"Кое-кто из знакомых, – пишет, – уже стал намекать, что мне и самому лучше уехать". В числе этих знакомых был и я, только не намекал, а прямо говорил: "Беня, шпарь! В тюряге же сидишь. Хоть женушку свою пожалей. Дай ей вздохнуть воздухом свободы". Но эти намеки, говорит, "приводили меня в ярость". Странно, намеки-то были продиктованы состраданием. Но, скорей всего, дело тут в том, что он понимал: советчики видят его провокаторскую сущность. И он продолжал: "Российский литератор лучше выполнит свое предназначение, конечно же, не здесь, в тюрьме, а там, на воле!". И при такой-то убежденности – ни шага из тюрьмы на волю.
* * *
Наконец, добрался критик Сарнов и до Солженицына. Казалось бы, чего им делить-то? Оба лютые антисоветчики, лжецы и клеветники; для обоих Россия – тюрьма; оба ненавидят Сталина, Горького, Шолохова, почти всю советскую литературу; один во время войны, зная, что они проходят цензуру, рассылал с фронта письма, в которых поносил Верховного Главнокомандующего, второй на того же Верховного измышлял слюнявые эпиграммы; оба одержимы страстью поглощения бумаги; оба лаются самым похабным образом, первый, например: шпана, бездари, плюгавцы, плесняки, собака, шакал, баран, обормот, хорек, скорпион и т. п., второй: чучело, слюнтяй, г…о, г….к, г….ед и т. п.; в своем всеохватном вранье оба используют один и тот же убогий прием анонимности, у первого об ужасах советского времени свидетельствуют один врач, один офицер, одна баба, две девушки, водопроводчик, молодой узбек и т. п., у второго – один писатель, один журнал, одна знакомая, одна приятельница и т. п.
Примечательно, что свою ненависть к Шолохову оба изливают примерно в одних и тех же словах. Как известно, Солженицын после встречи в 1962 году на Ленинских горах руководителей государства с писателями послал Шолохову уж очень любезное, просто льстивое письмо:
"Глубокоуважаемый Михаил Александрович!
Я очень сожалею, что обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед вами я был представлен Никите Сергеевичу, помешали мне выразить вам тогда мое неизменное чувство, как высоко я ценю автора бессмертного "Тихого Дона". От души хочется пожелать вам успешного труда, а для того прежде всего – здоровья!
Ваш Солженицын".
И "глубокоуважаемый", и "ваш", и объяснение, и сожаление, и восхищение, и пожелание ото всей праведной души… Помните "Письмо ученому соседу", посланное чеховским Василием Семи-Булатовым из села Блины-Сьедены? "Извините и простите меня, нелепую душу человеческую, что осмеливаюсь вас беспокоить своим жалким письменным лепетом…" и т. д. Совершенно в том же пронзительном духе и Александр Исаевич – Шолохову!
Но вот минули недолгие сроки, Хрущева убрали, Ленинская премия Исаевичу, на которую его выдвинул "Новый мир", не обломилась, и ту встречу он изображает уже так: "Хрущев (уже не "Никита Сергеевич". – В.Б.) миновал Шолохова, а мне предстояло (!) идти прямо на него. Я шагнул, и так состоялось (!) рукопожатие. Ссориться на первых порах было ни к чему…". Что за несуразная мысль состоялась – ссориться при первой встрече да еще на высоком приеме! Но готовность ужалить, выходит, уже созрела в нежной душе скорпиона. Вот при такой готовности он и писал: "Глубокоуважаемый Ми…!".
Но дальше: "И тоскливо мне стало…". И Сальери было тоскливо при встречах с Моцартом. Мелким завистникам всегда тоскливо при виде гения.
"…и сказать совершенно нечего, даже любезного". А ведь какой ворох его душистых любезностей мы только что видели, какое амбре вдыхали.
"Земляки? – улыбнулся Шолохов под малыми усами, растерянный, указывая путь сближения". А чего растерялся-то классик с малыми усами? Да как же! На правительственном приеме лицом к лицу столкнулся с живым Семи-Булатовым из села Блины-Съедены. Кто тут не растеряется! И хорошо бы сблизиться с таким антиком.
"Донцы! – подтвердил я холодно и чуть угрожающе". Подумать только: угрожающе! Да чем же? А видно, уже тогда готовил диверсию против еще вчера "бессмертного" "Тихого Дона".
Но слушайте дальше: "Невзрачный Шолохов… Стоял малоросток и глупо улыбался… На трибуне он выглядит еще более ничтожным". Сам-то Исаич выглядел весьма величественно, когда Жорж Нива сажал его на закорки Бальзаку, а Сараскина – Льву Толстому.
Ну а Сарнов? Он, как всегда, словоохотлив: "Однажды, держась, как обычно, за руки, шли мы с моей любимой по Тверской и остановились перед портретами писателей в витрине книжного магазина, что напротив Моссовета". Это, надо полагать, магазин "Москва", но не в этом дело. А в том, что Беня с любимой увидели в витрине портрет "того, кто считается автором "Тихого Дона"". И вдруг любимая, не размыкая рук с любимым, нежным голосом хозяйки Лысой Горы воскликнула: "Какое ничтожество – Шолохов!". Для любимого это было так же неожиданно, как (помните?) реакция любимой во время застолья в Грузии на тост за русский народ: "А мы не русские, а мы – французские!". Сарнов тогда не возразил на вопль своей любимой, а сейчас и того больше: "У меня вдруг словно открылись глаза". Какое счастье иметь супругу, открывающую тебе глаза! В этих глазах, говорит, "Шолохов и раньше не шибко был похож на писателя". Он знает, кто похож! Например, разве Мандель не Данте?.. Вылитый! "А тут – мелкое личико, усишки… Я вдруг увидел: в самом деле – ничтожество!". И позже, когда уже без ясновидящей любимой довелось встретить не портрет, а живого писателя: "Оказалось, что он небольшого росточка". То ли дело Гроссман – 184 сантиметра! "Но главное – вот эта убийственная печать ничтожества на невзрачном облике".
Это поразительно! Какое единодушие, даже единоглазие! И у Сани, и у Бени одни и те же ключевые слова ненависти на языке: "росточек" ("малоросток"), "невзрачный", "усишки" ("малые усы"), "ничтожество", "ничтожество", "ничтожество"… Вот такое родство и душ, и взгляда, и языка. И что, говорю, им делить?..
* * *
Мало того, порой Сарнов просто бежит по тропке, проложенной Солженицыным, дает вариант на заданную им тему. Вот он пишет об известном "Деле Кравченко". Этот хлюст в 1949 году перебежал на Запад и стал там вещать о порядках в наших лагерях. Одна французская газета обвинила его в клевете. Он подал в суд. В ходе процесса один свидетель со стороны Кравченко, сидевший в наших лагерях, упомянул, что в камерах было тесно. Что ж, вполне возможно. Но его спросили, как это выглядело конкретно. Он сказал: в камере размером в 40-45 кв. метров находилось человек 150-200.
И Сарнов пишет: "Адвокат разводит руками: абсурдность показаний очевидна… Не может западный человек вообразить, что в камеру размером в 40-50 кв. метров можно было запихнуть 150-200 человек". Западный человек… Запихнуть, чтобы они там впритирку стоймя стояли какое-то время, не знаю, может быть, кому-то и удалось бы, но ведь речь-то идет о том, что арестанты жили в этой камере, т. е. ели, спали, справляли нужду и т. д. Именно об этом и говорил свидетель: "Они лежали там все на полу…". Уж это никак невозможно, если только не укладывать один ряд спящих на другой до самого потолка. Но ведь такого-то не было, это-то невозможно. У тебя, у восточного человека, Сарнов, есть в квартире чулан? Сколько метров? Допустим, пять. Значит, по твоим понятиям, там можно поселить 20 человек: 50 – 200,5 – 20. Так? Вот и собери два десятка своих друзей – Аллу Гербер, Хлебникова, Радзинского, Коротича, выпиши из Америки Манделя с женой… И попробуй запихнуть. И сам с женой можешь внедриться, и дети с внуками. Наберешь 20? Если такой литературно-следственный эксперимент тебе удастся, тогда все тебе поверят, а Путин даже премию даст.
У Солженицына и есть, напомню, именно такие примерчики советского зверства, непостижимые для человека и западного, и восточного, да хоть и северного или южного. В своем сияющем любовью к правде "Архипелаге" он писал, например, что однажды три недели везли в Москву из Петропавловска-на-Камчатке заключенных. Непонятно зачем. И было в каждом купе 36 человек (т. 1, с. 492). А полагается, как известно, 4. Значит, превышение нормы в 9 раз. Но ведь ни один не выжил бы три недели такой транспортировки.
Далее автор, всю жизнь живший не по лжи и призывавший к этому Сарнова с женой, рассказывает о тюрьмах, в которых сидело по 40 тысяч, "хотя рассчитаны они были вряд ли на 3-4 тысячи" (т. 1, с. 447). Тут уже превышение раз в 10-13. Но где эти тюрьмы, как называются, сколько их – семейная тайна. Знает только вдова Наталья Дмитриевна.
Потом автор сообщает нам о тюрьме, "где в камере вместо положенных 20 человек сидели 323" (т. 1, с. 330). Железный закон: врать всегда надо в нечетном числе. В 16 раз больше! "А в одиночную камеру вталкивали по 18 человек" (т. 1, с. 134). Рекорд? Нет, вот рекорд: "Тюрьма была выстроена на 500 человек, а в нее поместили 10 тысяч" (т. 1, с. 536). В 20 раз больше реальных возможностей, т. е. как бы 80 человек в купе.
И так у Солженицына – все! Таковы все его данные о заключенных, ссыльных, расстрелянных… И сионские мудрецы с дипломом "Литературный работник" читают это, восхищаются любовью к правде и, шагая за пророком след в след, пыжатся добавить что-нибудь от себя, а потом бегут поделиться радостью со всеми соседями, не подозревая, что выглядят крупногабаритными идиотами.
Так вот, опять говорю, чего им делить-то? Ведь это еще вопрос, кто у кого антисоветскую дубинку, да еще и бутылку с антисоветским зельем украл. Действительно, допустим, в 1938 году студент Саня Солженицын, сталинский стипендиат, был еще вполне советским человеком и даже обдумывал уже, планировал грандиозный роман "Люби революцию" (ЛЮР), а десятилетний школьник Беня уже был антисоветчиком, сочинял стишки, которые под одной обложкой можно назвать "Ври о революции". Так что очень вероятно, что не Беня спер у Сани и дубинку, и бутылку настоянной на желчи антисоветчины, а наоборот – Саня у Бени.
Нельзя не отметить еще и одинаково неколебимую их антисоветскую упертость. Ведь кое-кто из их собратьев с годами все-таки заколебался. Рой Медведев, например, признал, что полжизни врал о Шолохове. А эти двое – ни на йоту! Старший, умирая, передал эстафету верной супруге.
Тут рядом с ними только академик Шафаревич, которого православный писатель М.Ф. Антонов еще в 1999 году уверенно назвал "врагом русского народа". Используя сарновский метод "по аналогии", так можно назвать и его.
* * *
И что же в конце концов? Да вроде бы живому следует носить на могилу покойного собрата незабудки. Ан нет! А вдруг в могиле-то лежит антисемит? Вдруг он там читает "Белую березу" Бубеннова? Ужо ему… И неутомимый, как мул, Сарнов приступил к расследованию.
Вы, говорит, посмотрите только, какая наглость, какой пещерный антисемитизм! К своему мерзкому сочинению "Ленин в Цюрихе" Солженицын дал "Биографическую справку" о "хорошо всем известных людях", где говорится, что "настоящая фамилия Г.Е. Зиновьева – Радомысльский, Л.Б. Каменева – Розенфельд, Ю.О. Мартова – Цедербаум, Радека – Зобельзон и т. д.".
Беня, очухайся! Во-первых, сам же говоришь, что это всем (!) хорошо (!) известные люди. И все, кому интересно, давным-давно и хорошо знают, что они евреи. Во-вторых, в названных фамилиях нет ничего еврейского, они немецкого смысла. Rosenfeld, например, розовое поле, Zederbaum – кедр, кедровое дерево и т. д. А зачем "раскрывать" Радека, если он и так Радек да еще Карл? Чем псевдоним Радек лучше фамилии Зобельзона?
Но Сарнов продолжает гневные стенания над могилой Солженицына: "О, вся моя молодость прошла под знаком этих "раскрытых скобок"". Почему только молодость? Нет, даже младенчество, зрелые годы и глубокая старость. Вот в 1929 году, когда тебе было всего два года и ты еще не совсем научился пользоваться горшком, вышел первый том советской Литературной энциклопедии, и там говорилось, например, что фамилия Ахматовой – Горенко, Демьяна Бедного – Придворов, Александра Богданова, ну, того самого, что у Горького на Капри играл с Лениным в шахматы, – Малиновский и т. д. Во втором томе сказано, что Горький – это, оказывается, Пешков, Михаил Голодный, которого ты мог знать, – это, видите ли, Моше Эпштейн, да еще "родившийся в бедной еврейской семье".
А в числе членов редколлегии ЛЭ – И.Л. Маца, И.М. Нусинов, ответственный редактор – В.М. Фриче, ответственный секретарь – О.М. Бескин – кто тут русский?
Но вот ты вырос, созрел, даже стал членом Союза писателей, проблема с горшком решена почти полностью, и ты покупаешь адресный справочник Союза за 1966 год, где появился и ты. И что там? Давид Самойлов – Кауфман, Семен Самойлов (Ленинград) – Фарфель, Жан Грива – Фолманис, Инна Варламова (мать Вигилянского, который подался в священники, моя соседка) – Ландау… и т. д.
Но годы идут, произошла контрреволюция, которую ты ждал с детства, сейчас ты, Беня, уже давно на пенсии. Однако это твой звездный час! Ты неутомим, у тебя выходят книга за книгой, кирпич за кирпичом, лохань за лоханью. Ты завел дружбу с А.Н. Яковлевым, академиком в особо крупных размерах. Он затеял издание документальной серии "Россия. XX век". Несколько огромных томов вышло. И что там в интересующем нас смысле? Не буду утомлять обилием примеров, всего несколько: Константин Станиславский – Алексеев, Вениамин Каверин – Зильбер, Михаил Светлов – Шейнсман…
Однажды ты мог купить книгу Эммануила Бройтмана "Знаменитые евреи". Наверняка кинулся бы глянуть, кто там на твою букву "с". И что? Вот Натали Саррот – Черняк. Тут бы и Сарнову место. Но нет его….
В другой раз купил бы книгу А.Ф. Козака "Евреи в русской культуре". Ну уж тут-то наверняка… Опять стал бы искать. Что такое? И тут нету! Да уж не Сарнов ли выдал столько булыжников во славу русской культуры! Уж не он ли с юных лет доныне работает заместителем Сизифа по политчасти, уверяя, например, что "Тихий Дон" – не Шолохова! Кто этот Козак – не замаскированный ли антисемит? Да бесспорно! Сарнова не упомянул, а о Леониде Утесове оповещает мир, что его имя Лазарь Вайсбейн.
* * *
Но вот Сарнов обращается к главе романа "Август четырнадцатого", в которой Солженицын рассказывает о покушении на Столыпина. Тут многое озадачивает. Оказывается, Ю. Левенец и В. Волковинский, живущие на Украине, написали книгу о Столыпине, в которой доказывают, что никакого покушения не было. Ну, это нам знакомо. Есть в Москве писательница Полина Дашкова. В интернете можно узнать: "настоящее имя – Татьяна Викторовна Поляченко; родилась 14 июля 1960 года в Москве в потомственной еврейской семье". Водной из своих прекрасных книг она уверяет, что и Каплан не стреляла в Ленина. Она просто шла на свидание и случайно попала в заваруху. И все о ней – злостные выдумки. А всадили две пули в своего вождя сами большевики, разумеется, для разжигания антисемитизма.
Вполне разделяя точку зрения двух помянутых украинских авторов, Сарнов старается ее подкрепить своим пудовым авторитетом. Он пишет: "По официальной версии Богров метил Столыпину в сердце, но пуля попала в орден св. Владимира на его груди и срикошетила. Так оно, возможно, и было. Но звезда этого ордена носилась на правой нижней стороне груди".
У меня есть орден Владимира Святого первой степени с мечами и бантом (наградили ленинградские разведчики, заходи, Беня, покажу), но я не знаю, где находится "нижняя сторона груди". Однако, что ж получается: пуля-то отскочила, и никакого ранения не было? А был только удар и даже не в область сердца, а сильно справа и книзу от него? И от этого мужчина во цвете лет умер? Такова официальная версия? Странно…
"Богров (он был очень хороший стрелок), если он действительно целился в сердце своей жертвы, не мог так промахнуться". Беня, во-первых, понятно, почему пушкинский Сильвио был меток: он офицер и каждый день расстреливал из пистолета мух на стенах и потолке. А этот бонвиван, как ты его называешь, откуда? Во-вторых, ведь то была не развлекательная или тренировочная стрельба в тире, где можно спокойно и не спеша прицелиться хоть в нос, хоть в лоб нарисованной мишени. Тут стрессовый миг покушения, когда стреляющий предельно напряжен, взволнован, взвинчен и ежесекундно ждет, что его схватят. Дело-то было в театре, кругом публика, многолюдство, да и не мог глава правительства быть без охраны. Какое там сердце!
Угодить хоть куда-нибудь. До чего ж ты под грузом бумажной продукции лишен способности представить реальные жизненные обстоятельства! И Каплан хотела бы, конечно, попасть в сердце или в голову Ленина, который стоял к ней как раз левым боком, но первая ее пуля угодила в левое плечо, вторая – прошла насквозь шею… И с таким ранением, к слову сказать, Ленин доехал от завода Михельсона до Кремля и сам поднялся в свою квартиру на втором этаже. Сюжет не для слабонервных…
"А главное, – продолжает критик, – совершенно непонятно, что помешало ему разрядить в Столыпина, если он действительно хотел его убить, всю обойму". Вы подумайте, "что помешало"… Повторяю: это был не тир, не тренировочное стрельбище, а покушение, за что могли тут же на месте и укокошить. Это помешало и Каплан разрядить "всю обойму". Вот Кенигиссеру, опять, как на грех, еврею, потребовался лишь один выстрел, чтобы убить Урицкого, а убегая от преследования, даже отстреливался. Так ведь он тоже, как Сильвио, был военным.
Или и он не стрелял в Урицкого, не убил его? И зря Константин Бальмонт воспевал их?
Люба моя мне буква "К".
Вокруг нее сияет бисер.
И да получат свет венка
Борцы Каплан и Кенигиссер!
Сарнов согласен с украинскими авторами, которые утверждают: "Богров не собирался убивать Столыпина, он хотел лишь инсценировать неудачное покушение". То есть хотел только попужать. Но, во-первых, Столыпина уже семь раз ох как пужали. Однажды рядом оказалось 26 трупов. Во-вторых, для того, чтобы попужать, существуют пугачи с пробками к ним. У меня в детстве был. Такой грохот они производили, что весь театр содрогнулся бы.
Но Сарнов неколебим: "Для себя Богров решил, что выстрелит, но промахнется. За неудачное покушение к смертной казни приговорить не могли, он отделается тюремным сроком и выйдет на свободу героем".
О, Беня, ты неподражаем и неисчерпаем… Приходится опять по пунктам. Во-первых, если решил промахнуться, то почему не пальнул в потолок? Зачем всадил пулю в "нижнюю сторону груди", принадлежавшей не кому-то, а именно Столыпину? Во-вторых, покушение было бы "неудачное" с точки зрения тех, кто хотел смерти Столыпина, а для других оно "неудавшееся". В-третьих, с чего ты, умник, взял, что за неудавшееся покушение не могли приговорить к казни? Казнили не только за это, но даже лишь за намерение. Разве Дмитрий Каракозов, 4 апреля 1866 года безрезультатно пальнув в царя, не был повешен, а отсидел два-три года и вышел героем? Разве через двадцать лет Александр Ульянов и его друзья не разделили участь Каракозова, хотя ни разу и не стрельнули – за одно лишь намерение?
Пишет, что в главе романа, посвященной Столыпину, его убийцу Дмитрия Богрова, которого "в семье с детства звали Митя, автор упорно на протяжении всей главы называет еврейским именем Мордко".
Ну мало ли как зовут человека дома, в семье. Мы, например, с женой звали нашу маленькую дочку Кузя, и порой нас спрашивали: "Разве у вас мальчик?". Так что, и Солженицын обязан был Богрова называть Митей? Но если в романе действительно Мордко, то, конечно, в этом не было никакой нужды: все, кто интересовался историей убийства Столыпина, конечно же, знают, кто по национальности Богров, как и Каплан, Кенигиссер или Троцкий, Зиновьев или Ягода.
У меня нет и никогда не было под рукой этого романа, но есть "Двести лет вместе". Тут тоже глава о Столыпине и о его убийстве. Так вот, во всей книге Богров упомянут 19 раз, и ни разу Солженицын не назвал его Мордко.