- Ну, и до нас дошло, развоевались Аники. А ведь как-то не так живой мир устроен, не ладно. Что по природе в звере должно быть, того, наоборот, в человеке больше. Изведет он когда-нибудь и бессловесную тварь, и сам себя.
- Это почему?
- Шибко разумен потому что. Ну-ка скажи им, Агафон, ты воочию видел, каким оружием при Александре Невском воевали, и сравните, каким теперь воюют.
Агафон тут с его девятым десятком лет на исходе был примазан как шуточная аллегория, но иносказания не получилось, и артель, понурясь, только вздыхала и дакала.
- А теперь за дело, мужички, - бросил Максим окурок в лужицу. - Будем соображать пристяжь, выберем пару коней помогутней и по очереди все возы вон в тот ельничек. В засенку. Солнопек переждем и с потемками по приморозку двинем дальше.
В ельнике веяло холодком, но бригадир, по-собачьи дотошно обнюхав каждый короб, немилосердно расталкивал спящих, кого где сморило после янтарно густой ухи.
- Ну что ты за изверг, Макся? А? Ну дай вздремнуть хоть часок.
- В гробу надремлешься. Люди, может, и простят нам - мы себе не простим, если столько еды загубим. Лучше лечь костьми, чем кануть в Лету. Из пепла встать, а короба засыпать снегом. И с боков и с верхов. Рыбой припахивать начинает.
- А чем она, мясом, что ли, должна припахивать?
- Тюрьмой, туды вашу в корень!..
Засыпанные снегом короба походили на могильные курганы с нелепо торчащими из них оглоблями.
- Всяких погостов повидал на веку, а чтобы такой - впервые. Господи, прости ты мою душу грешную, - снял шапку и перекрестился дед Агафон. - Хороним, дабы сохранить. Доездились.
Кони доедали последние отруби в казанах.
Начались леса, и между ними санная дорога еще держалась, но на рассвете, когда над горизонтом заотсвечивали победно маковки каслинских церквей и дед Максим водрузил над передним возом поблекшее за долгий волок алое полотнище с буквами, писанными зубным порошком на молоке, - "Тыл - фронту", - лег позади саней, вконец обессилев, буланый жеребенок с белой мордочкой. И кобылица-мать, призывно и тревожно проржав и не дождавшись ответа, остановилась. Широко расставила ноги. Опустила скуластую голову. И из-под длинных черных ресниц, казалось, вот-вот покатятся крупные лошадиные слезы.
- Да матушка ты моя, дитенок твой там… Дитенок. - Гладил ей мокрую холодную шею дед Максим. - Не можешь ты бросить его, не можешь. Ах, животная ты, животная. Ой, ну что делать?
- Дедушка Максим! А давайте на руках жеребеночка понесем, он легкий.
- Бегу, бегу, Ваня. Эй! Впереди там. Ну-ка еще кто-нибудь сюда.
Максим вылупился из полушубка, продел полу под жеребеночка, ее тут же подхватили с той стороны, другую - с этой, мягко подняли и понесли следом за тронувшимся обозом. Кобылица вскинула голову, потянула воздух ноздрями и замоталась из стороны в сторону, сшевеливая кованные железом полозья.
- Да, - рассуждал Максим, шагая обочь с лошадью, - у всякой другой силы есть предел, сила материнская лишь, видимо, неизмерима, как мир.
Жеребенка поочередно несли перед матерью, и кобыла везла. Везла под гору, везла в гору. Везла по насту и по земле. Везла по стекольчатой от стылых лужиц улочке городка, на той окраине которого был конец всего пути. И не поэтому ли все углы и крыши домов красны от флагов, поют, смеются и плачут люди и пляшут под гармошки?
- Это какой же они праздник справляют в третье число мая? - недоумевали обозники.
- Можете убирать, - подсела под головную подводу разнаряженная молодица и выдернула из уключин древки полотнища "Тыл - фронту". - Да вы что? С того свету, что ли? Наши Берлин взяли!
И, повалив на спину всхлипнувшего бригадира, принялась целовать его в обветренные губы.
Ефим Губерния
У сельских на всякое диво не долгие ахи. Примелькался красный флаг над колокольней, колхоз, коровьи упряжки, трудодни, тракторы. И только к земле да к мужику этому от роду своему деревенскому не пропадал интерес до веку.
- Э… Э! Гляньте-кось, кто идет…
- О-о, Ефим Губерния.
Прозвище дали еще тогда, когда сельские Советы назывались волостями, район - уездом, область - губернией, и Тобольская о ту пору занимала чуть ли не всю Западную Сибирь, и Ефим с его аршином в плечах и тремя с четвертью в росте, что соответствовало семидесяти одному и двумстам тридцати одному сантиметру, иначе и не мог быть потитулован, как тоже самый большой в России по убеждению односельчан.
- И как же его мать рожала? - задрав головы, гадали мимоезжие из дальних.
Родился Ефим с пестик, со ступку не в кого было. Весь их род плодился густо и поэтому, наверно, до того мелкий, что прозывался Копылятами, а этот отпрыск лет с двенадцати вдруг прорезался и попер ввысь, за год перерос тятьку и не успел еще приучить себя нагибаться под палатным брусом, как подпер уже потолок. Да три лета кряду и пластался Гриша Копыленок, осаживая пол. И напоследок до того подслеповато прищурились оконца где-то там под, под, под потолком, что тленом пахнуло.
- И туды ж его мать и в дите такое. Ладил терем, вышел склеп.
Но этот предел и в аршинах, и в сантиметрах когда-никогда наступил, не будет, казалось, предела силе его ни в старых, ни в новых мерах.
Приподнимал угол амбара и засовывал между бревен чью-нибудь шапку - "вынай". На спор с проезжим подлезал под брюхо и отрывал от земли его лошадь, все четыре копыта болтались. Под мышками по жернову, о девяти пудов каждый, без роздыху влезал по шаткой лесенке на мельницу-ветрянку. В колчаковщину подрядился обществу обоз с зерном до станции Голышманово сопроводить, пошаливали с кистенями по дорогам, попутно трех красноармейцев от верной смерти спас, белые за их дрезиной гнались, а какая-то сволочь перевела стрелку на путь с вагонными, с паровозными ли колесными парами, недосуг было разглядывать и сличать, скорей-скорей переставил их на рельсы - удрали ребята.
Ни в бабки, ни в городки играть его, конечно, не принимали: кон разметал - не соберешь, от городков - от тех вовсе одни занозы оставались. Зато в лапту, когда край на край, Ефима чуть ли не на божницу садили, приберегая бить только на выручках: раз махнет, промажет, два, но если зацепит в третий - мяч улетал насовсем. Да что - мяч. Учебную осоавиахимовскую гранату на пробу метнул в тысяча девятьсот двадцать седьмом году - до сорок первого найти не могли.
Но в самую силу Губерния вошел и не знал, как пособиться с ней, в тридцать первом и, когда обрекли церковь под склад, один повыдирал кресты из маковок и колокольни, заарканивая связкой ременных вожжей, конфискованных у кулаков.
- Ну что, поп? - похлопал его по вздрагивающей спине уполномоченный из района. - Кончилась ваша служба?!
- Зато ваша только начинается. Излишество сие, а всякое излишество - во вред.
То же самое, но гораздо раньше и куда более к месту, высказал Гриша Копыленок после того, как сынок "управился" с картошкой на огороде: сколько выкопал, столько ж и обратно зарыл, выворачивая гнезда до глины.
- Фимка, Фимка… Никакого проку от тебя, окромя изъяну. Немощь от мощи. Помру - и петух на моем подворье не пропоет.
И с тех пор на дух не допускал к земле: земля - не каменоломня.
Умер Копыленок где-то перед коллективизацией, успев сфотографироваться на память всей семьей. И так уж ему не хотелось выглядеть потом шибко маленьким по сравнению с отпрыском, что и себя, и Лукерью замаял, и залетного фотографа. Если сын сидя, родители стоя - неуважительно, наоборот - вовсе мелкие они.
- А ты… Слышь, мужик… Ты посади их обоих себе на колени.
- Не скалься, умный больно. Ишо, може, скажешь, по ложке нам в руки взять.
Ломали, ломали позу - выломили: все стоя, но родители на табуретках. Мать - ладно, она женщина, а отец и в чапаевской папахе все равно сыночку только до плеча.
- Во по сех, по сех сымай, - шаркал себя Григорий по ребрам, напоминая фотографу условие.
- Да, да, конечно, - а сам заснял всю панораму, наштамповал чемодан и курсировал в поездах, предлагая пассажирам по рублю за копию.
И ведь что придумал, стервец: подпись "Гибрид". Брали нарасхват.
Осиротел Ефим на посевную и, едва предав родителя его земле, выехал на свою со всем инвентарем и семенами.
- Ну, давай помогай, - осенился он крестом во все небо, начиная первую в жизни борозду.
И последнюю. Поневоле налегая многопудовой тушей на чапиги, лаженные под отца, так всаживал плуг, что лошадешки выдыхались на каждом шагу и подолгу водили боками в ошметьях пены. Перепряг в соху - хрупнула, как лучинка.
К вечеру, мать еще коровку не подоила, хлебороб заявился обратно и насовсем. С дегтярным туесом, с казаном, с мешками, с плугом, с боронами и поверх всего с останками сохи на растопку.
- Скорехонько ты отсеялся, сынок. - И часто-часто затенькал подойник от капающих в него слез.
- Не реви. Я, да кусок хлеба не заработаю…
Но в работники Губернию не брали.
- Не-е, не туда комлем твоя сила лежит. Твой же отец-покойничек, бывало, говаривал: крестьянский двор - не каменоломня.
Промотал тягло, забросил пашню - и отпел петух на его ограде. Всё от земли. Записался в колхоз - колхозную лошадь кончал, выплачивал потом за нее по суду. И не так, чтобы очень и пожурил за норов кулаком промежду ушей - убил. Гусеничные тракторы в МТС пригнали - сел на плуг и напахал, до сих пор на том поле урожаю нема.
Женился Ефим бородатым уже. Местные и на порог сватов от него не пускали, у невест из округи тоже охотка замуж пропадала после первых же смотрин, у женишка колотушки по горшку. И вдруг соседская Морька-недомерок сама запросилась за него. И личиком как базарная кукла, и подержаться было за что, но… не Ефиму.
- Не дури, - отговаривали сородичи. - Тебе ж и спать с ним придется, а в орясине этой полтора центнера весу.
- Ну и что? Мышь копной не задавишь.
Только поженились - война. Война кончилась - праздники пошли. И чем дальше, тем больше. Ко всеобщим по красным числам присовокуплялись дни родов войск, дни работников, крещение, рождество, масленица, благовещение, пасха, дни святых апостолов и великомучениц, дни получки, не говоря уж о свадьбах, поминках, юбилеях и просто о днях рождения и крестинах. Спичкой чиркнуть опасно было, все синим пламенем возьмется. А в троицу и подавно массовое гуляние по деревням, приуроченное к окончанию весенне-полевых работ.
И являются к Ефиму накануне Еранька Григоров с Васей Долиным. Еранька - ветер, а Вася ох ушлый мужик был. В гражданскую так подстроил, что дьякона, выдавшего белым сельсоветчиков, белые ж и застрелили. Раздобыл самогонку, напоил доносчика в усмерть, намалевал вареной свеклой звезду на лысине и домой. И вот они, беляки, снова нагрянули. Залетают к дьякону - красный спит за столом. Шлеп по звезде из маузера - и даже не дрыгнулся.
Что он тут замыслил - трудно сказать, но слово по слову и Ефиму залез под шкуру: силач, дескать, ты средненький, а вот мой прадед - тот да, тот из могилы вылезал.
- Так и я вылезу. Ставите по бутылке?
- Ставим. А не вылезешь?
- Я вам.
- А на том свете не продают, так что давайте купим четыре и разопьем потом на троих.
- Илибо на двоих, - подвел черту под спором Еранька.
Копали без роздыха: июньская ночь коротка, а до свидетелей желательно управиться. Копал, собственно, один Ефим Губерния, те двое руководили.
- Идет дело, - разогнувшись, смерял он собой глубину.
- Ага, совсем к концу идет. Вот кино токо некому снимать, как русский мужик сам себе могилу роет с этим зельем.
- Да ну-у… Если уж немец нас не одолел - бутылка не одолеет. Ладно, вы тут подчищайте, я за домовиной пошел.
Для домовины присмотрели на конном дворе кормушку из вершковых досок, сколоченную четвертными гвоздями. Распилили пополам - в аккурат. Одну половину скинули, другую, спрыгнув, Снял с края живой покойник и:
- Все! Накрылся. Можете засыпать!
- Ефим! А ведь ты первый, кто командует собственными похоронами. Про прадеда я наврал, при нем до такого не допива…
- Первый, говоришь? Тогда вовсе засыпай. - Полежал там, подумал, кто же из них в дураках оказался, и решил, что Васька. - Долин! А ведь дурак-то ты!! Нет, не дурак - завистник.
- А вот завистники только и хоронят заживо умных.
Но этого Губерния уже не расслышал. Он вдруг вспомнил, что никакого сигнала не предусмотрено, когда начинать, полезь раньше времени - скажут, проспорил.
- Ладно, подожду, пока дышится.
А наверху там вставало солнце, на конотопистой дорожке к кладбищу появлялись люди, торопились Григоров и Долин зарыть могилу хотя бы вровень с краями.
- Васька, бежим, старух вон леший несет. Не вылезет Губерния - тюрьма нам: задохнется - и откопать не успеем.
Похватали инструмент, кошелку с водкой - и как тетерева по кустам, а старушки с кузовками и котомками в руках божьими коровками вползали вереницей в кладбищенскую калитку, замечали свежую землю и, переглядываясь, грудились у незавершенной могилы.
- Это чья ж такая брошенная, вчера не было ее.
- Была, не ночью ж хоронили, ночью только ведьмы чертей в колодах хоронят.
И вспучилась и разверзлась земля, обнажив эту самую чертову колоду, дружно ухнули и окрепли ногами бабульки, бросая костыльки и перемахивая через барьер ограды. И нигде никого.
И отдыхая после сиюминутного того света, Ефим Губерния по-детски улыбчиво радовался вечному этому, воспринимая и само кладбище не как мертвое царство, а как царство живое.
- Эх, надо было со всей деревней поспорить…
О чем?
Примечания
1
ЦСУ - Центральное статистическое управление.