- Да! Есть еще кое-где жулики, не стану скрывать, есть! Это тяжкое наследие войны. Но они - самые искусные воры в мире. Вот тебе пример: на прошлой неделе я ехал в переполненном автобусе - был "час пик". Приехал домой - и что же? Обокрали! Бритвенным лезвием взрезали пальто и вытащили все, что у меня было, причем я ничего не почувствовал. Можешь себе представить? Таких ловких воров нет больше ни в одной стране!
Как забавно звучит советская гордость на языке Камоэнса.
В другой раз мы стали обсуждать различия между сексом на Западе и здесь, на социалистическом Востоке. Франсишку заявил:
- В Советском Союзе такой мерзости, как адюльтер, не существует. Советские женщины мужьям не изменяют, пролетарская мораль сурова. Увлечение, интрижка, супружеская неверность случаются крайне редко, такие происшествия у нас - наперечет.
Я, как известно, легко схожусь с людьми и завожу друзей в любой среде - и в пролетарской, и в самой элитарной. Так вот, наблюдения мои противоречили, мягко говоря, безапелляционным декларациям товарища Франсишку. И я не раз припирал его к стенке, вполне добродушно, впрочем, доказывая обратное и уверяясь при этом, что намерения у него однозначные: сохранить образ СССР в священной неприкосновенности, священной для него, для меня, для миллионов и миллионов людей разных стран.
- Шико, ты врешь. Здешние женщины - отнюдь не пуританки: что попросишь, то дают, а иногда и просить не нужно. И тебе это известно не хуже, а лучше, чем мне, поскольку ты крутишься в среде творческой интеллигенции. Примеры нужны?
Шико потребовал предметных доказательств. Во-первых, целомудрие коммунистического режима предполагает повышенный интерес к чужой жизни, а во-вторых, страсть к сплетням возрастает стократ, если сплетни эти относятся к фигурам известным.
Я удовлетворил его любопытство; он слушал, переспрашивал, кое-что заставил повторить, некоторые эпизоды потребовал осветить более подробно. Когда я иссяк и умолк, он молвил:
- Что ж, есть еще у нас случаи аморального поведения, и они не столь уж единичны. Но вот что я тебе скажу: на всем белом свете нет женщины, которая в постели могла хотя бы отдаленно сравниться с советской женщиной. По крайней мере в Испании и Португалии, в других странах мне бывать не приходилось.
Он гнул свою линию: в Стране Советов все самое лучшее, отрицать эту очевиднейшую истину - значит лить воду на мельницу классового врага - международного империализма. Неужели же и впрямь, товарищ Франсишку, советские женщины лучше севильских гитан или девиц из провинции Миньо. Бедные советские женщины! Жертвы предрассудка и невежества, они слыхом не слышали о "Камасутре", они обречены на одну и ту же неизменную и вечную позу "папа-мама", а если захотелось разнообразия, остается только адюльтер, который практикуется у них весьма широко. Они ищут себе нового партнера, легко его находят - и тут выясняется, что поменяли шило на мыло: все то же пресное убожество.
Рио, 1954
Воскресное утро. Я тружусь над очередным манифестом или воззванием - Боже, сколько их было?! - а Жоан Жоржи и Жанаина прибегают с пляжа, неся кипу листовок. Их сбрасывали с самолета над Копакабаной и Ипанемой, засыпали и пляж, и улицы. Вручают мне и ждут, что я скажу. Племянницу все это очень забавляет, сын насуплен и хмур и готов к драке.
Антикоммунистическая Лига распространила свою самоотверженную деятельность и в поднебесье: выполняя ее заказ, два тарахтящих биплана кружат над нашим кварталом, сбрасывая листовки. Возглавляет Лигу адмирал Пена Бото - славное это дело, борьба с коммунизмом, и почтенное, и прибыльное… Интересно бы знать, чем живы адмирал и прочие флотоводцы сейчас, когда отсохла "рука Москвы", иссякло "золото Кремля", и нечем стало пугать наших богачей, побуждая их подписывать новые и новые чеки? Должно быть, они горше всех плачут по Советскому Союзу. Очень лакомый кусок уплыл из рук.
А меня, писателя, пользующегося определенной известностью, коммуниста нерядового, выполнявшего разнообразные и ответственные поручения руководства, Лига произвела в лидеры, в главари и вожди, это я, как выясняется из листовки, всем заправляю и всеми верчу. Там, на листовке, которую протягивает мне Жоан Жоржи, не только текст - впрочем, стандартный: "изменник родины, наймит мирового большевизма, продажная шкура и приспешник Престеса", - но и нечто новенькое - картинка: я изображен раскинувшимся в гамаке, а двое моих друзей, судья Иринеу Жоффили и адвокат Летелба Родригес де Брито, стоят надо мной с опахалами, то ли мух отгоняя, то ли навевая прохладу. Одним словом, коммунистический паша в своем серале. Адмирал требует судить и засадить меня.
Прочитав и рассмотрев, я хохочу во все горло, дети подхватывают, только Зелия вне себя от гнева и обзывает Лигу "сборищем ублюдков, псами реакции, крысами из сточной канавы", пусть только попадется ей адмирал, она уж выскажет ему кое-что. "Сам он предатель и изменник!" - воздев сжатый кулак, восклицает она. Жана и Жоан Жоржи перестают смеяться, тоже вскидывают кулачки - готовы в бой.
Мадрид, 1986
Великий испанский поэт Рафаэль Альберти окончил речь, посвященную творчеству вашего покорного слуги, сошел с трибуны, и меня атаковали любители автографов. Оттеснив остальных, ко мне пробилась пухленькая дама средних лет, сильно намазанная - губки сердечком - представилась, напомнила:
- Несколько лет назад я вам писала в Баию, спрашивала, что же представляет собой тот "игрек", до которого дошла ваша героиня Тьета… Неужели забыли?
Помилуйте, такое не забывается. Я получаю довольно много писем, но это отложил в сторонку и даже Зелии показал: прочти, мол, забавно… В тот год как раз вышла в переводе на испанский "Тьета де Агресте". Кто читал, помнит: эта самая бывшая пастушка Тьета вокруг да около не ходит, сразу берет быка за рога, в науке любви она - профессор, если не академик, знает алфавит постельных забав от альфы до омеги, от аза до ижицы, от "а" до "y", ну, а как называются буквы того языка, на котором написана "Камасутра", я запамятовал. В романе говорилось, что среди прочих изысков высоко ставила Тьета некую позицию под названием "игрек": обуянная страстью пастушка широко практиковала "Y обыкновенный", а для особо торжественных случаев был у нее в запасе еще и "Y двойной".
Ну так вот, моя испанская читательница выложила мне о себе и своей интимной жизни все: и то, что замужем была за человеком строгих правил и на протяжении пятнадцати лет супружества ничего, кроме не столько классической, сколько хрестоматийной "миссионерской" позиции познать ей не удалось, и что, лишь овдовев, сумела она расширить свой кругозор и испытать оргазм. Первый ее возлюбленный начал ее образование, последующие продолжили, и достигла эта дама таких высот - или глубин? - что измышленная мною Тьета, существуй она на самом деле, умерла бы от зависти. Все виды и способы плотской любви были для нее открытой книгой, и только одного не хватало ей для полного счастья, только одно оставалось тайной - неведомый и оттого еще более притягательный "Y", мистический "игрек". Желая как можно скорее ликвидировать пробел, она и написала мне, прося изложить некоторые технические подробности. "Поздравляю, доигрался", - только и молвила дона Зелия, возвращая мне прочитанное письмо.
В ответ я написал, что, к величайшему моему сожалению, Тьета, дарившая меня дружбой, не удостоила любви и в наших откровенных и неизменно приязненных беседах никогда не раскрывала подробностей "Y", ограничиваясь лишь малоконкретными восторгами по поводу доставляемого им наслаждения, обращающего того, кто хоть раз восторгов этих вкусил, в вечного данника, невольника, раба. Вот и все, seсora, что мне о нем известно: романисту открыта лишь часть жизни, и далеко не самая большая ее часть.
Есть, надо признаться, в нашей профессии что-то мистическое и абсурдное: придуманные герои сплошь и рядом начинают действовать по собственной воле. Еще в 1938 году один из моих приятелей сказал мне:
- Слушай, я давно собирался тебя спросить. Вот в "Мертвом море" есть один эпизод, когда старик Франсиско не впускает в дом родного брата, которого черт-те сколько не видел… Объясни ты мне, за что он его выгнал? В книге об этом не сказано.
- Понятия не имею. Старик Франсиско мне не назвал причины, но думаю, она должна быть весомой. Я и сам бы не прочь узнать ее.
…Пухленькая испанка протянула мне экземпляр "Тьеты", чтобы я надписал его. Ну, сеньора, как обстоят у вас дела с "Y"? Разобрались? Нашли сведущих людей? Освоили?
- Пока нет, - отвечала она. - Но зато я придумала наш, чисто испанский вариант и назвала его "W".
Она напомнила мне свое имя, но скромность удерживает мою руку, и я его здесь приводить не буду. Вокруг толпилось много людей, неловко было расспрашивать в подробностях, что же представляет собой "W". Но, зная испанцев, думаю, что это нечто драматическое, с легким налетом известного католического изуверства.
Баия, 1972
Из принципа (а может, по глупости или же не в силах победить предрассудок) я отказываюсь от предложений отрекламировать тот или иной товар на телевидении, на радио, в прессе. Отказываюсь и теряю большие деньги, не говоря уж о пишущих машинках, холодильниках, телевизорах и пр. Не могу сказать, что неизменно отказываюсь - нет, раза два-три соглашался сыграть эту малопочтенную роль, но бесплатно: в виде гонорара получил я штаны-бермуды и соломенную шляпу да снимки в нескольких журналах, деньги же, все до последнего медяка, как и оговаривалось контрактом, перечислены были на счет Фонда Жоржи Амаду.
Зато когда я сочиняю, то без малейших колебаний, чтобы попрочнее "привязать" повествование ко времени и месту, щедро упоминаю названия фирм и компаний, ресторанов, блюд и напитков. В благодарность владельцы и производители с неменьшей щедростью шлют мне подарки, главным образом напитки - коньяки, ликеры и водки, которые употребляют мои герои или которые в лестном контексте, в лирическом отступлении похвалил автор. И бутылок у меня дома - до дьявола. Лишь однажды я решил воспользоваться этим обстоятельством, и результат был плачевный. Зря я уповал на популярность своих романов. Сейчас расскажу, как было дело.
В давние-давние времена, в года, которые, по слову поэта, вполне можно назвать "баснословными", когда моя приятельница Аута-Роза, уже появлявшаяся на этих страницах жена Калазанса Нето, не была еще так изысканно разборчива по части вин и закусок, она угощала своих гостей вином "Капелинья". По словам Фернандо де Роша-Переса, как-то раз обедавшего у супругов Нето, это было не то вино. Совсем не то. Приходится верить Фернандо на слово, ибо сам я с некоторых пор никаких спиртных напитков, произведенных в нашей отчизне, благоразумно не употребляю.
Я как раз в это время завершал свой труд, дописывал роман "Тереза Батиста, уставшая воевать", и тут услышал, как сетует Аута-Роза на то, что цены на ее любимое вино поднялись. "Не волнуйся, - сказал я, паря в поднебесье авторского тщеславия. - Я упомяну твой сиропчик на страницах "Терезы", и винные фабриканты будут ящиками присылать мне "Капелинью", ты им по гроб жизни будешь обеспечена".
И вот по этой самой причине на свадьбе моей Терезы Батисты все гости пьют только "Капелинью", пьют, прищелкивают языком, закатывают глаза от восхищения и просят еще. Мой коллега по писательскому ремеслу, президент Баиянской академии словесности Клаудио Вейга, непревзойденный знаток французской литературы и кухни, разбирая мой роман, попенял мне на мой странный выбор: "Вы, дорогой друг мой, могли бы угостить персонажей и читателей чем-нибудь получше", - и назвал два-три сорта вина из штата Рио-Гранде-до-Сул, которые, по его словам, не уступят ни рейнскому, ни бургундскому. Другой мой собрат по перу, Илдазио Таварес, высокий специалист в области отечественного виноделия, мягко пожурил меня за то, что берусь судить и писать о вещах, в которых не смыслю ни бельмеса, а потому осмелился предложить приглашенным на свадьбу моей героини - а среди них есть люди утонченного и изысканного вкуса, в том числе и сам он, почтенный Илдазио, - очень скверное винишко. Хоть бы новобрачного пожалел, уж выставил бы, по самой крайней мере, красного чилийского. Сеньор Таварес еще осведомился, не выполнял ли я деликатное поручение компании, торгующей "Капелиньей", и поинтересовался, не обидели ли меня при расчете. Я объяснил причину своего странного предпочтения и Клаудио, и Илдазио. Они меня поняли. Последний только спросил, сколько ж ящиков этого мерзкого пойла лежит теперь в подвале у Калазансов - наверняка за такую рекламу производители разгрузили у дома целую фуру.
И я принужден был поведать им печальную правду: не то что фура не приехала, полудюжины бутылок не прислали в утешение авторского самолюбия. Владельцы винного завода книг моих не читали, а если бы и прочли, то сочли бы, что гуляют на свадьбе Терезы Батисты люди бедные, незаметные, неразборчивые, не удостаивающиеся упоминаний в колонках светской хроники. А потому появление "Капелиньи" на страницах романа не будет способствовать росту производства и объему продаж. И понуро удалился я с этой свадьбы.
Но счастье - хвала Всевышнему! - улыбнулось супругам Нето: Калазанс все больше входил в моду, круг его клиентов становился все шире, его уже стали называть "герцогом гравюры". И вместе с процветанием пришла к Ауте-Розе и взыскательность вкуса: пьет она ныне только истинный нектар, взращенный на виноградниках Франции и Германии, а дорогих гостей потчует шампанским "Cristal".
Вот вам и реклама. Может, и мне перепадет бутылочка-другая?!
Ильеус, 1929
В огнедышащем кабаре "Батаклан", оспаривая благосклонность прекрасных дам - тамошних девок, - каждый вечер мы устраивали мордобой. С одной стороны - коммивояжеры, большие мастера танго и вальсов, в ту пору их по созвучию и за быстроту называли "кометами": все как один в соломенных шляпах, сдвинутых на затылок, с челочками на лбу, в подражание тогдашнему президенту Эпитасио Пессоа, в пиджаках с подложенными плечами. С другой - распущенные - нет-нет, не в том смысле, на каникулы распущенные - студенты, цыплята, пытавшиеся на отцовские денежки кукарекать, как взрослые петухи. Почти всегда юношеская самонадеянность обходилась им дорого, и молодой задор с железной непреложностью приводил к грандиозным потасовкам. Однажды вечером Зекинье Адами прострелили ногу. А у меня на тыльной стороне ладони до сих пор остался шрам от ножа - когда перед глазами у меня блеснул клинок, я едва успел вскинуть руку, прикрыть лицо. Противник мой оказался еще и мастером капоэйры.
Я, юный прожигатель жизни, был в ту пору тощ как скелет, под носом у меня топорщилось подобие усиков, волосы прилизаны бриллиантином. Я шлялся по веселым домам, легко и часто влюблялся, кропал стишки - вольные, как в смысле содержания, так и по форме, ибо не умел даже подсчитать число стоп, да и рифма мне не давалась. "Твои губы - кармин, твои груди подобны коралловым рифам, твое чрево - кувшин, позлащенный сиянием лунным", - вот что я писал, но девицам, романтичным и сентиментальным, как все проститутки, очень нравилось. Мы, студенты, кичились и пыжились, пуще всего боялись проявить малодушие, ведь в Ильеусе отвага почиталась наивысшей добродетелью, главным достоинством, и потому оспаривали приоритет "комми", мотавшихся из города в город с образчиками товара своих фирм, разбивавших сердца "девочек". Сердца, впрочем, их интересовали в последнюю очередь. Вечерами в "Батаклане" выясняли мы, кто главней. Доставалось нам предостаточно.
Я же, человек не в меру задорный и постоянно, как бы это сказать помягче? - за… диравшийся, в одном таком конфликте бросил вызов истинному Голиафу. Это был дядя роста исполинского, телосложением напоминавший платяной шкаф, судя по всему, чемпион по вольной борьбе. Вот его я и вызвал на поединок: "Выйдем поговорим, если ты мужчина!" Выслушав эту наглую фразу, великан смерил взглядом меня, птенца желторотого, сопляка-молокососа, стиснул своими лопатообразными ладонями мою голову у висков и без усилия оторвал от земли. Поднял так, что мое лицо оказалось на уровне его собственного, и, сказав: "Мальчик, иди домой" - разжал руки. Я грохнулся задом об пол… Какой был срам! Лучше бы он мне пулю всадил (в ногу).
Нью-Йорк, 1971
По приглашению Гарри Белафонте мы с Зелией являемся на званый ужин, который ежегодно устраивает Американская академия негритянской литературы и искусства. Дело происходит в Нью-Йорке, в отеле "Уолдорф-Астория". По этому поводу я впервые за семь месяцев, проведенных в США, надел смокинг.
Это событие из ряда вон, впечатление незабываемое, а кроме того, высокая честь: на ужине присутствуют всего восемь белых (считая и меня, белого баиянца), тонущих среди пяти сотен виднейших чернокожих представителей американской литературы и искусства во всей безмерной широте и ограниченности того и другого. Полтысячи борцов с расизмом и дискриминацией, убийственных и в переносном, и в самом прямом смысле. Только что в городе Аттика, в тюрьме, где содержатся негры, произошел бунт заключенных. Его жестоко подавили, можно сказать, потопили в крови.
Я удивился, когда вдруг с трибуны услышал свое имя. Балерина Кэтрин Данхен рассказывает, что видела и чему научилась в Бразилии - о единственной в своем роде борьбе бразильского народа. И снова волнение охватывает меня при упоминании Поля Робсона, моего друга и товарища, ведь я вхожу в число основателей мемориального фонда, созданного в память его и честь. К столу, за которым сидит чета Белафонте, подходит сын великого певца. Мы разговариваем, вспоминаем наши с ним встречи в Москве, в Праге, в Париже - всюду, где в защиту угнетенных звучал его могучий бас.
Я не понаслышке знаю о размахе, о накале и ярости той борьбы, которую ведут американские негры за свои права, но даже меня пугает радикализм иных ораторов. Нетерпимость, непреклонность, "око за око, зуб за зуб", по залу раскатывается эхо выстрелов в Аттике, и напряжение достигает кульминации, когда на трибуну поднимается миссис Джексон, обоих сыновей которой убили в тюрьме…
Ясно, как никогда, понял я за эти семь месяцев, проведенных в Соединенных Штатах, что насилие порождает лишь новое насилие, что разного рода расизм - белый, черный, иудейский, какой угодно! хоть древнегреческий - вызывет противодействие теми же методами. В Америке миллионы противников расизма, борющихся против национальных предрассудков, но сама философия жизни - расистская по самой сути своей, и это ощущается ежеминутно. А у нас, в Бразилии, может, сотни тысяч, а может, миллионы расистов, но жизнь всем строем своим и укладом отвергает расизм. И бразильский народ - живое отрицание расизма. Я говорю "народ" - так называемые элиты в расчет не беру.