И после этого он хнычет: "Мы понимаем, что сами себя ставим под удар критика из враждебной литературной группы". Конечно, сам ставит, никто его не заставлял. Но, во-первых, а разве мог бы не поставить? Увы… Во-вторых, неужели в вашей-то "литгруппе" такие критики, что не смеют даже объяснить писателю, на чем зиждется бранмауэр и что не хорошо в своих книгах давать пристанище жопоедам?
Портрет персонажа дать тоже дело очень непростое, Аксенов не умеет и это, он и здесь навешивает бирки. Гораздо проще! Например: Никита Градов – "идеал мужской красоты", Вуйнович внешне – вылитый Вершинин из "Трех сестер" Чехова", Нина – "цветущая красавица", Мэри – "принцесса Греза", видите ли, Вероника – тоже "принцесса Греза", но еще и "первая красавица Москвы" и т. д. Как хочешь, так их и воображай. У нас свобода и здесь!
И при таких-то натянутых отношениях с родным языком этот коллежский регистратор еще заикается о "неидеальной власти над русским языком" Сталина. Он грузин по рождению, в русской среде оказался уже не мальчиком, но ты, русак гваделупский, найди в его 17-ти томах хотя бы одного жопоеда!
* * *
Как видим уже, товарищ Аксенов предстал перед нами в своей "Саге", увы, в образе весьма скорбном. Он много видел, много слышал, но все – вполглаза, вполуха. А тут еще и природная тупость… Спокойно, товарищ Барщевский, спокойно. Никто не заставлял вас из 3-томной эпопеи выдувать 23-тонную опупею. Не по приговору Басманного суда вы сделали это со своими дражайшими родственниками, включая внуков, которым ведь еще жить и жить с клеймом приспешников режима.
Тупость и невежество понятия непростые. Как сказал поэт, все мы немножко лошади. Для каждого из нас многие области жизни – потемки. Что я знаю о ядерной физике? Только то, что существуют электроны, которые сломя голову носятся вокруг протонов, – и ничего больше. Полный невежда. Но у меня хватает ума не писать книги по ядерной физике, романы о ее тружениках. А вот что однажды воскликнул Достоевский, прибегнув к первому из помянутых понятий: "Гоголь – гений исполинский, но ведь он и туп, как гений!" (ПСС, т. 20, с. 153). Надо полагать, Достоевский имел здесь в виду фанатичную одержимость гения своим призванием, своей "идеей", когда многое из того, что не имеет к этому отношения, игнорируется или просто не замечается. У Пастернака об этом сказано так:
На столе стакан не допит,
Век не дожит, мир забыт…
Вот и Аксенов туп в принципе на такой именно манер, а уж сколько тут гениальности, сами видите. Он одержим, прежде всего, идеями антисоветизма, коммунофобии, русоненавистничества, а также блуда без границ, и ничто другое его не интересует.
Например, отродясь не прослужив в армии ни дня, ни разу не понюхав пороху, имея весьма смутное представление об истории всей Второй мировой войны и, в частности, Великой Отечественной, он в своей "Саге" задался целью в антисоветском духе "обозреть феерию (!), известную в истории под названием Вторая мировая война" (кн. 2, с. 7). Феерия от слова "фея". Какое реченьеце сыскал кудесник русского языка! Война для него – феерия с участием безносой феи и хоровода 50 миллионов ее жертв. А послевоенная "холодная война", начатая Западом, это для него "новая человеческая забава". Все-то ему в мировой истории весело и забавно. Совершенно как Эдварду Радзинскому, собрату. А борьба за мир это не что иное, как "жульничество", в котором принимали активное участие "какие-нибудь жолио кюри", а также "продавшиеся с потрохами Фадеев, Сурков, Полевой, Симонов и, увы, Илья…". Даже не решается назвать Эренбурга: как же-с, ведь соплеменник, а продался советской власти с потрохами.
Такова тупость по-аксеновски. Это похуже глухоты языковой. В телесериале сия гваделупщина воспроизводится бережно, старательно и благоговейно. Откуда, с чего Барщевскому быть сообразительней, образованней и деликатней Аксенова? Одна ж порода свихнувшихся на антисоветчине.
Приведу пока только еще один уж очень характерный примерчик заморской тупости, связанной с войной. Персонаж эпопеи академик Градов идет в Москве по улице Горького и видит на стене дома сатирический плакат "Окно ТАСС": "На левой его половине грудастый наглый немец в каске грозно наступал на несчастных русских крестьян:
Днем сказал фашист крестьянам:
– Шапку с головы долой!
На правой же половине те же крестьяне саблей снимали с грудастого тела мордастую голову:
Ночью отдал партизанам
Каску вместе с головой!
И что же думает аксеновский академик? А вот: "Борис Никитич долго топтался и созерцал плакат. Неадекватность возмездия как-то неприятно его удивила. Все-таки ведь только шапку снять требовал, а поплатился головой". И воображение рисует ему ужасающую картину во всех медицинских подробностях: "Вчистую сразу, одним махом все мышцы, сосуды, связки и позвонки. Какова хирургия!" Академик возмущен, негодует, называет плакат "дурацкой пакостью", выражает уверенность, что у наших союзников англичан ничего подобного быть не может (кн. 2, с. 180–181).
Что это, как не одна из самых острых форм тупости? Словно колхозный бригадир потребовал от рядовых колхозников, чтобы они снимали шапку, а те в ответ хвать его саблей по шее… Но ведь на плакате внятно же сказано, что пришел фашист в каске, захватчик, поработитель, и ясно же любому, что он явился на нашу родную землю к этим крестьянам через море крови, через горы трупов и вот еще требует, чтобы покоренные ему кланялись, а они укокошили оккупанта и убийцу, т. е. всего-то лишь защитили себя. Ничего этого академик не соображает, его волнует проблема адекватности. Да, это самая настоящая тупость, замешанная на ненависти к родной стране, к своему народу и на холуйстве перед Западом. Могут сказать: "Но это же персонаж, а не автор!" Да, персонаж, но – самый главный в романе и самый любимый автором. Разве мог он сознательно представить его тупицей? Нет, конечно. Автор просто непроизвольно наделил любимого героя своим собственным интеллектом парии и своей ненавистью.
* * *
Итак, режиссер Д. Барщевский поставил телесериал "Московская сага" "по мотивам" одноименной трилогии В. Аксенова. Каковы же основные мотивы трилогии? Их несколько.
Во-первых, мотив, тема самой Москвы. Как говорится, по определению. Второй мотив – Великая Отечественная война. Третий – Сталин. Четвертый – репрессии. Пятый – еврейский мотив. Шестой – пронзительный мотив всеохватного блуда во всех его формах: в реальной, виртуальной, гомосексуальной и т. д. Да, таковы главные мотивы. Но все это еще и пронизано, как уже сказано, злобой, ненавистью, похабщиной и хамством. Тоже мотивчик.
Что ж, с Москвы и начнем. В фильме никакого образа столицы нет, а есть дом основных героев в Серебряном Бору, где обитало высокое начальство, "элита", еще две-три московские квартиры, мельком – грязные улицы, по лужам которых шагают мобилизованные солдаты.
А в романе есть попытка рассказать о городе обстоятельно. Как иные вчерашние провинциалы, а потом новоселы столицы, автор старается показать себя ее знатоком. С этой целью щеголяет старыми названиями улиц, магазинов: Никольская, Мюр и Мерилиз и т. д. И, конечно, возмущен их переименованием, издевается над новыми названиями. Так, улица Горького именуется у него то Пешков-стрит, а то и вовсе the Bitter Street. Так, дескать, я люблю старую Москву, так готов за нее в бой.
Но, увы, не обходится без промашек. Например, тот же тупоумный академик Градов, старый человек и потомственный москвич, возмущается: "С какой стати, скажите, Разгуляй становится Бауманом?" Очень благородно, если только не принимать во внимание, что никаким "Бауманом" Разгуляй не стал, а как стал еще в XVII веке Разгуляем, так до сих пор и остается им.
В описании Москвы романист действительно показал себя большим знатоком, но – только ее магазинов и ресторанов. Мы видим у него то Смоленский гастроном, то магазины "Российские вина", "Сыр", "Коктейль-холл", что были на улице Горького, то рестораны "Савой", "Арагви", "Прага", где его герои пьют коньяк "Греми" и "Цимлянское игристое", то ресторан "Москва", где во время танцев гасили свет и под потолком медленно крутился освещенный прожектором огромный зеркальный шар. Да, все верно, все точно, все так и было, как сейчас помню.
Но когда автор от питейно-пищевой и увеселительно-потребительской сферы жизни обращается к духовной, то здесь желание щегольнуть словцом или фактом то и дело оборачивается провинциальным конфузом. Например: "Сияли купола Новодевичьей лавры…" Красиво сказано, только Новодевичий (естественно, женский) монастырь никогда лаврой, т. е. большим мужским монастырем, не был и быть не мог. Лавр в России насчитывалось всего пять: Киево-Печерская, Троице-Сергиева, Александро-Невская да Почаевско-Успенская.
А все тот же тупой академик Градов вспоминает, когда и где он встретил свою будущую жену Мэри: "Ну, конечно же, 1897 год, балкон Большого Зала консерватории. Она опоздала. Уже играли (!) "Eine Kleine Nachtmusik" Моцарта, когда по проходу прошло и обернулось на двадцатидвухлетнего стулента некое юное, тончайшее не русское создание… Принцесса Греза!"
Господи, какую кучу красот наворотил! Ну, придумал бы что-нибудь попроще, допустим, библиотеку, каток или даже трамвай. Нет, ему непременно требуется Моцарт, консерватория, принцесса Греза да еще и написание на языке ориганала. Как Барщевскому потребовалась для сцены проводов на фронт одинокая скамейка у Патриарших прудов… Но, увы, гваделупское пижонство и при Моцарте, и при всех других красотах остается гваделупщиной и пижонством. Тем более что никакой встречи в 1897 году в Большом Зале не могло быть, ибо он открыт лишь в 1901 году.
А если, оставаясь в пределах указанной сферы, перенестись во времена поближе? Вот в августе или сентябре 1938 года Нина Градова, поэтесса, принцесса Греза-бис, рассказывает, "как заходила в редакцию "Знамени" на Тверском, как весело обедала в Доме литераторов" и т. д. И чего она веселилась в дни, когда Ежова сменял Берия? А журнал "Знамя" находился тогда не на Тверском бульваре, а на улице Станиславского, 21. ЦДЛ же назывался не Домом литераторов, а Клубом писателей, в их разговоре – просто клубом. Я не стал бы и упоминать о таких вещах, если бы не такие назойливые провинциальные потуги автора выдать себя за московского всезнайку. Тем более что отчетливо видно здесь лицемерие.
* * *
Лев Толстой, неоднократно запросто поминаемый в "Саге", писал в "Войне и мире": "Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать; всякий иностранец, глядя на нее и не зная ее материнского значения, должен чувствовать женственный характер этого города, и Наполеон чувствовал его.
– Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, священная их Москва! Вот наконец этот знаменитый город! – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собой план этой Moscou".
И дальше: "Артиллерия (французов) поехала по Арбату… Спустившись до конца Воздвиженки, артиллерия остановилась… Для всех (французов), начиная от маршала и последнего солдата, это место было не Воздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота…" То есть совсем не то, что для любого русского человека, "а это была новая местность нового поля".
А что для нашего современника, прожившего в Москве все-таки немалую часть жизни, ставшего здесь писателем, родившего здесь детей, похоронившего здесь мать? Ему Москва отвратительна, у него с души воротит от ее жителей и улиц, зданий и учреждений, от того, что происходит здесь.
В самом деле, он то и дело презрительно и злобно роняет походя: "московское убожество"… "жизнерадостная" гостиница "Москва" и Дом Совнаркома"… "уродливая скульптура пионера"… "на углу Пушкинской площади парила триумфальная дева социализма"…
Конечно, в устах оголтелого антисоветчика ненависть к социалистическим новостройкам, к Совнаркому, к пионерам даже в виде изваяний вполне понятна. Но вот метро – уж вовсе внеполитическая новостройка. Вспомнил бы хоть о том, сколько детей, женщин, стриков, в том числе его соплеменников, спаслись в метро во время немецких бомбежек. Но гваделупец и тут исходит бешеной слюной ненависти. Ему мерещится только одно: "Пропагандный смысл московского метро. Лучшее в мире! Подземные дворцы! Подвиги комсомольцев-метростроевцев!" Ведь сам-то не только отбойный молоток, а, поди, ничего тяжелее столовой ложки да карандаша ни разу в жизни и в руках не держал.
Лютым зверем кидается на все, что рождено в советской Москве и во всей стране: "плюгавая школа рабочей молодежи"… "гнусные скороходовские ботинки"… "гнусное издательство "Советский писатель"… Господи, даже издательство, где выходили его собственные плюгавые книги!
Смотрите еще: "гнусные морды вождей… их отшлифованные ряшки"… Что ж, и это вполне понятно в устах осатаневшего антисоветчика. Но ведь тут же и "бульдожистый мильтон", который его охранял… "харя вахтера в институте", где, может быть, сам бесплатно учился… "толстопузый сержант", который вместо него в армии служил… Уж чем простые-то люди ему не угодили? И опять: "сержанты с мордами скопцов"… "гнусные морды красноармейцев"… "квадратная русская ряшка"… "эти морды, собственно говоря, видишь повсюду. В каком-то смысле это важнейший этнический тип"… Вот как омерзителен гваделупцу русский тип.
Вспомнились ему несколько известных жителей Москвы, например, покойная киноактриса Валентина Серова и балерина Ольга Лепешинская. Казалось бы, какое ему до них дело? Нет! Он и о них изрыгает гадость: их, мол, повезли в Кремль… А у вас, Барщевский, неужели не хватает ума понять, что сегодня такие пакостники позорят всенародно любимых артисток, а завтра "гигантским тиражом", как вам мнится, они могут то же самое написать и о вашей жене или о дочери: "Наташу и Дашу в мэрию е…ть повезли". И обоснование найдут: ведь мэр Лужков субсидировал вашу 23-серийную "бодягу для быдла", по выражению "Новой газеты".
Как всегда, ненависть ко всему советскому и русскому у Аксенова дополняется восторгами иностранщиной во всех видах. Здесь – по адресу "волшебных германских кинодив и красоток" – Марики Рокк, Сары Леандр и даже Лени Рифеншталь, которая была вовсе не красоткой, а кинопсаломщицей нацизма и любимицей Гитлера.
Пришел ему на память еще один москвич – Валерий Чкалов. Как его обгадить? Думал, думал и измыслил. Однажды, мол, "знаменитый и бесстрашный" летчик предложил подвезти на своей автомашине, не зная, кто это, одну красивую курву, которую эти артисты пытаются выдать за страдающую русскую аристократку, но, узнав, что она жена репрессированного, "позорно засуетился и пересадил ее на трамвай". Ну подумал хотя бы, да неужто тертая курва первым делом об этом и объявила незнакомому, но знаменитому человеку, сев к нему в машину?
Такие пассажи имеют, бесспорно, чисто автобиографический смысл: это не о Серовой, а о себе: ведь именно его же Хрущев в Кремле употреблял. И не о Чкалове, который, между прочим, к описываемому времени уже погиб, а опять о себе: это он же пересадил свою первую жену из машины, отправлявшейся в Америку, пересадил в московский трамвай. Но в уста помянутой курве автор вложил резюме: "Мужчины в этой стране вырождаются, некому будет воевать". Да, вся и надежда была на гваделупцев. Они и спасли страну.
Но не только советскую – так же злобно ненавидит Аксенов и старую, дореволюционную Москву. Как ему видится, например, Кутафья, любовно помянутая Толстым? "Пузатая Кутафья башня". А тут и "толстопузый сундук Исторического музея"… На себя посмотрел бы в зеркало, свое бы русофобское пузо пощупал.
Да, это уже тип этнической русофобии, что, видимо, больше всего и вдохновило Д. Барщевского на создание суперсериала. А посмотрели бы сами на свои бульдожистые ряшки.
* * *
И вы думаете, на этом артисты иссякли? Что вы! Вот та самая божественной красоты курва Греза едет в Москву: "В вагоне стояла духота, разило потом и протухшей пищей, все чесались, дети зверели от безделья, отовсюду слышались то храп, то попердывание…"
А в фильме есть эпизод, где упоминавшийся Вася зашел с только что встретившейся и понравившейся девушкой в кафе. Пьют вино, едят мороженое. Вдруг он начинает наизусть декламировать Пастернака, она подхватывает и продолжает. Это в фильме любимый способ показать, до чего ж эрудированны и интеллигентны, блин, их герои. Стоило, например, еще и курвешке Веронике вякнуть: "Белеет парус одинокий", как ее обожатель Вуйнович подхватил: "В тумане моря голубом"… Ах! Но о жене своей этот аристократ говорит знакомым: "Дикое животное".
Так вот, прочитали молодые люди в два голоса несколько строк Пастернака, и девушка говорит: "Вот и познакомились". Так знают, чтят поэта и романист, и создатели фильма и его герои, не меньше, чем Моцарта. Поэт в их кругу словно пароль для опознания своих, символ веры. А ведь Пастернак, между прочим, тоже ездил на поездах и вот как описывал это:
В горячей духоте вагона
Я отдавался целиком
Порыву слабости врожденной
И всосанному с молоком.
Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя:
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
В них не было следов холопства,
Которые кладет нужда,
И новости и неудобства,
Они несли как господа.
Рассевшись кучей, как в повозке,
Во всем разнообразьи поз,
Читали дети и подростки,
Как заведенные, взасос.
И вот Москва, пассажиры идут в метро:
Потомство тискалось к перилам
И обдавало на ходу
Черемуховым свежим мылом
И пряниками на меду.
В чем же дело? Вагон и вагон, духота и духота, дети и дети, но у Аксенова – всеобщая почесуха, а у Пастернака – черемуха, у коллежского регистратора – попердывание, а у поэта – мед. Все дело в качестве "всосанного с молоком". Аксенов с молоком всосал русофобию и антисоветчину.
А ведь и это не все. Еще писатель и его персонажи страсть как любят попердеть в своем кругу об "извечной косности русского народа", о том, что "этой нации рабов с ее варварскими наклонностями следует поучиться у более древних цивилизаций". А полюбуйтесь, как глазами любимого героя подана военная карта родины: "Синие стрелы японских сил, словно рыбины, тыкались в вымя и под хвост огромной коровы Советского Союза". Помните некого Гельмана, лет десять тому назад показавшего по телевидению макет коровы с надписью "Россия", которой он смотрел под хвост? Первоисточник-то – наш мастер художественного слова. Именно тогда появилось его смердящее сочиненьице. А уж потом заскулил Окуджава: "Меня удручает огромность страны…"