В 60 – 70-е годы, как, впрочем, и раньше, интерес во всем мире к советской литературе был огромный. Книги Аксенова, как и других советских авторов, хорошо издавались и за границей. Причем, не только в Болгарии, Румынии, Польше, ГДР, Венгрии, Югославии, Чехословакии. По одной-две книжечки были изданы и подальше – во Франции, Англии, Испании, Швеции, Греции, даже в Израиле и Японии. Всего за десять лет, с 1965-го по 1975-й, по данным издательства "Книга" (М., 1976), на иностранных языках труды В. Аксенова издавались 41 раз. Нехило! Почти как Леонида Жуховицкого, которого издавали даже на малайском. Надо ли говорить об изданиях на родине? Уж никак она не отстала от малайцев. К тому же, на родине сочинения Аксенова не только отменно издавались, но кое-что еще и становилось спектаклями, фильмами.
Своеобразным дополнением к такой жизни этого парии были многочисленные заграничные поездки по линии Союза писателей: во Францию, Японию, даже в Латинскую Америку и т. д. Все это не помешало гневной декламации Аксенова на замшелую тему "железного занавеса", изобретенного-де "вождем бриттов" (Сага, кн. 3, с. 78). Тут уже начинается вранье, заквашенное на невежестве: это выражение почти за тридцать лет до бритта Уинстона встречаем у Василия Розанова:
"С лязгом, скрипом, визгом опускается на Русской Историей железный занавес.
– Представление окончилось.
Публика встала.
– Пора надевать шубы и ехать домой.
Оглянулись.
Но ни шуб, ни домов не оказалось".
Приведя сей сюжет в своей замечательной книге "Из итогов ХХ века", вышедшей в ленинградском издательстве "Владимир Даль", Петр Палиевский пишет: "Всматриваясь сейчас в этот образ, можно понять, что в нем нет ничего неверного ни с какой точки зрения. И революция представлена в ее истинном размахе, и действительный конец русской истории как отдельной, собственно русской, и поведение людей, которых Розанов именует публикой… Просто человек оказался достойным собеседником тех, кто "призвал его на пир".
Потом этот образ 25 февраля 1945 года в газете "Дас Райх" использовал Геббельс: если, мол, немцы прекратят сопротивление Красной Армии, то "над Европой опустится железный занавес". Естественно, побывав в волосатых ручках Геббельса, которого всеблагие в собеседники, разумеется, не звали, этот б/у образ потерял свежесть и сильно деформировался. А Черчилль-то, как эстафетную палочку, взял его именно из этих волосатых ручек: "Над Восточной Европой опустился железный занавес…" Сталин сразу разглядел эстафету и через несколько дней после речи вождя бриттов в Фултоне сказал: "Господин Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей". В первую очередь, конечно, дружка Геббельса. Сочинений Аксенова товарищ Сталин, к сожалению, не читал. А если бы почитал, то, пожалуй, сказал бы: "Никакого занавеса не было, а был фильтр, который пропускал в наше страну Фолкнера, Рокуэлла Кента, Поля Робсона, но задерживал бациллы и спирохеты вроде "Московской саги"".
* * *
В декабре 1962 года, только что вернувшись из Японии, молодой пария Аксенов был приглашен в Кремль на встречу руководителей партии и правительства с художественной интеллигенцией. Там он произнес бессмертную речь, опубликованную в свое время в журнале "Известия ЦК КПСС". В частности, с восторгом говорил о том, что "в Японии вызывает изумление и восхищение уровень духовной жизни нашего народа. Многое из нашего рассказа просто поражало японцев… Это для них совершенно необычно, невероятно". И дальше: "Я разговаривал в Японии с одним буржуазным интеллигентом. Он спросил меня, как вы считаете, вот нам здесь кажется, что те перемены, которые происходят в вашей стране (хрущевская "оттепель", поношение Сталина и т. п. – В. Б.), в какой-то степени сближают вас с нами? Вы как бы идете к нам – к капиталистическому искусству? Я ему ответил: все обстоит как раз наоборот! Это как раз победа нашей идеологии!" Какой? Разумеется, советской, коммунистической. Казалось, сейчас Аксенов начнет читать "Стихи о советском паспорте":
Читайте! Завидуйте!
Я – гражданин Советского Союза!
Но он, не прибегая к стихам, пошел, однако, еще дальше – уверенно предрек: "Все свидетельствует о том, что они (японцы и весь Запад. – В. Б.) стихийно, подспудно, но все-таки идут к социализму". Вот ведь как! Ну что за прозорливец этот пария!
Тут же он счел патриотическим долгом внести ясность в вопрос, о котором тогда было много разговоров – об отношении между поколениями: "Наше единство в нашей марксистской философии, в нашем историческом оптимизме… Некоторые критики говорят, что советская молодежь, молодые советские литераторы не помнят своего родства, что мы отвергаем то, что было завоевано нашими отцами, не уважаем своих отцов, что вообще советская молодежь, дескать, противопоставляет себя отцам. Особенно любит такие выводы на Западе буржуазная реакционная пресса. Мне хочется по этому поводу сказать, что все это неверно, все это глубоко неправильно. Мы уважаем своих отцов и любим своих отцов". Какая мужественная, сокрушительная отповедь реакционерам Запада.
Право, окажись на той встрече Маяковский или Николай Островский, они едва ли могли бы сказать лучше. Но, разумеется, они уж наверняка не позволили бы себе в конце речи такого угодничества, как Аксенов: "Я благодарен партии и лично Никите Сергеевичу за то, что я могу с ним разговаривать, могу с ним советоваться". Видимо, только регламент помешал добавить: "Могу смотреть на него, могу дышать с ним одним воздухом, могу здесь, в Кремле, воспользоваться тем же сортиром, что и дорогой Никита Сергеевич".
Впрочем, что ж, Аксенов был не одинок. Вот что писал Хрущеву дня через три после встречи бурный гений Эрнст Неизвестный: "Дорогой Никита Сергеевич! Я благодарен Вам за отеческую критику. Она помогла мне… Никита Сергеевич, я преклоняюсь перед Вашей человечностью, и мне много хочется писать Вам самых теплых и нежных слов (так в тексте. – В. Б.). Никита Сергеевич, клянусь Вам и в Вашем лице партии, что буду трудиться не покладая рук". И трудится! И не покладает.
Да что Аксенов, что Неизвестный! Сам твердокаменный титан Солженицын после встречи на Ленинских горах 8 марта 1963 года, почтительно не решаясь обеспокоить самого Хрущева, писал как высшему арбитру – В. С. Лебедеву, его чиновному помощнику. Речь шла о пьесе "Олень и шалашовка", которую решительно отвергал Твардовский: "Я хочу еще раз проверить себя: прав ли я или Александр Трифонович. Если Вы скажете то же, что он, то я немедленно забираю пьесу из театра "Современник"… Мне будет больно, если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущев". Ему будет больно… Вот так и в 45-м году говорил он следователю: "Мне будет больно, товарищ Езепов, если я вас огорчу". И закладывал друзей, даже родную жену, будто бы антисоветчиков.
* * *
Но вот что рассказывает об Аксенове его великий друг Евгений Евтушенко на страницах "Литгазеты" в ароматной статье "Фехтование с навозной кучей". Оказывается, после участия во встрече с Хрущевым 8 марта 1963 года, на которую попал на сей раз сразу после возвращения из Латинской Америки, он в кругу друзей в каком-то темном подъезде гвоздил высокопоставленных собеседников: "Банда! Эта банда способна на все!" и т. д. Вот так марксистское единство…
А позже в Коктебеле, оказавшись в общественной столовой, изрядно тяпнув и, как видно, не успев закусить, вскочил на стол и с этой горней высоты обрушил свой гнев на простых работяг, стоявших с подносиками в очереди: "Вы знаете, кто вы такие? Вы жалкие рабы!.. Вы рабы!.. рабы!.. рабы!" Вот вам и дружба поколений… Так он выражал протест против ввода наших войск в Чехословакию. Но при чем здесь посетители дешевых забегаловок? Если ты против, то у тебя, писатель и собеседник властителей, больше ответственности и больше возможности для протеста, чем у рядового работяги.
Евтушенко назвал этот приступ антинародного недержания "речью, достойной Перикла". Но, во-первых, Перикл, когда пил, то хорошо закусывал. Во-вторых, никогда не произносил речей в нетрезвом виде. В-третьих, он уважал своих соотечественников, в том числе, демос. А наш оратор в том, что на высоких трибунах лебезил и угодничал перед властью и тут же тайно проклинал и поносил ее, он своей вины и стыда, конечно, не видит: "Этот социализм нас всех сделал ханжами". Кто же еще!
Словом, несмотря на любовь к Хрущеву, бесчисленные издания-переиздания и бесконечные заграничные вояжи за счет Союза писателей, Аксенов внутренне давно был готов к добровольной депортации за океан. Видно, гены работали. В биографическом словаре говорится: "В 1979 году Аксенов заявил о выходе из Союза писателей". Что-то не могу я вспомнить о таком лихом заявлении. Где заявил? Кому? И потом: заявление – это одно, а выход – совсем другое. Вот Инна Лиснянская действительно заявила, что выйдет, если будут приняты меры против участников альманаха "Метрополь", и вышла, когда меры были приняты. Позже мне довелось написать письмо секретарю Союза писателей Ю. Верченко с просьбой восстановить Лисянскую.
Аксенов же, обретя благодаря альманаху, который он и организовал, ореол бунтаря-страдальца, в 1980 году проворно слинял в Америку. Этой автодепортациии удивился один только Хрущев, правда, уже на том свете.
А в США этого бунтаря давно поджидали другие бунтари: Солженицын и Неизвестный, вскоре к ним присоединился и Евтушенко. Какой роскошный букет русской культуры образовался за Атлантикой! Вот бы еще Керенского туда. Но, увы, к тому времени он уже по душам беседовал с Хрущевым.
* * *
После истории с убого франдерским "Метрополем" и автодепортации Аксенова в США я редко о нем слышал и не читал его. Но так как вокруг этого имени всегда было много суеты, звона и шухера, я, не дав себе труда разобраться по существу, почему-то считал беглеца писателем квалифицированным, осведомленным, даже не без зачатков скромности. Но стал читать "Сагу" и глазам своим не верил. Здесь такое буйство мозговых извилин, такие ужимки, кульбиты и антраша совести, такие закидоны по части антисоветчины и секса… Это, право же, настоящая энциклопедия своего рода.
И охват фактов, событий, лиц – широчайший: от мировой политики до интимных подробностей быта. Например, уверяет, что при создании ООН Сталин требовал, чтобы ее членами были все советские союзные республики – от России до Эстонии. Лютая чушь!
А в 1946 году, говорит, Тито "предложил Сталину полный вход Югославии в СССР на правах союзной республики и вход всей клики в состав Политбюро". А Сталин будто бы ужасно перепугался. Разумеется, это всего лишь прихотливая игра извилин, и она сама себя разоблачает: в состав ПБ входили отнюдь не все "клики" всех союзных республик, а лишь редкие представители этих "клик". Другое вопрос, что была тогда идея объединения Югославии и Болгарии, но именно Сталин посоветовал этого не делать.
А вот совсем из другой оперы: божится, что Берия "любил кончать" несимпатичных ему людей "лично в своем служебном кабинете, неожиданным, в ходе дружеской беседы, выстрелом в висок из браунинга… После чего вызывал своих служащих и говорил: "Неожиданный финал. Плохо с сердцем, и смените ковер!" И такие, как Барщевский и его супруга-сценарист, ведь уже довольно пожилые люди, верят, что это святая правда. Она им так нравится! Хоть подумали бы: какое там сердце, если кровь на ковре?
Из третьей оперы. Желая высмеять одного ненавистного ему человека, автор вкладывает ему в уста такой пассаж из времен дореволюционной молодости: "Хорошо помню эту аптеку. Я там покупал такие штучки по десять копеек, две штучки в пачке. Не всегда, к сожалению, был мой размер". Друг любезный, да были ли они до революции? Ведь такая резина – дело не простое. А уж если были, то наверняка стоили не дороже гроша.
И вот при всем этом человек заявляет, что чувствует себя "как бы лишь регистратором событий". Беспристрастным и точным регистратором! Что ж, посмотрим еще…
В связи с бандитским нападением Америки на Ирак ходил такой анекдот. Американка говорит мужу: "Джон, помоги разобраться. По телевидения говорят то Ирак, то Иран. Как же в конце концов правильно?" – "Драгоценная, – ответил муж, – ты еще не самая большая дура в нашей прекрасной стране: тут разница всего в одну букву, а наш президент путает не только Ирландию с Исландией, где тоже лишь одна буква не совпадает, но даже Ливан и Ливию, Австрию и Австралию, Францию и Филиппины".
Русско-гваделупско-американский писатель Аксенов нередко оказывается в одной компашке с этой американкой. Судите сами. Казалось бы, как писатель в его возрасте да еще пишущий о войне может путать Катынь и Хатынь, хотя и тут разница всего в одну букву. Представьте себе, путает! Считает, что Катынь, Катынский лес, где немцы в июле 41-го года расстреляли пленных польских офицеров, находится не под Смоленском, а в Белоруссии, где была деревня Хатынь, в которой те же немцы в марте 43-го года расстреляли и сожгли в сарае 149 крестьян, в том числе 75 детей.
Хатынь, как недостойный внимания пустячок, у Аксенова и не упоминается, хотя его персонажи, включая одного из главных – Никиту Градова, воюют в Белоруссии. А ведь таких сожженных и расстрелянных деревень и сел там оказалось 433. Всего же в республике фашисты уничтожили четверть населения. Но об этом, говорю, в трех томах – ни слова. А маловероятный по обстоятельствам романа расстрел евреев описан и несуразно показан в фильме со всей дотошностью. Вот до чего доходит гваделупское безразличие ко всем, кроме своих.
Об упомянутом Градове сказано: "В Белоруссии, в Катынском лесу, когда он увидел черепа с одинаковыми дырочками в затылках, он понял, что немцы не врут, что это все тех же "рыцарей революции" дело" (2, 381).
Во-первых, непонятно, где он мог видеть эти черепа. Ведь трупы были зарыты. Во-вторых, что за тупоумный довод – "одинаковые дырочки"? Разве такие "дырочки" не могли сделать немцы? В-третьих, если уж видел "дырочки", то мог бы знать и о том, что на месте расстрела, в могилах были обнаружены гильзы патронов производства немецкой фирмы "Геко". Наконец, если не Градов, то его создатель мог бы знать запись в дневнике, сдаланную Геббельсом 8 мая 1943 года: "К несчастью, в могилах под Катынью было найдено (сформированной немцами комиссией Красного Креста) немецкое обмундирование… Эти находки надо всегда хранить в строгом секрете. Если об этом узнали бы наши враги, вся афера с Катынью провалилась бы" (Вацлав Краль. Преступление против Европы. М., "Мысль", 1968. С. 243). И вот что еще позже говорил Геббельс, которому верят же писатель и его персонажи: "Очень важно не дать замолкнуть Катыни. Поэтому донесения, связанные с Катынью, должны подогреваться и сегодня". Аксенов по указанию Геббельса и подогревает сегодня. Наконец, полезно было бы вспомнить слова о Катыни и "вождя бриттов", которого уж никак не заподозришь в симпатии к СССР: "Это дело было триумфом Геббельса". Ну а главное-то, ничего этого в Белоруссии Градов видеть не мог, ибо Катынь, повторяю, под Смоленском.
Кстати сказать, советская наступательная операция 1944 года в Белоруссии имела кодовое название "Багратион", а наш регистратор называет ее "Кутузов". Путает читателей: на самом-то деле "Кутузов" – это Орловская наступательная операция, составная часть Курской битвы 1943 года.
* * *
Наряду вот с такими бесчисленными "катынями-хатынями" поразил меня и язык аксеновской "Саги". Он убог, тщедушен и вульгарен. Автор пытается обогатить его и разнообразить с помощью то многим непонятной "блатной музыки", то зловонной матерщины, то впаривает изящное выражение или целую фразу на английском, а то и французском. Например, нет, чтобы просто сказать "роковая женщина", он выдает la femme fatale. Иной раз персонажи целый монолог выдают на английском. Поди, Барщевский при этом чувствовал себя перенесенным в июль 1805 года, в салон известной Анны Павловны Шерер, фрейлины императрицы Марии Федоровны. С беседы ее гостей на французском начинается "Война и мир" Толстого. Можно представить себе, как это заворожило сценариста и режиссера фильма.
А какие здесь вороха словесной иностранщины! Гля, мол, какие мы образованные: "Рестон извлек "монблан", чтобы записать ответ на полях "бедекера"… "он спросил с прямотой квотербека"… "пандемониум произволов"… "у диктора диспептический вид"… "они отправились на суарэ"… "демимонд"… и т. п. Все это не что иное, как пошлое литературное нищеблудство.
И неустанные ухищрения не помогают: если ни чувства языка, ни слуха нет, так уж нет. Порой доходит до того, что автор употребляет даже не те слова, которые требуются по смыслу, не понимает их. Например: "С торцевой стены дома, что здесь, как и в Германии, именуется брандмауэром, смотрела афиша". На самом деле и в Германии и в России брандмауэр (Brand – пожар, Mauer – стена) – глухая стена из несгораемого материала между двумя домами, которая ставится в расчете помешать распространению огня в случае пожара.
Да уж ладно, коли, объездив весь мир, все-таки не понимает иные иностранные слова, но ведь и с русскими то же самое. Например: "Никита превзошел самое(!) себя". Что, русский Никита превратился во француженку Никит`у, которую нам тоже крутили по телевидению? Или: "Над фасадом клуба зиждился (!) портрет Сталина"… Это автор решил блеснуть редким словцом. "За пределами России преобладали водная и воздушная стихии". Как это понимать? Или: "Части Красной Армии были раскиданы по гигантскому пространству края от Аляски до Кореи". Это каким же образом Аляска и Корея оказались на одном материке?
А уж если прицепится романист к неизвестно чем-то полюбившемуся словцу или обороту речи, не оторвешь: "Никита ловил себя на том"… "Борис ловил себя на том"… "Нина поймала себя на том"… "Градов поймал себя" и т. д. Жаль, что автор ни разу не поймал себя за язык. Или: "мы просто русские врачи"… "он просто видел полную абсурдность"… "он просто такой же офицер"… "они просто сияли"… "ну просто мелькают"… "он же просто ребенок"… "просто противно стало"… Не так противно, как надоедливо.
Или: "Нина была потрясена"… "потрясенная Майка"… "Борис был потрясен и ошеломлен"… Мандельштам "просто ошеломлен"… "Савва смотрел с ошеломленным видом"… "ошеломляюще чужие"… "ошеломленный Никита"… "ошеломляющее волнение"… "ошеломляющие салюты"… "ошеломляющая жизнь"… "ошеломленное собрание"… "ошеломляющие финалы"… "ошеломляющий парадокс"… "ошеломляющий страх"… "ошеломляющий момент"… "ошеломленные игроки"… "ошеломленная красотка"… "ошеломляющие субъекты"… "ошеломляющая нежность"… даже "еда шла по потрясенному пищеводу к ошеломленному желудку" и т. д. Правда, иногда встречается вариант: "Градовы чувствовали себя ошарашенными"… "Зал был ошарашен" и т. д. Описать волнение, удивление, смятение весьма непросто, и вместо этого писатель направо и налево ловко навешивает ярлыки: "потрясенный"… "ошеломленный"… "ошарашенный".
О полной глухоте свидетельствуют и такие оборотцы: "чужие чужаки"… "снаружи не обнаруживается"… "это было сказано тем же тоном"… Каким жетоном?.. "Борис продолжал в том же духе"… Что за жидуха?.. "ведь они же поэты"… Кто? Сам ты жопоед? И так далее.