Сходного мнения и Н. Бердяев: "Поистине нация не поддаётся никаким рациональным определениям… Бытие нации не определяется и не исчерпывается ни расой, ни языком, ни религией, ни территорией, ни государственным суверенитетом, хотя все эти признаки более или менее существенны для национального бытия. Наиболее правы те, которые определяют нацию как единство исторической судьбы… Но единство исторической судьбы и есть иррациональная тайна… Еврейский народ глубоко чувствует это таинственное единство исторической судьбы". – Это поражает и М. Гершензона: "Последовательность еврейской истории изумительна. Кажется, будто какая-то личная воля осуществляет здесь дальновидный план, цель которого нам неизвестна".
Однако это – расплывчато. Практическое определение искать приходится, и его ищут. – "В диаспоре, где евреи рассеяны, подвижны и изменчивы… единственный способ" – считать евреями тех, "которые сами считают себя евреями". – "Нам представляется наиболее верным считать евреями только тех, кто был евреем не только по происхождению, но и считался таковым в его собственном окружении". – "Еврей – это тот человек, которого другие люди считают евреем, – вот простая истина, из которой надо исходить". – Но не так проста эта истина. Ведь массовое восприятие евреев "туземными" народами сколь часто окрашено было ещё и отчуждением. И кто это восприятие улавливает – выводит не без горечи: "Еврей – это не национальность, а социальная роль. Роль Чужака. Не такого, как все".
Но жить среди чужих народов – ещё значит и жить в чужих государствах. – "В этом сущность еврейского вопроса", – выделял Бикерман жирным шрифтом: "как мы можем перестать быть чужими в государствах, где мы живём и жить будем в будущем? Не чтобы окружающие не видели в нас чужих, а по существу ими не быть… Этот "еврейский вопрос" не к другим предъявляет требования, а к нам самим". – Григорий Ландау: "пусть мы зависим от окружающих нас народов", но "в некоторой степени мы сами создаём свою судьбу, и своими деяниями и состоянием предопределяем отношение к нам окружающих… Неслагаемая с себя задача – познать себя, свои силы и слабости, свои ошибки и грехи, свои беды и болезни. В этом… обязанность перед нашим народом и перед его будущим".
Прямо напротив тому полагал их современник, выдающийся и многими чтимый публицист Жаботинский: "Для людей моего лагеря суть дела совершенно не в том, как относятся к евреям остальные народности. Если бы нас любили, обожали, звали в объятья, мы бы так же непреклонно требовали "размежевания"". И ещё он же: "Мы такие, как есть, для себя хороши, иными не будем и быть не хотим".
И Бен-Гурион, вспоминают, однажды как бы "всему свету указал: "Важно, что́ делают евреи, а не что говорят об этом гои"".
Бердяев давал этому чувству евреев такое объяснение: "Потеря нацией своего государства, своей самостоятельности и суверенности есть великое несчастье, тяжёлая болезнь, калечащая душу нации. То, что еврейский народ… совсем лишился государства и жил скитальцем в мире, изломало и искалечило душу еврейского народа. У него накопилось недоброе чувство против всех народов, живущих в собственных государствах", и склонность его к интернационализму "есть лишь обратная сторона его болезненного национализма".
Владимир Соловьёв писал: "Доведенный до крайнего напряжения, национализм губит впавший в него народ, делая его врагом человечества, которое всегда окажется сильнее отдельного народа". Это высказано им в предупреждение националистам русским, но, хотя и глубоко расположенный к евреям, он в этой связи признаёт: "Утверждение своей исключительной миссии, обоготворение своей народности есть точка зрения древне-иудейская".
А вот размышления современного иерусалимского раввина Адина Штейнзальца. Евреи постоянно находятся под воздействием двух движущих сил. Одна – "это наша поразительная способность видоизменяться, приспосабливаться, становиться похожими на людей, среди которых мы живём… Способность… впитывать окружающую культуру… Наша адаптация – это внутреннее преображение. С языком чужого народа к нам приходит глубокое понимание его духа, его чаяний, его образа жизни и мыслей. Мы не просто обезьянничаем, а становимся частью этого народа", – и даже, перехлёстывает он: "мы оказываемся в состоянии понять этот народ лучше, чем он сам понимает себя". А оттого "у других народов складывается ощущение, что евреи не только берут их деньги, но изощрённо похищают у них душу и таким образом становятся их национальными поэтами, драматургами, художниками, а через некоторое время – устами и мозгом их народа".
Да, евреи, удивительно сочетая в себе племенную верность и универсализм, талантливо перенимают культуру окружающих народов. Но в этой высокой адаптации, когда современные интеллигентные евреи отождествляют себя с мировой культурой как со своим духовным отечеством, – не следует упускать, что такая круговая адаптация почти никогда уже не имеет возможности погрузиться в самую глубину традиции и истории корневой народной жизни. Отменная талантливость евреев – вне сомнений. Но вот и такое важное соображение высказал Норман Подгорец, многолетний редактор американского еврейского консервативного журнала "Комментари" (в изложении М. Вартбурга): "Евреи в чужих культурах всегда "стояли на плечах" коренных народов, освободив благодаря этому свой интеллект от экономических, военных, политических и прочих "обычных" забот, которыми занята любая нормальная нация и которые отвлекают столь значительную часть её собственного коллективного гения".
Штейнзальц продолжает рассуждение о двух движущих силах. Первая создаёт из евреев "людей, обладающих исключительной способностью к выживанию в самых разных условиях". Однако непрерывно действует и другая сила: "У нас в душе постоянно звучит властный зов", противоположный приспособлению, "в нас есть какое-то ядро" неизменимое – и именно поэтому евреи никогда не растворяются до конца в окружающих народах. Евреи – это народ, "который можно разорвать на куски, но эти куски останутся живыми и вырастут снова". И вот, евреи "гибче, податливее, чем что бы то ни было на свете. И в то же время мы твёрже, чем сталь". И "эти характерные черты так глубоко в нас заложены, что мы не можем просто взять и отбросить их по своей воле".
Ведь даже и родился еврейский народ "в бездомном скитании, в Синайской пустыне. Он… тайно знал себя неоседлым… Бездомность ему врождена"; "через всю историю еврейского рассеяния проходит странная антиномия: чем более еврейство дробится физически, тем более оно внутренне сплачивается".
В конце-то концов, евреи и выжили не в своей стране, а в диаспоре. В рассеянии и "создали специфическую культурную, религиозную и общественную жизнь, которую мы называем еврейской цивилизацией". – "Многие общества гибли и гибнут при потере одной только государственности", – а "еврейство как общественная система явило собой яркий пример поразительной выживаемости и способности возрождаться после испепеляющих катастроф… Еврейство создало совершенно новую основу для общности… духовное единство".
Да, несомненно – так.
А вот – оценка еврейской общности чисто интуитивная. Г. Слиозберг описывает впечатления профессора Германа Когена, основателя Марбургской философской школы, приехавшего в Петербург в 1914, от его встречи со здешними евреями: "Такого собрания, проникнутого истинно еврейским духом, нельзя было устроить нигде в мире, где находятся евреи, кроме как в России, и именно в С. Петербурге". Однако затем и в "литовском Иерусалиме" – "ему трудно было оторваться от этой чисто еврейской атмосферы, которая окружала его в Вильне".
Это впечатление – убеждает полной верностью, его можно понять и почувствовать.
Но – что это именно? Вот Амос Оз, полвека спустя: "Достаточно лишь мимолётного взгляда, чтобы убедиться, что все эти люди – евреи. Не спрашивайте меня, что такое еврей. Сразу видно, что ты в окружении евреев… И это – волшебство. Это – вызов, это – великое чудо".
Этот "вызов", это "чудо" ощущал и М. Гершензон, написавший ещё в годы российской революции: "Еврейский народ может без остатка распылиться в мире… но дух еврейства от этого только окрепнет". И: "Кто есть еврей? В ком действует народная воля еврейства. Как это узнать? Этого нельзя узнать… Еврейское царство – не от мира сего".
Мистически видел проблему и Достоевский: "Не настали ещё все времена и сроки, несмотря на протекшие сорок веков, и окончательное слово человечества об этом великом племени ещё впереди".
Не сказать, чтоб ото всего выслушанного здесь стало нам чётко-ясно, но какие определения нам дали – на тех и остановимся.
Однако как не отметить тут же: именно о евреях, которым посвящена эта книга, выносить общенациональные суждения наиболее затруднительно. Вероятно, нет на Земле нации более дифференцированной, более разбросной по характерам и типам. Редко какой народ являет собой такой богатый спектр типов, характеров и мнений, от светлейших умов человечества до тёмных дельцов. И какое бы правило вы ни составили о евреях, какую бы суммарную характеристику вы ни попытались бы им дать, – тотчас же вам справедливо представят самые яркие и убедительные исключения из того.
* * *
Идея богоизбранности еврейского народа столь всеизвестна из Ветхого Завета, что не нуждается ни в каком повторном изложении. Множество еврейских учёных ортодоксов и просто верующих – и посегодня ведо́мы этой идеей.
Да без религиозной основы разве возможно истолковать несравненную стойкость евреев в рассеянии?
Правда, и тут мнения двоятся. Перец Смоленскин, прародитель палестинофильского движения в России, считал: "не благодаря религии сохранилось еврейство – она сама является лишь продуктом национального стремления к самосохранению". – И современный израильский учёный спрашивает: как же понять эту избранность? "Кто кого создал: Тора евреев или евреи – Тору?"; "Тора сохранила евреев. Но другой народ не сохранил бы Торы – с её 613‑ю заповедями, со сложнейшим ритуалом".
А православный богослов, историк Церкви А. В. Карташев писал в 1937: "Еврейство есть великая мировая нация. Для этого утверждения богослову и историку достаточно одного факта дарования миру Библии и порождения трёх мировых монотеистических религий. Нация, играющая огромную, непропорциональную своему статистическому меньшинству роль в мировом хозяйстве, мировой политике и мировой культуре; нация, превзошедшая всех своим национальным самоутверждением вопреки тысячелетиям рассеяния… Это хотя и не территориальная, но своего рода великая держава. Не объект филантропического сострадания, а равноправный субъект в мировом состязании великих наций".
Бердяев: "Еврейский вопрос… это ось, вокруг которой вращается религиозная история. Таинственна историческая судьба евреев… Ни один народ в мире не пережил бы столь долгого рассеяния и наверное потерял бы своё лицо и растворился бы среди других народов. Но по неисповедимым путям Божьим народ этот должен сохраниться до конца времён. Менее всего, конечно, можно было бы объяснить историческую судьбу еврейства с точки зрения материалистического понимания истории".
"Нерастворимость евреев… для [С.] Булгакова – признак того, что избранничество Божие почиет на еврействе, даже не принявшем Христа"; сам же Булгаков писал, что "с духовными судьбами Израиля таинственно и непреложно связаны и судьбы христианского мира".
Что Бог избрал для своего человеческого воплощения и, во всяком случае, для исходной проповеди именно эту нацию и уже потому она избранная – этого не может отрицать христианин. "Распни, распни Его!" – то было всеобычное неизбежное ожесточение всякой тёмной фанатичной толпы против своего светлого пророка, – мы же всегда помним: Христос пришёл почему-то к евреям, хотя рядом были ясноумые эллины, а подальше и всевластные римляне.
Эту загадку религиозной избранности – как не признать.
Вот апостол Павел, в одном из порывов: "Я желал бы сам быть отлучённым от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть Израильтян", – однако "не все те Израильтяне, которые от Израиля", "не плотские дети суть дети Божии; но дети обетования" (Рим. 9: 3, 4, 6, 8).
Сознание особой предназначенности, исторической избранности помогло евреям сохранно пережить безпримерно долгое рассеяние. Но это же ощущение избранности и ссорило евреев с окружающими народами. Многовековое ожидание Мессии, а с ним и всеземного торжества, конечно же диктовало евреям гордость, но и отчуждённость от других народов. "Основную роль сыграло в этом чувство своего духовного первородства, которое испытывали евреи, где бы они ни жили и какие бы обычаи ни перенимали".
А насколько бы смиреннее: все народы – дети одного Бога, и зачем-то каждый народ нужен.
Крупный израильский историк, специалист по иудейской мистике Гершон Шалом предупреждал: для евреев "светскость невозможна", "если евреи попытаются себя объяснить только из истории, они должны будут прийти к самоликвидации, к полному краху, ибо в этом случае исчезнет всякий импульс к их существованию как нации".
Однако, как бывает в геологических процессах, когда одна порода вымывается и заменяется другою, но с больши́м подобием сохранения форм предыдущей (псевдоморфоз), – так в секулярные века и у самих евреев идея богоизбранности неизбежно должна была подмениться идеей – просто исторической и человеческой уникальности.
С которой тоже не поспоришь.
Уникальность еврейского народа несомненна, все её видят. Носами евреи осмысливают и переживают её по-разному.