* * *
Но вот доносы написаны, отправлены, взяты на учет. Что дальше? Разумеется, арест. И тут ждут нас особенно сильные впечатления.
Как проходили аресты? Никита Михалков… Однажды его спросили: "Как вашему клану удается процветать при всех режимах?" Он гордо ответил: "Волга течет при всех режимах и при всех режимах полноводна!" Так-то оно так, но только она при всех режимах течет в одном и том же направлении – с севера на юг. А вы, ваше степенство?
Так вот, Михалков-Волжский в своем бессмертном антисоветском фильме "Утомленные солнцем"… Что за манера озаглавливать фильмы и романы, как фельетоны, – всем известной и каламбурно деформированной строкой: "Утомленные солнцем", "Сибирский цирюльник", "Крейсерова соната"… Волжский-Михалков изобразил нелепейшую картину ареста. В воскресный день да еще в какой-то праздник, когда на улице полно народу, на дачу прославленного комдива, героя Гражданской войны, являются в одинаковых плащах, шляпах, с одинаковыми зверскими рожами сотрудники НКВД, хватают комдива (у него на груди три ордена Красного Знамени), швыряют в машину, он просит позвонить Сталину, называет номер телефона, в ответ его зверски избивают, превратив лицо в кровавую маску, затем по пути почему-то пристрелили водителя встречной машины, – вот вам и сталинская эпоха! Как же было хотя бы даже за один такой эпизодик не дать оборотню Волжскому, повернувшему с юга на север, "Оскара"? Дали!
Видимо, эпизод произвел сильное впечатление на многих. Не так давно даже в статье одного моего доброго приятеля, очень уважаемого мной человека проницательного ума и широкой осведомленности, можно было прочитать, что К. К. Рокоссовскому при аресте выбили глаз. Я нашел довольно большой послевоенный портрет маршала и послал моему другу с просьбой определить, какой глаз стеклянный.
При этом написал, что глаз глазом, а вот доктор исторических наук, профессор и ведущий сотрудник Института Российской истории Академии наук да еще и директор какого-то Центра документации Борис Илизаров в своем новаторском труде "Тайная жизнь Сталина" (М., Вече. 2002) пишет, что Рокоссовскому "выбили девять зубов, сломали три ребра и разбили молотком пальцы ног" (С. 410). Правда, антисоветчик даже не знает имени-отчества Константина Константиновича, как и других маршалов, и пишет: "Г. К. (!) Рокоссовский, А. В. (!) Василевский" (там же, с. 179). Но зато какая осведомленность насчет зубов, ребер и пальцев! Откуда она? Может, из того самого Центра документации, где он многоуспешно директорствует? Нет, оказывается, из труда собрата-антисоветчика Константина Залесского "Империя Сталина" (М., Вече, 2000).
А у этого всезнайки еще сказано вот что: "В марте 1940 года Рокоссовский был неожиданно освобожден (по представлению С. К. Тимошенко)" (С. 390). Во-первых, для кого неожиданно? Сам Рокоссовский и все, кто его знал, были твердо уверены в его невиновности, и все время со дня на день не могли не ожидать его освобождения. Во-вторых, Тимошенко назван здесь, как видно, в уверенности, что тот был наркомом обороны, но в марте 1940 года он им не был.
Дальше: "После лечения в ноябре 1940 года Рокоссовский был назначен командиром 19-го механизированного корпуса" (там же). Рокоссовского освободили 23 марта. И вот, мол, до ноября, т. е. семь месяцев потребовалось для того, чтобы вставить девять зубов, отремонтировать три ребра, и отрастить новые пальцы на ногах. И только после этого назначили комкором.
О господи!
Во-первых, сам Рокоссовский писал: "Весной 1940 года я вместе с семьей побывал в Сочи". (Весной – значит, после освобождения в апреле – мае). Потом его пригласил Тимошенко, ставший в мае наркомом, и предложил вступить в командование не "19-м механизированным", а 5-м кавалерийским корпусом. Но корпус еще находился в пути из Сибири на Украину. В ожидании его Рокоссовский был послан в Киевский военный округ помочь в проверке войск, которым предстоял поход в Бессарабию. Он состоялся 28–30 июня. "Вернувшись из Бессарабии, я вступил в командование (5-м кавалерийским) корпусом", – вспоминал Рокоссовский. Это произошло в июле.
Выходит, что в апреле – мае состояние здоровья не помешало ему поехать на курорт, отдохнуть, вернуться в Москву, в июне – выполнять ответственное служебное задание в Киеве и Бессарабии, а в июле принять корпус. А когда же вставляли зубы, ребра и отращивали пальцы? Неизвестно… И только после всего этого, о чем Залесский по невежеству или умыслу умолчал, в ноябре, Рокоссовский возглавил механизированный корпус. Но не 19-й, как уверяет тот же знаток. К началу войны у нас всего-то было лишь 9 механизированных корпусов, командиром 9-го и был назначен Рокоссовский.
Ну как же верить этим ученым свистунам, если они не знают даже имена тех, о ком пишут, и множество других легкодоступных фактов.
Кто после этого поверит вам, Залесский, когда вы пишете: "Пока Рокоссовский возглавлял вооруженные силы Польши, органами Госбезопасности при его полном потворстве были проведены (!) массовые аресты офицерского состава". А ваш ученый собрат Илизаров вздувает вранье еще пуще. Ему мало "потворства", мало "арестов": "Рокоссовский санкционировал (!)…" И не аресты, а "массовые расстрелы (!) польских офицеров". Кто вам, ученые балаболки, поверит, если вы не знаете фактов, лежащих на поверхности, а рассуждаете о делах, которые заведомо были бы тайными, секретными, о фактах труднодоступных.
* * *
Рокоссовский не рассказал о своем аресте, но, зная о других, можно с большой степенью вероятности предположить картину.
Надежда Мандельштам рассказала, как ее муж был арестован первый раз в Москве в ночь на 14 мая 1934 года: "Около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный (?) стук. "Это за Осей", – сказала я и пошла открывать…
Из большой комнаты вышел О. М. "Вы за мной?" – спросил он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: "Ваши документы…" Проверив документы, предъявив ордер, и, убедившись, что сопротивления не будет, чекисты приступили к обыску" (Воспоминания. М., 1999. С. 10–12).
Всего "агентов" было трое. А случайно присутствовали при аресте Анна Ахматова и знакомый переводчик Давид Бродский. Его мемуаристка безо всяких оснований считала тоже "агентом", но тайным: "Бродский был, вероятно, к нам подсажен, чтобы мы, услыхав стук, не успели уничтожить каких-нибудь рукописей". Это, конечно, из области бреда. Вот услыхали они "невыносимо выразительный" стук – и что?
Второй раз Мандельштама арестовали в доме отдыха Саматиха под Москвой в ночь на 2 мая 1938 года: "Нас разбудили под утро – кто-то скромно постучал в дверь. О. М. вышел отворить. В комнату вошли трое – двое военных и главврач". Последний, надо полагать, в качестве понятого. На сей раз и "никакого обыска не было. "На что нам ваши бумаги? – миролюбиво сказал военный и предложил О. М. идти. Все это продолжалось минут двадцать" (там же, с. 423–427). Мемуаристка уверена, что и в этом случае был тайный "агент" – некая "интеллигентная барышня, знакомая с Тыняновым, Кавериным и еще с кем-то из вполне приличных людей". Но и тут уверенность не имеет никаких обоснований.
А как арестовали Солженицына? Он рассказывает: "Комбриг вызвал меня на КП, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, – и вдруг из напряженной в углу офицерской свиты выбежало двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекли комнату и четырьмя руками одновременно хватаясь за звездочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически заорали:
– Вы арестованы!
И обожженный и проколотый от головы к пяткам, я не нашел ничего лучше, как: – За что?"
Кроме самого факта ареста, все здесь, конечно, вранье. И то, что командир бригады отбирает оружие, – не его это дело; и то, что рассказчик отдал пистолет без малейших сомнений; и то, что контрразведчики, как Тарзаны, в "несколько прыжков", словно опасаясь сопротивления обезоруженного человека, с диким воплем кинулись на него и сорвали даже ремень; и то, что арестовали не по-тихому, не в укромной обстановке, а в присутствии целой "офицерской свиты", которая, выходит, знала о предстоящем спектакле…
А тут еще и совершенно кошмарный фон! Оказывается, спектакль разыграли в сложнейшей фронтовой обстановке: "не то мы окружили немцев, не то они нас". И было это "под дыханием близкой смерти": "Дрожали стекла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в двухстах". Жутко сказать, смерть дышит не то в лицо, не то в затылок, а мерзавцам смершевцам хоть бы хны, им только бы сцапать горемыку Александра Исаевича, будущего Нобелевского лауреата. Крайне сомнительно и то, что в столь ответственный момент сражения (если оно было) вокруг комбрига собралась целая "свита" командиров, когда всем им надлежало быть на своих постах рядом с солдатами. Но как ни фальшив и напыщен весь этот спектакль, а нет в нем ни мордобития, ни выбитых зубов, ни сломанных ребер. Верно указано и то, что смершевцев было двое.
А вполне правдивую картину ареста мы находим в книге первой жены нобелиата Натальи Решетовской "В споре со временем": "Все произошло неожиданно и странно. 9 февраля (1945 года) старший сержант Илья Соломин, ординарец Солженицына, зашел к своему командиру с куском голубого бархата. "Я сказал ему, – передает слова ординарца Решетовская, – что у меня ведь все равно никого нет. Давайте пошлем в Ростов Наташе, блузка выйдет".
Как видим, ни о каком окружении, ни о дыхании близкой смерти и речи нет. Командир и ординарец заняты обычном в те дни делом: судачат, как использовать кусок трофейного бархата. Дело-то было в Восточной Пруссии.
Соломин продолжал: "В этот момент вошли в комнату двое. Один спросил: "Солженицын Александр Исаевич? Вы нам нужны". Какая-то сила толкнула меня выйти следом. Он уже сидел в черной "эмке". Его увезли".
Да, эта бархатная версия ареста гораздо достоверней, чем тарзанья: все тихо, деловито, обыденно.
Наконец, можно заглянуть и в далекое прошлое. Как, например, был арестован Достоевский? Он тоже рассказал об этом. И в его рассказе ничего тарзаньего, никаких мордобитий, а, наоборот, – ирония, усмешка над подполковником, унтер-офицером и приставом, что втроем пришли за ним часов в пять утра 23 апреля 1849 года.
Скорей всего подобно этому был арестован и комдив Рокоссовский: явились два-три человека при оружии, предъявили ордер, он, естественно, подумал, что это ошибка или чей-то злой умысел, как и оказалось, и послушно последовал с пришедшими в ДПЗ или еще в какое-то узилище.
* * *
А вот как у Аксенова арестовывают комкора Никиту Градова: "Звонок в дверь – и громкий страшный стук". Сразу вранье: ведь уже позвонили, зачем еще и громыхать в дверь, поднимать шум, будоражить соседей, ведь исполнители этой акции вовсе не заинтересованы в ее оглашении, совсем наоборот. Вспомним Мандельштам: "кто-то скромно постучал", – это гораздо правдоподобней.
Жена комкора открыла дверь. "Комната немедленно заполнилась чекистами, вошло не менее семи человек". Всех от Достоевского до Солженицына арестовывали два-три человека, а тут не менее, а, может, и более семи: учитывая характер всей трилогии, есть основание думать, что в квартиру вломилась лишь часть наряда, но не меньше осталось в подъезде или на улице. Ну, как было в Краснодаре, когда путинские наемники арестовывали председателя городской Думы коммуниста Александра Кирюшина: нагрянула целая рота спецназа в масках!
А там "старшой(!) подошел к комкору с нехорошей улыбкой: "Пойдете с нами, Градов. Вот ордер на арест"… Никита держал в руке гнусную бумажонку ордера. "Какова причина ареста, майор?" Это совершенно в духе солженицынской фантазии: "За что?" Еще бы Градов спросил, какую статью ему шьют и какой срок грозит.
Не надо быть знатоком дела или семи пядей во лбу, чтобы понимать, что арест – чисто техническая операция, исполнители которой и не должны знать ее причину. Их дело арестовать гражданина А и доставить его в полной сохранности в пункт В, – все. Вот еще почему так тупоумно лжив эпизод ареста у антисоветчика Волжского, где сотрудники НКВД, разумеется, и не знают, виноват или нет арестованный, но они представят его начальству избитым до полусмерти как врага народа.
У Аксенова такая же чушь: "Градова начали избивать уже в фургоне. Один ударил в челюсть, другой в глаз, третий в ухо". Зачем? Да почему же не один кто-то? Ведь это не трудно. Но если били все, то интересно, как – по очереди или одновременно? И тогда почему только трое? Ведь их было не менее семи. Так что для полноты картины закономерно предположить, что четвертый (глазник) ударил в другой глаз, пятый (ушник) – в другое ухо, шестой – под дых, седьмой – в нос и т. д. Словом, точно по Михалкову… Впрочем, стоп! Ведь роман-то появился раньше, чем фильм. Так что, скорее Никита копировал Васю, чем наоборот. Но это не существенно: два сапога – пара.
А вот арест Вероники, жены Градова.
"Звонили в дверь один раз, другой, третий. Потом послышался резкий наглый стук кулаком и сапогом: "Открывайте! Открывайте немедленно!" Опять знакомая живопись.
Но что касается количества пришельцев, то тут, правда, выдержана классическая форма: пришли только три человека. Кто? "Ночная команда: мужчина в военной фуражке и в штатском пальто, надетом на форму (для маскировки, что ли? – В. Б.), женщина в кожаном пальто и в мужской кепке (Явная маскировка!), младший командир со служебной овчаркой на поводке". Собака здесь, надо полагать, как символ идиотизма.
"Мы из НКВД, – сказал старшой (!) в пальто. – У нас ордер на арест". Известный нам своим тупоумием профессор Градов думает, что пришли за ним, но оказалось, за его невесткой. И "старшой" объясняет ему: "Ваша невестка проходит как соучастница по делу вашего сына Никиты Борисовича". Да не мог он этого не только сказать, но и знать. Не мог!
В фильме сцену решили "утеплить". Во-первых, с целью полноты картины обыска Веронику раздели догола и заставили принять несколько поз, удобных для обозрения всего, что есть у женщины. Во-вторых, Мэри (И. Чурикова), свекровь арестованной, бешено орет своим проснувшимся внукам: "Смотрите! И запомните, если вы не научитесь их ненавидеть, эта власть не кончится никогда!"
По всему духу и романа и фильма ее тут же должны бы за такие слова увести вместе с невесткой, но никто из пришедших и ухом не ведет. Естественно, эта в прах разрушает весь эпизод да и весь фильм, впрочем, уже разрушенный ранее.
И хотелось бы тут сказать: "Мадам Чурикова, советскую власть давно предали и убили. Но почему вы лично и ваши кинодружки не можете успокоиться, не радуетесь, а все беснуетесь, задыхаясь от ненависти к ней? Народ бедствует, а вы жрете в три горла, и душит вас злоба. Или это в такой форме прорывается ваш сучий страх перед неизбежной расплатой за предательство родины, за ограбление народа? Пожалуй, это испепелит вас всех изнутри еще до дня Страшного суда. А если доживете и будете мямлить: "Я ничего не знала, не понимала", ни вам, ни Соломину никто не поверит".
* * *
Итак, не то 14, не то 25, не то 125 миллионов невинных людей арестованы и отправлены в неволю. Жизнь там ужасная: морят голодом, непосильный труд, издевательства… Однако все это не мешает Никите Градову каждое утро делать зарядку, включая такие трудные силовые упражнения, как стойка на руках (в сорок лет!), растираться снегом и даже иметь столь сильную сексуальную потребность, что приходилось одолевать ее по способу тех, кто знает женщин, как свои пять пальцев.
Что ж, действительно, попадали в заключение и невиновные, причем, даже из числа уже тогда или впоследствии людей знаменитых: тот же генерал К. К. Рокоссовский, авиаконструктор А. Н. Туполев, атомщик И. В. Курчатов, ракетостроитель С. П. Королев, поэт Ярослав Смеляков… Но все они, выйдя на свободу, остались достойными гражданами своей страны, ее великими патриотами.
И вот, несмотря на кошмарную картину арестов и лагерей в романе, персонажи Аксенова, разрисованные аристократами духа, почитателями Блока и Пастернака, порой позволяют себе шуточки и хохмочки на столь жуткую тему. Допустим, сидят они за завтраком в своем прекрасном доме, что в элитном Серебряном Бору, и беседуют.
"– Кого взяли-то ночью? – с некоторой светской пресыщенностью поинтересовался Савва.
– Дворник сказал, что взяли троих: Големпольского, Яковлеву и Шапиро с женой, – ответила Нина (жена Саввы).
– Значит, не троих, а четверых, – Савва покивал с явным одобрением. – Хороший улов.
Нина не выдержала, расхохоталась. Еленка залилась счастливым смехом".
Что им так весело? Это беседа полоумных? Нет, таковы любимые персонажи Аксенова.
Но гораздо важнее то, что писатель вывел обширную галерею махровых антисоветчиков, патологически злобных врагов и власти и страны, и народа, готовых на заговор, на восстание, мечтающих уничтожить руководство СССР. Они были такими до неволи и остались такими, выйдя на свободу, получив обратно звания, должности, награды, а иные – даже сделав блестящую карьеру.
Одну из этих фигур мы только что упоминали, это Мэри, именуемая, как помним, принцессой Греза, в исполнении Чуриковой, очень похожей на принцессу. Ведь того и гляди, эта принцесса-фурия взорвется от ненависти или окочурится от разлития желчи… А вот ее дочушка-красавица Нина, поэтесса. Приехав с бригадой артистов на фронт, она увидела "тысячи лыбящихся ряшек" красноармейцев. Она считает, что вся страна это "гигантский лагерь, необозримый лепрозорий, где все обречены". И потому давно "надо было в подполье уходить, выбивать их террором, как та единственная героиня Фаня Каплан!" Тут можно заметить, что Каплан была отнюдь не единственная. На Ленина, как подсчитал Вадим Кожинов, было шесть покушений, но известным стало только одно. И ведь не только в Ленина стреляли.
Так же злобствует и Борис, брат Нины. Уже после войны, увидав однажды из окна своей пятикомнатной квартиры на улице Горького портрет Сталина на Центральном телеграфе, он сладостно мечтает: "Вот кого надо бы убрать. Он давно уже на девять граммов напрашивается". Помните есаула Половцева из "Поднятой целины" Шолохова? О том же самом мечтал.
Вероника, сноха Мэри, по делам ее показана в романе грязной потаскухой, "пышущей клубничным жаром", но одновременно автор все-таки пытается навязать нам ее как романтическую страдающую аристократку. В ход пускается густопсовый набор пошлостей: опять "принцесса Греза", "звезда всей жизни" и "недостижимая мечта" полковника Вуйновича и т. п. В фильме же она только страдающая аристократка.
Стоит сравнить хотя бы два момента. В фильме охранник Шевчук насилует ее в лагере под угрозой расстрела. Вот, мол, какой кошмар! А в романе она сама, став любовницей начальника лагеря Кольцова, заманивает еще и Шевчука: "Чего не заходишь, казак?" И казак стал заходить, причем продолжал это и на свободе, где он каким-то образом стал шофером ее мужа, и всю войну в маршальской квартире и после войны, на чем однажды его и свою мамочку застиг помянутый выше ее сыночек Борис. Заходил до тех пор, пока во исполнение своей мечты потаскушка не укатила в США с американским полковником. Интересно, читала ли роман Ольга Будина, играющая Веронику, знает ли, какова ее героиня по замыслу писателя.