В 9 часов вечера перекличка. Трубач играет зорю, поют молитвы, читают приказ. "После завтра, от 7–8 часов утра, манежная езда на новых мулах"… Военная жизнь входит в свои права. Часовые под темно-синим пологом африканского неба сменяются так же, как, и под холодным небом далекого Петербурга… Пост у денежного ящика и царских подарков охранять обязан, под сдачей…", бормочет часовой. Смена кончена. Люди угомонились в своей палатке, бледный серп луны скрылся за далекими горами, стало темнее, в соседней сомалийской деревне умолк шум и крики. Над коновязью раздается уханье гиены и визгливый лай шакалов. Громадный зверь проходит неподалеку от коновязи. Я с Духопельниковым берем ружья и идем к кухне, где брошены внутренности баранов. Но никто не приходит. Мы лежим около часа и уходим домой, никого не видавши…
16-го (28-го) ноября, воскресенье. Дика, неприютна и уныла сомалийская пустыня. По мелкому зыбучему песку поросли крупный можжевельник и колючие мимозы. Их сероватые листики еле видны среди острых белых колючек. Иные из них стелются по земле, другие подымают кверху безобразные изломанные стволы; кое-где кактус выставил из кустов мимозы бледные и мясистые листья, да сухая седая травка, пища верблюдов, мулов и ослов, поросла между мимоз. А кругом песок, то мелкий, летучий, то крупный, пересыпанный гравием. Вот русло реки сбегает вниз, камнями усыпано дно. Пустыня поднимается кверху и меняет свой характер. Пески сменяются камнем. Камни круглые, то шлифованные, ровные, гладкие, то ноздреватые, как губка, черные и темно-серые мелкие, с голубиное яйцо, и крупные, с большого барана, навалены в беспорядке. Мимозы становятся реже и, наконец, совсем исчезают; голая каменистая пустыня, без признака жизни, без растительности кругом. Камни громоздятся выше и выше и горы от их черноты кажутся такими мрачными, такими унылыми. Безжалостное солнце раскаляет песок, сверкает на гладкой стороне камня, переливается в. знойном голубом небе.
Возьмешь ружье и бредешь среди мимоз и камней наблюдать жизнь пустыни. Стадо верблюдов вытянуло кверху свои глупые безобразные морды и, слегка посапывая, бредет, погоняемое арабом в красной чалме и: белой куртке, с винтовкой Гра за плечами: - здесь без оружия не ездят. Вот козы пасутся, под присмотром черной сомалийки в чепце и юбке, далее стадо серых ослов бредет no дороге, помахивая ушами; свернешь с дороги, выйдешь в пески и мертвая тишина кругом. Смотришь внимательно по сторонам и видишь, как маленькая серая белка пустыни, вытянув кверху пушистый хвост, напоминающий щетку для чистки ламповых стекол, перебегает с места на место и при шуме шагов поспешно прячется в норку, вырытую в земле у развилистых корней мимозы. Зайцы красные, как лисицы, или серые, как мыши, с широкими прозрачными ушами прыгают по песку. Они почти вдвое меньше своих северных собратьев, шерсть их короче, пушистые, шкурка, нежнее, лапы тоньше, хрупче. Маленькие птички чирикают в кустах, серые голуби бесстрашно садятся между колючек мимозы и над всем парит громадный белый с черными крыльями орел… И чем они питаются, где живит шакалы, что визжат по ночам, где укрываются гиены? Кажется голый камень, сыпучий песок, колючие мимозы, и только, а между тем между камней кишит своеобразная жизнь пустыни.
Лагерь устроен. Среди этих песков, подле камней, под которыми таятся скорпионы, протянута коновязь, за нею идут: одна палатка конвоя, четыре индийских офицерских палатки, вмещающих в себя пять офицеров миссии, секретаря и двух врачей, одна большая круглая абиссинская палатка для фармацевта и классного фельдшера, одна круглая египетская палатка для абиссинцев-переводчиков, одна громадная столовая палатка, приемная начальника миссии и далее в жалком подобии кустов ставят три палатки Г. Власова. В тылу лагеря в аллеях губернаторского сада, помещаются кухни. Таков вид нашего лагеря, окруженного сомалийскими деревнями, в которых всю ночь бьют барабаны и протяжно визжат сомалийские женщины…
17-го (29-го) ноября, понедельник. Приличный и благообразный полувоенный вид нашего лагеря сегодня, нарушился прибытием толпы черных слуг сомалийцев и абиссинцев, на голой земле расположившихся возле палаток своих господ. Одетые в белые куртки и белые панталоны, с непокрытыми головами и босыми ногами, они целыми сутками лежат, как собаки, возле палаток, или собираются вместе и поднимают крикливый разговор, более похожий на брань.
- "Тасси!" слышу я утром нетерпеливый голос Д-ва, соседа по палатке.
- "Тасси!" повторяется крик еще и еще раз; наконец, сам хозяин высовывается из палатки и тогда получает ответ - "мосье?…" и курчавая голова Тасси вылезает из-под белого плаща, под которым он спит.
Тасси утром лениво чистит сапоги и платье, неохотно сметая с него пыль, бежит за хозяином, когда он на рысях едет в город купаться, несет его покупки. Этим и ограничивается его служба. Остальное время он спит. Ему не придет в голову почистить мула, или вытереть седло своего барина, это не его дело - он нанимался слугою, а мулов пусть чистит Арару, - Энми и другие, которые для того приставлены. Заставьте его это сделать - он или не исполнит приказания, или пойдет жаловаться своему старшему, держащемуся с большим достоинством чернобородому абиссинцу, и грозится, что уйдет в Джибути. И это за 10 талеров (1 талер - 2 1/2 франка - 1 рубль), т. е. за ту сумму, за которую вам в Петербурге моют полы, и готовят обеды, и стирают белье, и ходят на рынок! Удивительные лентяи эти сомали и абиссинцы, целыми днями толкутся они по лагерю, избегая работы. Да и что им поручишь когда они ничего не умеют. У меня их пять для чистки мулов. Обращение с мулами заведено самое гуманное. Каждый мул имеет свое имя, знает свое место на коновязи, чистится три раза в день, ест овес и пшеницу три раза и получает от хозяина корочки ситного хлеба после обеда и после чая. Конвойные мои, как настоящие кавалеристы, это дело тонко понимают. Совсем не то черные. Они уже издали замахивается на мула, норовя его ударить локтем в самое больное место спины; мул щурит свои большие уши и бьет его сзади ногой, тогда черный обрушивается на него с чем попало… Дашь им повести мулов на водопой, распустят их и потом с криком и смехом гоняются за ними по песку или сядут и скачут, размахивая локтями и болтая ногами.
Я объявил им, что, если они побьют мула, я прикажу их высечь - они пожаловались старшему, я повторил старшему свое приказание, они успокоились и легли подле коновязи. Погонишь их на чистку, идут нехотя, ломаясь, чистят кое-как, раза два принудил их вычистить и выхолить мула, объявили, что уйдут в Джибути. Бог с ними, пускай уходят. Однако, не ушли: 10 талеров на полу не подымешь.
Интересно смотреть, как они работают под присмотром казака. Человека четыре их назначены расстелить большой ковер; расторопный Архипов, поставлен над ними. После долгих увещаний на русском языке, оставленных черной командой без внимания, они начинают нехотя сгибаться и трогать ковер.
- "Ну, ну, живее, черномазые", ласково, ободрительно говорит широкий и коренастый старовер Архипов поталкивая за плечо одного из них, но работа от этого вперед не идет, черномазые только больше болтают между собой.
- "Эк вы, народ какой глупый!" презрительно говорит Архипов, и двумя, тремя мощными движениями, расстилает ковер. "Черномазые" смотрят и улыбаются, а потом расходятся с таким видом, как будто они целый дом наработали.
Зато чуть стемнеет в тылу лагеря, неугомонно урчит безобразный мотив волынки и слышен их неприятный говор до поздней ночи…
У сомалей и абиссинцев, проживающих в Джибути, своеобразная посадка, своеобразные понятия о езде, о выездке лошади, о шике. Те лошади, которых они приводили ко мне, все без исключения были плохо кормлены, отвратительно содержаны. У всех побитые абиссинским седлом спины, кости, выдавшиеся вперед, ощипанные хвосты, косматые гривы, обломанные копыта. С узкой грудью и с вислым задом, они только умными глазами своими говорили о тех голодовках и тех истязаниях, которые они вынесли. Абиссинцы, как все народы востока, ездят на мундштуках. Мундштук их - это орудие пытки для лошади. Железо его почти остро, рычаг длинный, впивающийся в губы с боков, вместо цепки кольцо, пропущенное под нижнюю челюсть. К усикам мундштука привязан страшно короткий круглый повод, едва достигающий середины шеи. На спину положен потник из козьей шкуры шерстью на шерсть лошади и седло с двумя громадными луками. Подпруги подтянуты небрежно, седло ерзает деревянными палицами по спине и трет круп ремнем под задом. Показывая лошадь, сомалиец с тысячью предосторожностей садится с правой стороны на нее, пропуская для этого большой палец в маленькое круглое стремя; сел, дернул за мундштук, так что бедная лошадь закрутилась, как змей, ударил ее палкой и поскакал, болтая руками и впиваясь голыми черными шенкелями в бока лошади. Белый плащ развевается по ветру, физиономия выражает удовольствие. Проскакал, осадил на месте так, что лошадь села на задание ноги и туча пыли поднялась к небу.
- "Assey toi, assey toi!" кричит он мне.
Я сажусь и еду шагом и рысью. Зацуканная, задерганная лошадь топочет на месте, абиссинец машет плащом и кричит: "Sauter, sautcr…" Ho куда тут скакать, когда слабые ноги еле несут, а усталая грудь с трудом дышит.
И в пустыне встретишь конного сомаля или араба, всегда он скачет во все стороны, или, когда конь его окончательно устанет, плетется шагом, свесившись на бок и натирая спину… Наша холя лошади им незнакома. С трех лет она уже под седлом, с трех лет она уже скачет по камням и песку пустыни, обламывая копыта и ослабляя задние ноги. И это почти на родине арабской лошади!..
18-го (30-го) ноября, вторник. Лагерь принял окончательно жилой вид. Приехали доктора и офицеры. Повар начальника миссии начал готовить обеды, словом жизнь в палатках вступила в свои права.
Почти все мулы приобретены. Их 44, - 41 под состав миссии и три запасных. 24 из них доставлены monsieur Labordi, пять куплены у одного богатого абиссинского купца и 15 приобретены при посредстве Гассан Магомета. Мул, потомок лошади и осла, в достаточной степени сохранил ум и того и другого. Это длинноухое, пугливое, кроткое создание ростом немного больше осла. Грудь у мула узкая, шея широкая, передние ноги тонкие и прямые. Мул растянут несколько в длину, представляя своим телом усеченный конус, основание которого у задних ног; вследствие этого, весьма трудно пригнать на него подпруги так, чтобы они не скатывались к передним ногам. Казенные седла конвоя пришлось почти все переделать, подпруги оказались слишком длинны, пахвы узки и не приспособлены.
Приобретенные мулы, за малым исключением, были в очень плохих телах, с торчащей клочьями шерстью и острым хребтом. Они никогда не знавали щетки и плохо кормились. Если бы не драгоценная способность мула быстро набирать тело и принимать гладкий и блестящий вид, нам пришлось бы с ним плохо. Но, при тщательном военном уходе и усиленном корме, они уже на третий день приняли бодрый и почти щегольской вид. Косматые гривы подстригли щеткой, хвосты подравняли, клещей повыдергивали, шерсть пригладили… Начали выезживать их, заставляя принимать повод и отжевывать. Жизнь в лагере закипела.
19-го, 20-го, 21-го и 22-го октября. Как скучно стоять на месте, не имея возможности сдвинуться с него, без определенной работы, в полной неизвестности, когда можно покинуть знойное, пыльное Амбули.
В 4 часа утра подъем. От 5-ти - 6-ти чистка и первая задача корма, от 6-ти - 7-ми чай, с 7-ми - 8-ми езда первой смене мулов, от 8-ми - 9-ти езда второй смены мулов, от 9-ти - 11-ти работы по лагерю и упаковке вещей, в 11 обед, от 12-ти - 12 1/2 водопой и вторая задача корма, от 12 1/2 - 4-х отдых, от 4-х - 5-ти работы по лагерю, в 5 чистка, в 6 обед и в 8-заря, молитва и чай. В 9 все, кроме караульных, должны спать. Ночью стоят два поста, один у денежного ящика, другой - в тылу лагеря, у имущества. Сегодня идет, как вчера, завтра будет, как сегодня. 19-го приехал из Зейлы Ч-ов и привез контракт на поставку верблюдов. Он сделал тяжелый переход по пустыне, с одним казаком и одним арабом-проводником. Целую ночь ехал он до Зейлы на непривычном казачьем седле, день провел в городе в хлопотах по поставке и в ночь вернулся в Амбули. Дело улаживается, но здесь, чтобы дело шло, нужен постоянный глаз и 21-го Г. Г. Ч-ов на парусной лодке отправляется через залив в Зейлу. На этот раз один, без казака, с одними арабами и с 3,000 талеров. Смелое предприятие…
Здесь в пустыне, среди нахальных арабов, среди воинственных сомалей, бродящих по пескам с копьем, кинжалом и щитом - только оружие, сила отряда в состоянии противостать жажде добычи. Но долг русского офицера не знать боязни, презирать страх и Г. Г. Ч-ов наотрез отказался от конвоя и один ночью отбыл из Амбули.
Пустее стало в моей палатке без Г. Г. Если бы не занятия, не хлопоты с мулами, к которым невольно привязываешься, быть может, было бы и очень скучно. Во время стоянки живешь мелкими событиями. Д-ов на ночь ставит ружье, заряженное дробью, на сошки, на высоту морды шакала, к ружью привязывают мясо, от мяса веревка идет к антабке ружья. Ночью по лагерю гудит выстрел. Дневальный, Д-ов бегут к ружью, - ничего. Опыт возобновляют, снова выстрел, на этот раз сопровождаемый воем раненого шакала, все бегут туда, но шакал ушел. По утру два сомалийца из соседней деревни приносят на палке связанного шакала. Передняя лопатка у него перебита и мясо висит клочьями. Он еще жив, коричневые глаза его вяло смотрят по сторонам, пушистый, как у лисы, черный с сединою хвост протянут вдоль, он тяжело дышит. Кто-то из офицеров приканчивает его выстрелом из револьвера. Вобщем шакал похож на лису. Он только немного крупнее, спина у него черная с густой проседью, брюхо рыжевато-белое, шерсть грубая, жесткая.
Крупным и радостным событием является прибытие парохода из Европы. С утра ходят на холм смотреть на рейд. Парохода нет. Наступает вечер, море темнеет, а на рейде тол кои видны что французский белый стационер, да черный английский угольщик… Зато, когда перед восходом расчистились дали, на севере стало видно белое сонное море, ясно определился трех - мачтовый белый громадный пароход., "Messageries" - пароход с письмами из России. Всеобщая суматоха, поспешно седлают мулов, иные идут пешком.
Весь день в лагере тихо. Читают письма, пишут ответы. За обедом разговор не вяжется. Каждый думает о покинутом доме, о далекой родине. Странно читать о морозах, гололедице, о том, что где-то холодно, скверно, сыро. Странно думать, что все это так далеко и надолго далеко!..
В день Введения во храм Пресвятые Богородицы в большой палатке читаются молитвы, казаки молятся по заведенному обычаю на свой конвойный образ.
Дни идут за днями, тихие, спокойные, однообразные. В палатке предметы все более и более покрываются пылью, ружья ржавеют в одну ночь, тоска закрадывается в сердце. Ко всему этому присоединяется беспокойство о Г. Г. Ч-ове и все более и более увеличивающееся заболевание желудком от гнилой воды среди обитателей лагеря. Болеют казаки и офицеры. Казак Изварин 1-го звена настолько плох, что, быть может, его придется отправить из Амбули домой…
Г. Г. Ч-ов выехал 21-го числа один с двумя арабами на шлюпке в Зейлу, имея с собою 3,000 талеров. Он должен был вернуться утром в субботу, 23-го числа. Но настал вечер субботы, а Г. Г. не было. He раз подходил к окну начальник миссии и его супруга, глядя на голубой рейд "- Ч-ова не было. В этом чужом краю, среди бесшабашного народонаселения, не имеющего твердых понятий о законе и праве, все возможно…
Около 6-ти часов вечера от Ч-ова пришел курьер с письмом. Г. Г. извещал, что он прибыл в Зейлу двумя днями позже, вследствие штиля; верблюды будут, но не ранее как через пять дней…
Оставалось вооружиться терпением и ждать, когда Провидению угодно будет даровать нам возможность сняться с бивака у Амбули.
23-го октября (4-го ноября), воскресенье. Сегодня, в 9 часов утра, начальник миссии. прибыл вместе с супругой из Джибути в лагерь, у Амбули. Конвой был выставлен в почетный карауль для встречи. Начальник поздоровался с караулом, поздравил с походом на субботу и приказал распустить людей no палаткам. Впереди лагеря, на высокой мачте взвился русский посольский флаг, а затем началась тихая покойная жизнь на биваке. Я не стану описывать события недели с 23-го по 27-е ноября, по той простой причине, что их не было. В Амбули жили и стояли, как стояли бы на дневке в Кипени, распевая по вечерам песни, а днем починиваясь и подчищаясь. Среди недели доктора осмотрели казака Изварина и признали его неспособным продолжать службу в конвое, почему решено его отправить в Петербург с первым же пароходом. 24-го ноября, вечером, приехал из своей поездки полковник Артамонов. Путь, совершенный казаками в эти 13 дней пешком по пустыне, является настолько интересным в истории африканского похода казачьего конвоя, что я позволю себе посвятить несколько строк описанию его, составленному со слов полковника Артамонова и по дневникам казаков, ехавших с ним.
IX
Поездка в Рахэту
Ночное плавание. Обок. Путешествие по пустыне. Рахэта. Прием у Рахэтского султана. Обмен любезностей. Обратный путь. Кражи. Возвращение.
Было 3 часа ночи, 12-го ноября, и темные волны океана медленно прибывали на берег, когда на небольшой парусной фелюке отбыла из Джибути экспедиция полковника Артамонова. Ев составляли четыре европейца: полковник Артамонов, кандидат на классную должность Кузнецов и казаки лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка Могутин и лейб-гвардии 6-й Донской батареи Щедров, один данакиль, один абиссинец, проводники и три араба-лодочника. Итого на крошечной лодке помещалось четыре верблюда, уложенные на дне фелюки, и девять человек. Снаряжение людей было самое легкое. Каждый имел пробковую каску, рубашку, синие шаровары, одну пару сапог, две смены белья, бурку, шашку, 3-х - линейную винтовку и 30 патронов. 3-х - линейная винтовка была у полковника Артамонова и берданка у Кузнецова. Пока шли Таджурским заливом, лодку мало качало, но едва выбрались в Аденский пролив и берег скрылся из вида, маленькая хрупкая фелюка начала переваливаться с волны на волну, верблюды стали подниматься, лодка каждую минуту теряла равновесие и черпала воду. Сидеть, опустив ноги на дно, уже было невозможно. Арабы вычерпывали воду, казаки же, оба низовые-рыболовы, управляли весьма искусно парусом. В 10 1/2 часов утра вдали показались белые постройки Обока. Обок - это первый пункт, где основались французы и откуда завязали они сношения с восточной Африкой. Неудобная бухта, жара, не спадающая никогда, часто дующий хамсин делали жизнь колонистов Обока адом и он был покинут и заменен Джибути. Теперь в Обоке осталось несколько нежилых покинутых домов, один губернатор, он же и телеграфист и начальник 15-ти наемных солдат сомалей, он же и вся французская колония Обока, да группа бедных сомалийских хижин. Губернатор радушно принял полковника Артамонова, поместил его и его людей в одном из покинутых домов, угостил обедом, но в главном отказал - в Обоке нельзя было найти верблюдов. Имевшиеся в сомалийской деревне несколько верблюжников просили громадные деньги за доставку груза внутрь страны, да и те не хотели скоро подниматься.
Все 14-е число прошло в поисках за верблюдами. Когда выяснилось отсутствие животных в Обоке, решено было двинуться вглубь страны пешком, погрузив оружие, галеты, консервы и запас воды на имевшихся верблюдов.
Путь предстоял длинный, тяжелый, по каменистой и местами песчаной пустыне, без воды на остановках, путь по компасу, почти без тропинок. Впервые казакам приходилось проходить пешком такие пространства.