* * *
Я, если честно, не верю в действенность обычного покаяния – признал ошибки, пустил слезу, поставил свечку, – голос сверху: "Прощё-о-о-о-он!".
Для меня покаяние – это действия, поступки.
Я не о том, чтобы вернуть финскую землю под финскую юрисдикцию: это глупая идея, которая принесет лишь страдания новым (теперь уже русским) переселенцам и, кстати, обрушит экономику Финляндии, где во всей стране примерно столько народа, сколько живет в одном Петербурге.
Но начать платить в признание вины компенсации тем финнам, что бросили в южной Карелии дома, подворья, квартиры, – это вопрос чести. Их не много в живых осталось, но еще можно успеть. Не надо только говорить, что "лишних денег в стране нет" или что "не хватает денег на учителей и врачей". Лишних денег в стране – куча, а учителей и врачей грабят ежедневно: посмотрите на часы на руке российского чиновника, на его машины и недвижимость. Сколько можно вопить о величии страны, поднявшейся с колен, и ничего при этом не делать? Великая страна для меня – это Германия, не просто признавшая вину, но и выплатившая компенсации жертвам концлагерей.
Во-вторых, я бы в одностороннем порядке отменил для финнов въездные визы: чем больше соседей приезжает, смотрит, влияет на судьбу южной Карелии, тем лучше. Я слышал десятки раз про "это невозможно" и знаю аргументы – что Финляндия входит в Шенгенский союз и, следовательно, нужны переговоры со всем Шенгеном. Но я этого не понимаю. Получается, начинать войну можно безо всяких переговоров, а исправлять последствия – нельзя?
В-третьих, я бы издал – причем за счет казны – нечто вроде Зимней книги: документ, честно перечисляющий всех, кто погиб, и все, что было уничтожено в ходе той кампании, – включая прежние, финские, названия. Я бы вообще дополнил все дорожные указатели в Карелии прежними, финскими, именами. Уверен, финны бы в этом поучаствовали. И тогда при въезде в Рощино-Райволу каждый смог бы узнать историю этого поселка, а местный житель – еще и сравнить нынешнюю жизнь с прошлой (и задать несколько интересных вопросов себе и своим властям). Кстати, я бы начал дискуссию о том, не вернуть ли ряд прежних имен. Вряд ли это пройдет с Комаровой и Репином (бывшими Келломяками и Куоккалой). Но вот Гаврилово обратно в Кямяря я бы переименовал. Хотя бы потому, что поселок был назван в честь техника-лейтенанта Гаврилова, отбивавшего у финнов Кямяря в 1944-м и тогда же скончавшегося в госпитале. Техника-лейтенанта Гаврилова очень жалко, за могилой его следует ухаживать, – но не следует и забывать, что он, пусть и подневольно, продолжал дело, начатое в 1939-м, когда Красная армия, подойдя к Кямяря, уничтожила здание вокзала и свежепостроенную (год, как финские дети в ней отучились) школу. Как вы лодку назовете, так она и поплывет: я вижу прямую связь между нынешним состоянием поселка Гаврилово, с его пылью, грязью, страшноватыми домами и вечно разбитой дорогой – и названием.
Я бы вообще максимально поощрял финское присутствие на Карельском перешейке – выделял бы как землю, так и места в каких-нибудь градостроительных советах. У них, маленьких и когда-то слабых, есть чему поучиться: хотя бы тому, как из слабых, аграрных, бедных становятся индустриальными, богатыми, зажиточными, терпимыми.
* * *
Эрнест Хемингуэй назвал сборник своих рассказов "Победитель не получает ничего": Хэмингуэй воевал и знал, о чем писал.
История, по счастью, вовсе не статична – победы оборачиваются поражениями, однако может быть и наоборот.
70 лет с начала советско-финской войны – хороший формальный повод, чтобы обо всем этом начинать говорить. Идея "перестать подвергать сомнению итоги войны" – на мой взгляд, ужасна. Если не пересматривать, то тогда нужно будет признать себя проигравшими войну навсегда.
А таковыми быть ужасно не хочется.
2009
У нас была фальшивая эпоха
Похоже, годы, которые модно определять как "тучные" (выход из кризиса 1998-го, феноменальные цены на нефть, приход Путина, свобода в обмен на достаток), завершены. И дело вовсе не в кризисе
А вот еще как бывает: стоишь, скажем, апрельским днем на берегу скованной льдом реки и вдруг – пиу! Динь!
Не то бадья в чеховской дальней шахте сорвалась, не то ветка у зверя под лапой хрустнула, а не то и впрямь ледоход. Весна же. Начнется когда-нибудь. Но в какой именно день – никому не известно.
Я вот долго ждал, что в моих ровесниках (а сейчас поколению, взрослевшему в эпоху перемен, сорок с малым хвостом: самый сок, дождались очереди царствовать и наслаждаться) – так вот, я долго ждал, что в ровесниках наступит одна важная перемена. Конкретно: понимание, что никакое количество матблаг само по себе счастья не приносит. Не приносит даже того приятного ощущения, что все вокруг устроено разумно и правильно, и даже если с тобой что-то случится, то мироздание и дальше будет существовать разумно и правильно, и это значит, что ты жил не зря. У меня каждый раз, когда я смотрю на какой-нибудь европейский городок с пригорка, откуда открывается разом весь жизненный цикл – от фермы в пригороде до ресторана, от церкви до кладбища, – возникает ощущение этой устойчивости. И у моих ровесников, знаю, возникает тоже, поскольку они все чаще говорят, что едут за границу не за шмотками или наслаждением уровнем жизни (нам, ввинтившим джакузи под половиной родимых осин, европейский средний уровень кажется скудноватым), а именно за ощущением правильности и постоянства принципов.
Один из этих принципов тот, что я уже назвал: не в деньгах счастье. А потому гордиться нужно не деньгами (которые можно получить по наследству или даже украсть), а результатом труда. И по этой причине так вкусны круассаны и бриоши у тамошних булочников, оттого ихние учителя после уроков упоенно играют барочные квартеты, а ученики садовников мечтают не срубить поскорее бабла, но научиться идеально штамбировать боярышник и липу.
Ведь умение идеально печь, играть и штамбировать и придает жизни это вот потрясающее ощущение справедливости и разумности.
То есть мне казалось, что, потратив на шопинг лучшие годы; сменив иномарку с одной на другую; утыкав квартиру арками из гипрока и двухуровневыми потолками, мы – наше поколение – посмеемся над содеянным и придем к этому выводу. Который, еще раз повторяю, в том, что глупо кичиться деньгами, гордиться нужно творением.
Это было мое такое очень сильное желание.
Потому что ничто вокруг перемен не подтверждало. Напротив, в 2000-х бабло даже не победило, а отменило добро и зло; при этом в целом оказалось, что за деньги качества не купишь, а если и купишь, то с гигантской накруткой. Если обобщать, то жизнь стала напоминать гигантский лохотрон, смысл которого кинуть дальше, быстрее и больше; и даже если говорить о банальном вымогательстве слуг государевых, то взятки перестали напоминать "смазку экономики" (как опять же модно было какое-то время говорить), но тот же лохотрон, где ты заранее обречен, потому что к наперсточнику идти не обязательно, а от государства деваться некуда.
Исключений из всеобщей лохотронизации я видел мало, и то не среди погодков. Ну, маячила где-то одинокая тень основателя "Вымпелкома" Дмитрия Зимина, который, будучи человеком в летах, продав бизнес, сделавшись пенсионером-миллионщиком, основал фонд, который дотирует выпуск научно-популярных книг, кажущихся фонду принципиальными, несмотря на заведомо микроскопический (на фиг они нужны помешавшемуся на потреблении обществу?) тираж. Зато нуждающийся получал русский перевод воинствующего дарвиниста Докинза, книги которого давно вершат революции в европейских умах.
У моего сильного желания видеть поколение изменившимся (в сторону Зимина и Докинза), то есть развернувшимся на жизненном пути, условно говоря, по направлению к Свану, в поисках утраченного времени) есть лишь одно объяснение.
Людям свойственно мерить мир по себе.
Я тоже мерил.
У меня был период – при позднем Горбачеве, раннем Ельцине, – когда я был упоен деньгами. Мне в этом не стыдно признаваться, но стыдно за то, каким я тогда был. Мне тогда бог посылал кусочки валютного сыра, и меня распирало, что я мгновенно и в разы стал богаче абсолютного большинства сограждан. Я сладостно подсчитывал, в какой процент самых богатых людей страны входил. Я не раз и не два упоенно бросал тем, кто был ниже (как мне, идиоту, казалось) на социальной лестнице: "Если ты такой умный, то почему такой бедный?" Я почти перестал читать книги (ну да, разумеется, откуда ж время?!), зато листал глянцевые журналы. Я выкладывал гордо мобильник на ресторанный столик – заплатил только за подключение чуть не полтысячи долларов, идиот! – и ревниво наблюдал, заметен ли лейбл на шмотках. Словом, превращался в хрюшу, томимую меж тем неясной тоской, что, несмотря на телефон, журналы, шмотки и деньги (я, о господи, да! – гордился, что приумножаю деньги посредством инвестиций), идет оно как-то все не вполне так. У меня в семье начинало идти не вполне так, между прочим. Потому что любовь к деньгам, как и всякая любовь, не терпит соперников.
Излечение было долгим, но один эпизод помню. Как-то в Лондоне, в день выхода очередного списка богатейших людей по версии Forbes, я решил в интервью подколоть Бориса Березовского: мол, его, членкора Академии наук, обошел в списке Роман Абрамович, не имеющий высшего образования вовсе. "Дорогой-мой-дорогой-мой, – ответил Березовский в его привычной семеняще-причмокивающей манере, – у вас логическая ошибка в построении вопроса. Вы полагаете, что образование нужно, чтобы деньги зарабатывать. А я полагаю, что образование нужно, чтобы уметь деньги тратить…"
Я выздоравливал лет, наверное, пять или даже больше, успев поредактировать глянцевый журнал и засветиться на модных тусовках, пока деньги не стали меня интересовать лишь как инструмент достижения нематериальных целей (ну, например, изучения еще одного иностранного языка), а большинство вещей, рекламируемых в глянце, не перестали интересовать вообще. Потому ясна была реальная цена, которую за это барахло придется заплатить (о чем писал еще в "Generation π" Пелевин).
Я ждал довольно долго, что поколение начнет повторять мой путь, но не дождался. Логическая ошибка была в идее, будто поколение, подсевшее на потребительскую иглу, сможет с нее слезть. Наркоман вообще редко может слезть с иглы. А вот не подсесть на иглу имеет больше шансов тот, кто наблюдает за сидящим на ней наркоманом.
И здесь перехожу к одному важному наблюдению.
Дело в том, что нежелание идти проторенным путем реализуется сегодня не среди моих ровесников, а среди их детей. Среди их подруг и друзей. Среди того начинающего взрослеть поколения, которое ныне выделяется вовсе не самостоятельностью суждений, образованностью, социальной активностью или уж тем паче желанием перемен (ныне приравненному к экстремизму), а исключительно отношением к поколению отцов.
Там есть несколько очень принципиальных вещей.
Во-первых, даже желая материального достатка, ребята понимают, что быстро сколотить серьезный капитал им не светит. Минуло время, когда можно было, не заплатив, вывезти с Уфимского НПЗ полсотни вагонов с мазутом, затем пожарить шашлыки нужным людям на нужной даче – и вперед, в мультимиллиардеры. Теперь впереди – долгие годы с заработками, на которые не снять даже приличной квартиры, поскольку сдают эти квартиры как раз люди, сумевшие в нужное время пожарить шашлыки.
Во-вторых, даже желая материального достатка, эти ребята не хотят его ценой личной продажи хромому черту на сто лет вперед. Как пишут в таких случаях на сайтах знакомств, "ищу отношений, спонсоры летят в корзину". Причина проста: наши родители продались, а что получили взамен? Поджатые губы, необходимость занести кому надо что надо и вечный страх, что кого надо переиграет кто не надо и завтра в офис, а то и в дом нагрянет ОМОН в масках, закошма-рив до упада?
В-третьих, даже желая материального достатка, ребята из нового поколения понимают, что, даже ничего не делая и поплевывая в потолок, они с голоду не умрут, поскольку на их благополучие изрядно поработало продавшееся – но не обретшее в результате счастья – поколение отцов. Последние горбачевские годы, с их пустыми прилавками и нищетой, и первые ельцинские годы, с их полными прилавками и нищетой, молодым не угрожают.
То есть нынешние двадцати-около-летние – это поколение, которое не хочет достатка любой ценой. Революций оно тоже не хочет, оно хочет развлечений, отношений, удовольствий – то есть, отвергая жизненный опыт отцов, хочет процентов с их капитала.
Эта тенденция многолика, и лица обычно описывают по отдельности. Вот эскаписты, сбежавшие на Гоа из офиса (среди них удивительно много вроде бы не успевших от рутины устать молодых); вот стиляги-моды; вот чувствительные эмо; вот хипстеры, – многие еще просто не названы, не заключены в социальную клетку.
А больше всего совокупно они напоминают неформалов конца 1980-х-начала 1990-х, которым тоже было несть числа (мы ведь уже успели забыть! – а были и хиппи, и "системщики", и панки, и металлисты, и лю-беры, и тьма других: единственное, что их объединяло, так это неприятие лекала родительской жизни).
И вот это единство – по принципу тихого неприятия того, что представляют собой их отцы, – все крепнет и крепнет. Вода распирает изнутри лед державной самовлюбленности. И раздается порой какой-то такой звук, будто первая льдина треснула. Это не у нас с вами – это там у них.
То есть когда начнется наш ледоход – и начнется ли и не начнется ли вместо него ледниковый период, – я не знаю.
Но нам-то – признайтесь! – ведь хочется, чтобы он начался?
Похвала лицемерию
Бывает, что искренность есть синоним свинства. Так бывает всегда, когда речь идет о бытовом нацизме и, шире, дискриминации вообще. Тут я – за фальшь, за ложь, за скрываемое натужной улыбкой лицемерие, именующееся политкорректностью
У меня в Барселоне живет подруга.
Зовут ее Тамара Трапез.
Больше всего в жизни Тамара Трапез ценит свободу, равенство и братство.
Генералу Франко повезло, что жил в другую эпоху. Иначе бы Тамара Трапез разрядила ему в лоб револьвер, пролетая мимо в красных туфлях на десятисантиметровых каблуках и мурлыча под нос самую модную каталонскую песенку.
Недавно мы с Тамаркой обедали вместе. Помимо свободы, туфель и модной музыки, она знает толк в ресторанах. Мы обедали в гениальном ресторане, вжавшемся в узкую щель возле Рамблы, так что не-знатоки пролетали мимо, а знатоками, как Средиземным морем, был колышим зал. Но для нас – для Тамарки то есть – место нашли. И вкус кролика, которого я ел, у меня до сих пор на губах.
И вот, когда кролик на столе уже превратился в воспоминание о кролике, разговор зашел о ценах на съемное жилье. И я сказал Тамарке, что в России дело не только в ценах, а в том, что человеку с именем Ахмед или, скажем, Анзор снять квартиру непросто. Потому что на доброй трети объявлений будет значиться "только славянам".
– Ты врешь!!! – Тамарка выпрыгнула из-за стола и истребителем "харриер" взмыла над залом. Все повернули головы к нам; в тишине звякнули приборы о фарфор. – Скажи, что ты врешь!!!
– Не вру. Возьми в Москве любую газету бесплатных объявлений и убедись.
Тамара совершила иммельман плюс пару боевых разворотов и приземлилась, тряхнув гривой волос:
– Тогда вы фашисты.
Описываемая сцена особенно аппетитна на фоне каталонского колорита, который заключается в специфическом отношении Барселоны к Мадриду. Например, объявление в Барселоне может быть написано крупно по-каталонски, затем продублировано (помельче) по-английски, немецки и даже по-русски, а уж самыми крохотными буквочками в конце – по-кастильски, то есть на официальном языке Мадрида (да-да, к сведению наивных: в Испании говорят не по-испански, а по-баскски, галисийски, арански, каталонски и по-кастильски: последний язык иностранец обычно и зовет "испанским").
То есть, говоря честно, многие каталонцы хотели бы от Испании отделиться и жить собственным умом, и кое-чего их умы добились: например, прав автономии. И этот сепаратизм на бытовом уровне проявляется в виде массы уже упомянутых мелочей. Но – именно мелочей. Потому что объявление "сдам квартиру только каталонцам" мгновенно подошьют к уголовному делу и квартиросдатчика упакуют за дискриминацию по национальному признаку.
Тут любопытно то, что под расизмом, нацизмом, фашизмом, дискриминацией в Европе (включая страны, некогда входившие в коалицию с Гитлером) понимаются те вещи, которые считаются вполне допустимыми в России (где основным, если не единственным объединяющим нацию элементом является воспоминание о победе над Гитлером).
Вот вам еще один случай, произошедший со мной на курсах французского языка.
Мы там довольно часто занимались играми. Ну, например, десяток взрослых студентов изображали муниципалитет в Квебеке и выбирали лучшего и худшего водителя городского автобуса, попутно овладевая указательными местоимениями и степенями сравнения. Наш преподаватель, нормандка Мари, начинала зачитывать список претендентов: Мохаммед, 25 лет, из Ливана…
– Oh, non! Pas arabe! Celui que est le pire! ("О нет! He араб! Вот самый худший!"), – отреагировали мгновенно девушки в моей группы, и я почувствовал, что покрываюсь красными пятнами, и не из-за ошибок в их французском.
Эти девушки не были невежественны или бедны, они поездили по свету, но при этом в первозданной чистоте сохранили свойство, которое сильно (и, на мой взгляд, принципиально) отличает среднего россиянина от европейца. Наш человек обычно убежден, что высшая раса – белая, европейская, с которой он себя отождествляет и внутри которой отчаянно ищет место, невероятно комплексуя перед тем, что он называет "Западом" и "Европой". То есть он считает, что и "Европа" и "Запад", так же как и он, тихо ненавидят арабов, негров и прочую "кавказскую национальность", не решаясь выразить чувства публично лишь по причине насильно внедренной политкорректности, которая, в свою очередь, есть инструмент государственной пропаганды. Чтобы, скажем, угодить арабскому миру, у которого приходится покупать нефть. А вот уж в своем кругу там режут правду-матку.
То есть, даже побывав в Лондоне, мои девушки не могли поверить, что в пабе за расистское заявление легко получить в фейс, причем не от негра, а от ирландца или португальца.
А пятнами я покрылся оттого, что одногруппницы открыто выразили шовинизм при француженке Мари, априори записав ее в союзницы, – не ведая, что хуже оскорбления для Мари быть не могло.
Впрочем, пишу я это все не для того, чтобы кого-то перевоспитать. Нетерпимость – любая, социальная, национальная, сексуальная, религиозная, – вообще корчуется с тяжестью векового пня. Бороться с чувством нелюбви – к цыганам ли, к мусульманам ли, к богатым ли – это примерно как бороться с любовью.