У нас в Доме Искусств на кухне около 15 человек прислуги - и ни одного вора, ни одной воровки! Поразительно. Я слежу за ними пристально - и восхищаюсь, как они идиллически честны! Это аристократия нашего простонародия. Если Россия в такие годы могла дать столько честных, милых, кротких людей - Россия не погибла. Или взять хотя бы нашу Женю, милую нашу служанку, которая отдает нашей семье всю себя! Но где найти 15 честных интеллигентных людей? Я еще не видел в эту эпоху ни одного.
Читая "Анну Каренину", я вдруг почувствовал, что это - уже старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры, - что Китти, Облонский, Левин и Ал. Ал. Каренин так же древни, как, напр., Посошков или князь Курбский. Теперь - в эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш, милиционерш, кондукторш, - те формы ревности, любви, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся допотопными…
Придумал сюжет продолжения своего "Крокодила". Такой: звери захватили город и зажили в нем на одних правах с людьми. Но люди затеяли свергнуть звериное иго. И кончилось тем, что звери посадили всех людей в клетку, и теперь люди - в Зоологическом саду - а звери ходят и щекочут их тросточками. Ваня Васильчиков спасает их.
Октябрь. Только что вернувшись из Москвы, Горький разбирал бумаги на столе и нашел телеграмму:
"Максиму Горькому. Сейчас у меня украли на станции Киляево две пары брюк и 16 000 рублей денег".
Подписано именем, Горькому неизвестным.
-
Нужно возможно скорее найти себе тему. В сотый раз я берусь писать о Блоке - и падаю под неудачей. "Блок" требует уединенной души. "Анну Ахматову и Маяковского" я мог написать только потому, что заболел дизентерией. У меня оказался не то что досуг, но уединенный досуг.
-
Замятин беседовал с Уэльсом о социализме. Уэльс был против общей собственности, Горький защищал ее. - А зубные щетки у вас тоже будут общие? - спросил Уэльс.
-
Когда я только что "возник" в Петербурге, я был очень молод. Моя молодость скоро всем надоела. "Чуковский скоро празднует 25-летие своего 17-летия", - говорил Куприн.
3 октября. Третьего дня был у Горького. - Почему вы разлюбил! "Всемирную Литературу"? - спросил я. - Теперь вы любите Дом Ученых? - Очень просто! - ведь из Дома Ученых никто не посылал на меня доносов, а из "Всемирной Литературы" я сам видел 4 доноса в Москве, в Кремле (у Каменева). В одном даны характеристики всех сотрудников "Всемирной Литературы" - передано все, что говорит Алексеев, Волынский и т. д. Один только Амфитеатров представлен в мягком, деликатном виде. - Намек на то, что Амфитеатров и есть доносчик. - Другой донос - касается денежных сумм. Все это мерзко. Не потому, что касается меня, я вовсе не претендую на чью-нибудь любовь, как-то никогда это не занимало меня. Я знаю, что меня должны не любить, не могут любить, - и примирился с этим. Такая моя роль. Я ведь и в самом деле часто бываю двойствен. Никогда прежде я не лукавил, а теперь с нашей властью мне приходится лукавить, лгать, притворяться. Я знаю, что иначе нельзя. - Я сидел ошеломленный.
Сейчас Горький поссорился с властью и поставил Москве ряд условий. Если эти условия будут не приняты, Горький, по его слонам, уйдет от всего: от Гржебина, от "Всемирной Литературы", от Дома Искусств и проч.
19 ноября. Встретил на Невском Амфитеатрова: "Слыхали, Горький уезжает за границу: Горький, Марья Федоровна и Родэ. Родэ устроит маленький кафешантанчик, Мар. Ф. будет петь, а Горький будет у них вышибалой, вроде Васьки Красного". Вот до каких пределов дошла у Амфитеатрова ненависть к Горькому.
23 ноября. Утром при светлячке пишу. Только что кончил "Муравьева и Некрасова" и снова берусь за Блока. Но как-то потерял аппетит. "Стихи о Прекрасной Даме", столь чаровавшие меня в юности, словно умерли для меня. Читаю - одни слова! На шестое декабря я назначил снова свою лекцию об Муравьеве и Некрасове. - Не знаю, будет ли сбор. Сейчас побегу хлопотать. Мурочке 9 месяцев, она делает невообразимые гримасы. Когда я беру ее на руки, она первым долгом берет меня за усы, потому что усы - мой главный отличительный признак от всех окружающих ее безусых.
Третьего дня в Доме Искусств обнаружилась кража: кто-то поднял чехлы у диванов и срезал ножом дорогую обивку - теперь это сотни тысяч: прислуга Дома Искусств и все обитатели разделились по этому поводу на две партии. Одни утверждают, что обивку похитил поэт Мандельштам, а другие что это дело рук поэта Рюрика Ивнева, которому мы дали приют на неделю. Хороши же у поэтов репутации!
25 ноября. Вчера Блок на заседании у Тихонова ("Всемирная Литература") подошел ко мне и словоохотливо рассказал, что он был у художника Браза и что там был немецкий писатель Голичер, который приехал изучать советский быт. Голичер говорил: - Не желайте лучшего, теперь всякий другой строй будет хуже большевистского. (Очевидно, для Блока эти слова очень значительны.) - "И вы согласились с ним?" - "Не с ним, а с тоном его голоса. Он говорил газетные, затасканные вещи, но тон был очень глубокий". Заговорили о Горьком. "Горький притворяется, что он решил все вопросы и что он не верит в Бога… Есть в нем что-то поэтическое, затаенное".
1 декабря. Сегодня похерил все, что писал о Блоке, и начал по-другому.
Вчера витиеватый Левинсон на заседании "Всемирной Литературы" сказал Блоку: "Чуковский похож на какого-то диккенсовского героя". Это удивило меня своей меткостью. Я действительно чувствую себя каким-то смешным, жалким, очень милым и забавно-живописным. Даже то, как висят на мне брюки, делает меня диккенсовским героем. Но никакой поддержки, ниоткуда. Одиночество, каторга - и ничего! Живу, смеюсь, бегаю - диккенсовский герой, и да поможет мне диккенсовский Бог, тот великий Юморист, который сидит на диккенсовском небе…
5 декабря. Все дни был болен своей старой гнусностью: бессонницей. Вчера почтовым поездом в Питер прибыл, по моему приглашению, Маяковский. Когда я виделся с ним месяц назад в Москве, я соблазнял его в Питер всякими соблазнами. Он пребывал непреклонен. Но когда я упомянул, что в Доме Искусств, где у него будет жилье, есть биллиард, он тотчас же согласился. Прибыл он с женою Брика, Лилли Юрьевной, которая держится с ним чудесно: дружески, весело и не путано. Видно, что связаны они крепко - и сколько уже лет: с 1915-го. Никогда не мог я подумать, чтобы такой человек, как Маяковский, мог столько лет остаться в браке с одною. Но теперь бросается в глаза именно то, чего прежде никто не замечал: основательность, прочность, солидность всего, что он делает. Он - верный и надежный человек: все его связи со старыми друзьями, с Пуниным, Шкловским и проч. остались добрыми и задушевными. Прибыли они в Дом Искусств - часа в 2; им отвели библиотеку - близ столовой - нетопленую. Я постучался к ним в четвертом часу. Он спокоен и уверенно-прост. Не позирует нисколько. Рассказывает, что в Москве Дворец Искусства называют Дворец Паскудства, что Дом Печати зовется там Дом Скучати, что Шкловский в Доме Скучати схватился с Керженцевым (который доказывал, будто творчество Луначарского мелкобуржуазно) и сказал: "Луначарский потому не пролетарский писатель, что он плохой писатель". Луначарский присутствовал. "Луначарский говорил как Бог, отлично говорил… Но про Володю (Маяковского) сказал: жаль, но Маяковский под влиянием Брика и Шкловского", - вмешалась Лиля Юрьевна. Мы пообедали вчетвером: Маяковский, Лиля, Шкловский и я. "Кушайте наш белый хлеб! - потчевал Маяковский. - Все равно, если вы не съедите, съест Осип Мандельштам". Доброта Лили: она привезла разным здешним голодающим целый чемоданчик манных круп: кому фунт, кому два. Для полуидиотки Гартевельд (которую даже я не могу выносить больше часу) - привезла папирос, печений, масла. У нас (у членов Дома Искусств) было заседание - скучное, я сбежал, - а потом началась Ходынка: пёрла публика на Маяковского. Я пошел к нему опять - мы пили чай - и говорили о Лурье. Я рассказал, как милая, талантливая Ольга Афанасьевна Судейкина здесь, одна, в холоде и грязи, без дров, без пайков, сидела и шила свои прелестные куклы, а он там в Москве жил себе по-комиссарски.
- Сволочь, - говорит Маяковский. - Тоже… всякое Лурье лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет! Как-то мы сидели вместе, заговорили о Блоке, о цыганах, он и говорит: едем (туда-то), там цыгане, они нам все сыграют, все споют… я ведь комиссар музыкального отдела.
А я говорю: "Это все равно, что с околоточным в публичный дом".
Потом Ходынка. Дм. Цензор, Замятин, Зин. Венгерова, Серафима Павловна Ремизова, Гумилев, Жоржик Иванов, Киселева, Конухес, Альтман, Викт. Ховин, Гребенщиков, Пунин, Мандельштам, художник Лебедев и проч., и проч., и проч. Очень трогательный и забавный угол составили дети: ученики Тенишевского училища. Впереди всех Дрейден - в очках - маленькая мартышка. Боже, как они аплодировали. Маяковский вышел - очень молодой (на вид 24 года), плечи ненормально широки, развязный, но не слишком. Я сказал ему со своего места: сядьте за стол. Он ответил тихо: вы с ума сошли. Очень не удалась ему вступительная речь: вас собралось так много оттого, что вы думали, что 150 000 000 - это рубли. Нет, это не рубли. Я дал в Государственное издательство эту вещь. А потом стал требовать назад - стали говорить: Маяковский требует 150 000 000 и т. д.
Потом начались стихи - об Иване. Патетическую часть прослушали скучая, но когда началась ёрническая вторая часть о Чикаго - публика пришла в умиление. Я заметил, что всех радуют те места, где Маяковский пользуется интонациями разговорной речи нашей эпохи, 1920 г.: это кажется и ново, и свежо, и дерзко:
- Аделину Патти знаете? Тоже тут.
- И никаких гвоздей.
Должно быть, когда Крылов или Грибоедов воспроизводили естественные интонации своей эпохи - это производило такой же эффект. Третья часть утомила, но аплодисменты были сумасшедшие. Конухес только плечами пожимал: "Это идиотство!" Многие говорили мне: "Теперь мы видим, как верна ваша статья о Маяковском!" Угол с тенишевцами бесновался. Не забуду черненького, маленького Познера, который отшибал свои детские ладошки. Я сказал Маяковскому: - Прочтите еще стихи. - Ничего, что революционные? - спросил он, и публика рассмеялась. Он читал и читал - я заметил, что публика лучше откликается на его юмор, чем на его пафос. А потом тенишевцы, предводимые Лидой, ворвались к нему в комнату - и потребовали "Облако в штанах". Он прочитал им "Лошадь". Замятина я познакомил с Маяковским. Потом большая компания осталась пить с Маяковским чай, но я ушел с детьми домой - спать. Замятин познакомил с ним свою стервозу-жену - и последнее, что я видел, был доктор Манухин, который говорил: - Какая чепуха! Какая наглая бездарность!
6 декабря. Сегодня у меня 2 лекции: одна в Красноармейском университете, другая - в Доме Искусств, публичная - о Некрасове и Муравьеве. А я не спал ночь, усталый - после вчерашней лекции в библиотеке, на краю города. За эту неделю я спал одну только ночь и уже не пробую писать, а так, слоняюсь из угла в угол. В библиотеке мне рассказывали, что какой-то библиотекарь (из нынешних) составил такой каталог, где не было ни Пушкина, ни Лермонтова. Ищут, ищут - не найти. Случайно глянули на букву С, там они все, под рубрикой "Сочинения"! По словам библиотекарши, взрослые теперь усерднее всего читают Густава Эмара и Жюль Верна. Анекдот: "Высший Совет Народного Хозяйства - воруй смело нет хозяина".
7 декабря. Вчера я имел очень большой успех - во время повторения лекции о Муравьеве. Ничего такого я не ждал. Во-первых, была приятная теснота и давка - стояли в проходах, у стен, не хватило стульев. Приняли холодно, ни одного хлопка, но потом - все теплее и теплее, в смешных местах много смеялись - и вообще приласкали меня. Маяковский послушал 5 минут и ушел. Были старички, лысые - не моя публика. Барышень мало. Когда я кончил и ушел к Мише Слонимскому, меня вызвали какие-то девы и потребовали, чтобы я прочитал о Маяковском. - У Маяковского я сидел весь день - между своей утренней лекцией в Красноармейском университете и - вечерней. Очень метко сказала о нем Лили Юрьевна: "Он теперь обо всех говорит хорошо, всех хвалит, все ему нравятся". Это именно то, что заметил в нем я, - большая перемена. "Это оттого, что он стал уверен в себе", - сказал я. "Нет, напротив, он каждую минуту сомневается в себе", - сказала она. Она по-прежнему радушна - и кто ни придет: "кушайте, пожалуйста". Это слово "кушайте" не сходит у нее с языка. Вчера она кормила безрукого какого-то филолога и какую-то приезжую танцовщицу. Пришла Марья Сергеевна платить Маяковскому гонорар. Он взял 150 000 не считая, не пожелал смотреть счет, угостил ее пирожным и преувеличенно любезно потчевал ее. В Доме Искусств он разоряется на пирожном: ловко, скоро, умело накладывает на блюдо штук тридцать печений и платит десятки тысяч. Ванну принимали они вдвоем - сразу. Она рассказывала мне, как шофер Троцкого и какие-то другие хулиганы выхватывают на улицах Москвы самых красивых барышень, завозят в лес - и там насилуют. Она знает все эти подробности от своего мужа, следователя Чеки, Брика. Все утро Маяковский искал у нас в библиотеке Дюма, а после обеда учил Лили играть на биллиарде. Она говорит, что ей 29 лет, ему лет 27–28, он любит ее благодушно и спокойно. Я записал его стихи о Солнце - в чтении они произвели на меня большое впечатление, а в написанном виде - почти никакого. Он говорит, что мой "Крокодил" известен каждому московскому ребенку.
8 декабря. Маяковский забавно рассказывал, как он был когда-то давно у Блока. Лили была именинница, приготовила блины - велела не запаздывать. Он пошел к Блоку, решив вернуться к такому-то часу. Она же велела ему достать у Блока его книги - с автографом.
- Я пошел. Сижу. Блок говорит, говорит. Я смотрю на часы и рассчитываю: десять минут на разговор, десять минут на просьбу о книгах и автографах и минуты три на изготовление автографа. Все шло хорошо - Блок сам предложил свои книги и сказал, что хочет сделать надпись. Сел за стол, взял перо - сидит пять минут, десять, пятнадцать. Я в ужасе - хочу крикнуть: скорее! - он сидит и думает. Я говорю вежливо: вы не старайтесь, напишите первое, что придет в голову, - он сидит с пером в руке и думает. Пропали блины! Я мечусь по комнате как бешеный. Боюсь посмотреть на часы. Наконец Блок кончил. Я захлопнул книгу - немного размазал, благодарю, бегу, читаю: Вл. Маяковскому, о котором в последнее время я так много думаю.
22 декабря. Вчера на заедании правления Союза Писателей кто-то сообщил, что из-за недостатка бумаги около 800 книг остаются в рукописи и не доходя до читателей. Блок (весело мне): - Вот хорошо! Слава Богу!
Коля болен, не знаю - чем. Уже 4-й день в Доме Искусств. У него жар, пот - доктора не знают, скарлатина или нет.
Читали на заседании "Всемирной Литературы" ругательства Мережковского - против Гоького. Блок (шепотом мне): - А ведь Мережковский прав.
Говорили о том, что очень нуждается Буренин. Волынский, которого Буренин травил всю жизнь, пошел к нему и снес ему 10 000 рублей, от Лит. фонд; (который тоже был травим Бурениным). Блок сказал: - Если бы устроили подписку в пользу Буренина, я с удовольствием внес бы свою лепту. Я всегда любил его.
31 декабря. Вчера было у нас труднейшее заседание членов Дома Искусств (Чудовский устаф, устаф тре-бу-ет), потом я с Тихоновым домой, - зашел с нему: у камина разговор. О Гржебине. Теперь о Гржебине распукают слухи, что он облапошил Андреева - и подписывал векселя его именем или что-то в этом роде. Сам Андреев говорил об этом открыто (помню, и мне говорил). Тихонов утверждает, что дело было так: Андреев был влюблен здесь в какую-то даму, которая стоила ему много денег, он скрывал свою связь от жены и просил Гржебина - помочь ему в каких-то вексельных операциях. Гржебин из дружбы согласился. Когда же это дело всплыло, то Андреев, чтобы скрыть это от жены, стал говорить, что векселя были поддельные, - и тем скомпрометировал Гржебина. Бедный Гржебин! Но я помню, что Андреев говорил мне наедине - безо всякой политики по отношению к жене, - что Гржебин объегорил его, и сообщал о какой-то махинации Гржебина с изданием книги "Короли, народ и свобода".
1921
1 января. Я встречал Новый год поневоле. Лег в 9 час. - не уснуть. Встал, оделся, пошел в столовую, зажег лампу и стал корректировать Уитмэна. Потом - сделал записи о Блоке. Потом прочитал рассказ Миши Слонимского - один - в пальто - торжественно и очень, очень печально. Сейчас сяду писать статью для журнала милиционеров!! Вчера было заседание по Дому Искусств во "Всемирной Литературе".