалуйста, лифчик, Борис Никитич". Возможно, еще вчера так она просила и законного мужа. И вот "прошло довольно продолжительное время, пока после череды всех (!) излюбленных Борисом классических поз они наконец отпали друг от друга" (кн. 3. с. 327). Мальчик все это время смотрел по телевизору балет. Потом Борис скажет: "Надеюсь, мы с вами еще увидимся, и не раз. Теперь я очень хорошо понимаю своего отца".
Думаю, что при виде в книге такого тесного духовного единения отцов и детей за валокордин хватались не только подполковники милиции, и не одна дама с коготками билась в истерике.
А что нам показали в фильме? Ни малейшего намека на классические позы. Наоборот! Выпили они, поели и направились не в постель, а на могилу маршала, дабы возложить цветы. Судя по всему роману, можно было ожидать, что здесь, у могилы, все-таки начнется демонстрация поз, но ничего подобного: так что, вместо кровосмесительного блуда отменное благочестие. Как же тут не разочароваться? Как не воскликнуть, отложив валокордин: "Фильм эмоционально холодный!"
* * *
Но самое интересное в выступлении Марининой был спор с Гомельским. Как только тот посмел сказать "артисты играют вяло", Берман тут же перебил старика, и его принялись учить уму-разуму и Ю. Соломин, и другие. После такой обработки мужественный ветеран спорта сказал уже нечто совсем иное: "Женские роли очень удались. Классные актрисы! Все играли блестяще. Перед ними надо снимать шляпу". Вот так "вяло", вот так "ничего яркого"!..
Но заслуженный пенсионер все-таки частично продолжал артачиться: "Роль Сталина не удалась. Его обеляют, делают более добрым…" Каково было слышать это создателям фильма, ненавидящим Сталина "до стона и до бормотанья", как сказал поэт!
"А я видел Сталина очень близко, – продолжал баскетболист, – сидел напротив него в трех метрах на Спартакиаде народов СССР". Что ж, крупно повезло человеку. Я знаю людей, которые за эти три метра отдали бы три года жизни. Но что Гомельский увидел? О, много! "Видел его кошачьи дикие глаза…" Позвольте, сударь, почему дикие? Кошка существо домашнее, ласковое. У моего Пуськи, например, очень добрые и красивые зеленые глаза. А вот что писал о Сталине и, в частности, о его глазах А. А. Громыко: "Прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Глядя на Сталина, я всегда отмечал про себя, что у него говорит даже лицо. Особенно выразительны были глаза" (Памятное. Кн. 1. М., 1988. С. 199). Кто так мог бы сказать о Гомельском, о его мыслях и глазах?
А он продолжал: "Я видел его рябое страшное лицо". Но вот что читаем у того же А. А. Громыко: "Мне случалось после смерти Сталина не раз читать и слышать, что, дескать, у него виднелись следы оспы. Я этого не помню, хотя много раз с близкого расстояния смотрел на него. Что ж, коли следы имелись, то, вероятна, настолько незначительные, что я их не замечал" (там же).
Ну, а если и были даже самые ужасные следы, что за грех? Ведь это следы болезни, и только. Против нее в царское время, когда родился и почти до сорока лет жил Сталин, боролись мало, плохо, вот он в детстве и переболел ею. Так прилично ли баскетболисту-гуманисту говорить с отвращением о печальных следах болезни? Тем более, что самому-то крупно повезло: родился в прекрасное советское время, когда прививку от оспы делали всем, притом бесплатно, вот советская власть и защитила Сашеньку из Гомеля от заразной болезни. А главное, да мало ли было в истории самых замечательных людей с теми или иными физическими недостатками. Гомер был слеп, Бетховен оглох, Кутузов – одноглаз, Наполеон был небольшого роста и имел пузцо, адмирал Нельсон – без одной ноги, Байрон – хром, наш знаменитый адмирал Исаков – тоже без ноги и т. д. Ну, позлорадствуйте над ними, Гомельский. Однако не забудьте, сам-то каков? Вот уже лет сорок лысый, будто колено, нос – что твой паяльник… "Разве мама любила такого?.."
А он опять: "Я видел, как все люди, которые окружали его, боялись его взгляда, а в фильме Сталин добренький". После этих слов были даны кадры комически нелепого приема в Кремле, будто бы состоявшегося в конце 1942 года, где Сталин зимой фигурирует в несуразном белом кителе. Видно, Гомельскому хочется, чтобы при появлении Сталина все участники приема разбежались по углам, – так все его боялись. Вот была бы историческая правда!
Но один ваш любимец, лютый ненавистник вождя, писал: "Я довольно часто имел возможность общаться со Сталиным, слушать его и даже получать непосредственные указания по разным вопросам. Я был буквально очарован Сталиным, его предупредительностью, вниманием, осведомленностью и заботой. Я был всецело поглощен обаянием Сталина и восхищался им". Это кто ж так? Да ведь приснопамятный Кукурузник.
Кому же верить – баскетболисту, однажды лицезревшему Сталина, или сталинским соратникам Громыко и Хрущеву? Ведь первый писал это уже после смерти Сталина и во время лихой борьбы против "культа личности". А второй хотя позже и скурвился, но именно в эту пору и написал приведенные строки?